Сергей Зверев - Разборки дезертиров
– Там и отпыжим его хором, – оскалился пузан. – А то в бараке мы стесняемся. Гордись, приятель, пользу принесешь.
Загоготали так, что задрожали стены. Вестимо дело – если тебя куда-то посылают, значит, ты еще на что-то годен. Злость росла и в обозримом будущем могла достигнуть критической отметки.
– Жрать хочу, – нагло заявил я. – Сто лет не жрамши. Не хочу работать на голодный желудок.
– А на сытый – не могу, – захохотал корноухий. – Бедненький фраерок, зернышка конопляного во рту не было… Слышь, Кишкомот, что у нас сегодня в меню от шеф-повара?
– Хрен и редька, – подмигнул Кишкомот, – русский «Твикс».
Губатый сцапал меня за воротник.
– Не проходят такие номера, дружище, обед нужно заработать. Пойдем трудиться – на радость людям…
Этих типов явно науськали – подавить в арестанте волю и довести до нужной кондиции. Не сильно беспокоясь о сохранности моих хрящей и связок, меня поволокли по проходу в конец барака. Напротив выхода имелся дверной проем без двери, откуда царила невозможная вонь. Непроветриваемое отхожее место – пять «посадочных» мест, бородатая пакля из неструганых, плохо подогнанных бревен, тучи мух, жирующих на загаженных дерьмом отверстиях. Ржавый кранчик с допотопным вентилем, подобие тряпки из старой солдатской шинели.
– Снимай свитерок, дружище, – дружелюбно проурчал корноухий, прислоняя меня к неровной стеночке, – жарко будет… Твое счастье, кстати, что загремел ты сюда летом – поскольку зимой в этом сортире несколько прохладно, гы-гы… Ну, чего стоишь, родной? Берешь накидалище, шамкаешь, наводишь в сортире образцовый порядок. Где не можешь, ручками…
Я ударил его коленом в пах, потом взял ладонью за рожу, надавив на глазные яблоки, и оттолкнул подальше, чтобы не путался под ногами.
Ситуация, как в российском футболе: нападающих много, попадающих ни одного. Корноухого унесло, будто ураганом (неслабо я, похоже, разозлился). Он споткнулся о порожек перед очками, потерял равновесие и задницей загремел в перегруженный фекалиями конус. Согнувшись пополам, визжа, как полковая девка, начал погружаться в исполненную смрадом кашу. Те двое заревели и начали дружно дубасить воздух, а я продвинулся вприсядку во фланг и энергично сунул губатому под ребро. Одномоментно пяткой – в бочину толстяку, который оказался мягким, как плюшевый бегемотик, заикал, толчками выпуская воздух – дирижабль хренов, – завращал выпуклыми зенками. Губатый сделал разворот, но я уже заламывал ему руку – безо всяких деликатностей и гуманностей вывернул из суставной сумки, разорвал жилы.
– А-а-а-а!!! – заорал дурным голосом урка. – Цапли убери, падлааааа!!!
– Кишкомот, хомутни его! – вякал из толчка корноухий, не способный выбраться без посторонней помощи. Но Кишкомот при всем желании не мог схватить меня за горло. Побоище выглядело почти показательно. Отвешивая удары, я распалялся, как закипающий чайник. Обеспечивая губатому инвалидность, мощным пинком послал его прыщавым фуфлыжником в стену, а когда раздался треск ломающихся хрящей, переключился на Кишкомота. Два удара в перекошенную харю – уркаган начал отфыркиваться, как-то «инерционно» замахал ручищами. Один удар я по глупой самоуверенности пропустил, челюсть загорелась, отчего я рассвирепел вообще, что и обеспечило незавидную участь всей троице. Нокаутирующий в переносицу, громила зашатался, хватая воображаемые поручни, блеванул на драную майку, но умудрился не упасть. Стоял, качался, словно метроном. Второй удар опрокинул навзничь – исторгающая пузыри голова зависла над благоуханием «цикория» – по соседству с корноухим.
– Тебе конец, падла… – захрипел губатый, привставая на одной ноге. Из разбитого носа текло, как из прорванной трубы.
Этого подонка я отправил в третье очко, сломав вторую руку. Затем, резонно полагая, что дерьмо надо спускать в унитаз, а при живых ублюдках мне все равно жизни не будет (как, впрочем, и при мертвых), взял за ноги Кишкомота, словно тачку с двумя ручками, загрузил по шею в дерьмо. Дышать, насколько понимаю, в дерьме проблематично. Кишкомот дважды взбрыкнул ногами и затих. Я направился к губатому и пинками утрамбовал его в дырку. Вечная память товарищу… Затем приблизился к корноухому, немного поразмыслил и спросил:
– А с тобой что прикажешь делать?
– Не трожь, сука… – Слезы, густые, крупные, блестящие, словно глицерин, используемый киношниками для выжимания слезы у актеров, потекли по сморщенной физиономии.
Лезть в дерьмо мне откровенно не хотелось. Я сразил его пяткой в челюсть – головешка дернулась и повисла. И мигом оборвалась с души ярость, явилось чувство простого человеческого удовлетворения плюс немного стыдливости (какой ты, на фиг, прокурор…). Отойдя в сторонку, я обозрел плоды своей деятельности, мысленно перекрестил заблудших. Надо же, в сортире замочил…
– Ну, все, Михаил Андреевич, – пробормотал я уныло. – Ты пуганый, в безоблачное счастье не веришь. Так радуйся же последним минутам жизни…
Последние минуты мне хотелось провести в комфорте. Я стянул с Кишкомота грубые армейские ботинки (не очень-то комфортно шлепать босиком), обулся. Вышел из сортира и побрел по пустынному проходу барака. Это не армия, заключил я наметанным глазом. В армейской казарме сохраняется подобие уставного порядка, и повсюду атрибуты, напоминающие, что дело труба. Зоной здесь также не пахло. На зоне убирают туалеты (уж уборщиков там хватает), и в спальных помещениях не разит нечистотами. Деревянные нары покрывали тощие соломенные тюфяки, от подушек одно название, личных вещей не наблюдалось, если не считать какое-то бомжачье рубище, развешенное на перекладинах.
Я вернулся в торец барака и осторожно приоткрыл окованную стальными пластинами дверь. Закатное солнце резануло по глазам. Три субъекта – крупнопятнистый камуфляж, рукава закатаны, небритые, автоматы-коротыши типа чешских (или китайских) «ZK» – терлись под крыльцом и упражнялись в ненормативном словообразовании. Я отпрянул. Чужака не заметили – раскатистый басистый хохот подтвердил догадку. Я снова прильнул к двери.
Из наблюдений за фрагментом антуража цельная картина не выстраивалась. Двор, усыпанный щебенкой, хозяйственные постройки в линию, забор в полтора человеческих роста – доски стесаны клиньями, в острие набиты гвозди, колючая проволока в три ряда. За оградой, где-то далеко – то ли холм с обрывистыми скатами, то ли склон ущелья: глина красного цвета, прореженная клочками флоры и криворукими соснами. Хищник парил в высоком небе…
Я прикрыл дверь и сделал второй виток по бараку. Лестница на чердак отсутствовала, окна плотно заделаны решетками, пожарный выход не продуман… Слабые надежды на спасение куда-то улетучились. Жить осталось с гулькин хрен – до той поры, пока троица у крыльца не наговорится и не решит проведать «смежников», обрабатывающих свежепоступившего…
Переборов брезгливость, я забрался на какие-то нары во втором от прохода ряду, вытянул ноги, закрыл глаза.
А очнулся, когда в барак толпой повалил народ…
Смотреть без содрогания на это живое месиво было невозможно. Существа в грязных хламидах, суррогаты человека, обросшие, серые, страшные, с трудом переставляя ноги, растекались по бараку. В крайней степени истощения, мужчины вперемешку с женщинами (совместное проживание?). Равнодушные глаза, неопределенный возраст, уродства… Такое ощущение, будто половина обитателей барака страдала хромосомными отклонениями. У одних были непомерно крупные головы, длинные, узкие лица, выпирающие надбровные дуги и подбородки, гигантские уши. У других – типичная ахондроплазия – нарушение роста костей: выдвинутые лбы, искривленные ноги, широченные кисти рук, которые почти не шевелятся – им приходилось наклонять туловища вперед, чтобы уменьшить боли в спине. У третьих – так называемый «синдром кошачьего вида»: крошечная голова, широко расставленные и скошенные глаза, нос с широким основанием, низко посаженные уши. Половина страдала лишаем – волосы торчали клочьями, кожа шелушилась, саднила. Опухоли, рубцы, пятна, вздутия…
Нормальных людей среди этих бедолаг было немного. Около трети. Они почти не выделялись. Не думаю, что уроды стали таковыми в жутковатом заведении. Хромосомные отклонения – штука врожденная, до взрослого состояния доживает каждый десятый, да и тех надолго не хватает. «Людей откуда-то свозят, – мелькнула пугающая мысль, – заставляют работать, не заботясь о том, как долго они протянут. Где-то восполняют…»
А стоило ли удивляться? Город Нерчинск в Читинской области знаменит, например, тем, что в XVIII веке туда ссылали больных сифилисом. Не уверен, что их там тщательно лечили…
Я мало смыслил в рабовладельческих отношениях. Два китайца прошмыгнули между рядами. Протащился полуслепой калека с ярко выраженным синдромом: голова вытянута, череп выпячен у основания, уши деформированы, указательный палец в сжатом кулаке перекрывает прочие пальцы, а большой палец просто отсутствует…
