Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье
— Здравствуй, отец!.. На железной дороге работаем? — уважительно спросил аксакала.
— Так точно, маладой тшеловек, — старик, пьяно пошатываясь, отдал Василию честь. — Малдабаев Серик Баймагам-бетович. Заслуженный железнодорожник Казахстана.
— Отец, я тебя не обижу. Мне четыре билета до Москвы. Полностью купе для моей семей… семьи, — по лагерной привычке чуть не сказал семейки. — Даю двести баксов. Купишь билеты, остальное — твое.
Старик приосанился и хриплым голосом сказал:
— Так целый купе, говоришь?..
— Целый, пахан, целый… Сможешь взять или нет?.. говори сразу.
— Возьму дарагой, как не взять. Серик Баймагамбетович здесь каждая собака знает.
Они прошли в зал ожидания. Василий отдал старику деньги.
Стадный образ жизни в колонии наложил отпечаток. Уединение становится потребностью не меньшей, чем хлеб и воздух. Человеческий взгляд, пусть дружелюбный, вызывает глухое раздражение.
В купе грязно, как во всех купе всех поездов бывшего СССР. Кусок ковровой дорожки пропитан вонью вековой грязи. Худосочный проводник с жидкими замусоленными бакенбардами, чем-то напоминающий шимпанзе, испуганно спрашивает:
— А где остальные?.. Вы, что, один будете ехать?
— Угадал, земляк, буду ехать один. Понимаешь, выписался из психиатрической больницы. О галюцинационном синдроме слышал?
Проводник замирает, затем поспешно кивает головой и на цыпочках выходит из купе.
“По крайней мере, теперь не будет приставать с подселением.”
Из сумки Василий достает бутылку коньяка. За окном густая казахстанская ночь. Он делает пару глотков, закуривает, и опять погружается в воспоминания.
Во время его первой судимости привлекательная внешность была для него злым роком. Первые ножевые шрамы он приобрел именно из-за этой внешности. В камерах пожилые заключенные то и дело норовили погладить его по щеке, при этом восклицая:
— Ты, чё, взаправду пришел с воли? Как там на воле, хорошие девочки есть?
Этот бесконечно задаваемый вопрос поначалу приводил его в смущение, а затем — в бешенство. Ночью, когда камера укладывалась спать, рецидивисты наперебой предлагали ему место рядом. Внутренне он чувствовал, что это не проявление дружбы. Но его неопытное существо откликалось на малейшее излучение тепла.
“Вокзальная хата”[49] в Екатеринбурге вмещала в себя больше ста заключенных. К тому времени он уже был опытный боец, несмотря на шестнадцать лет.
По огромной камере рыскали уголовники и отнимали у слабых духом все, что придется. Коренастые, стриженые парни, напоминающие бультерьеров, отбивали отказчикам внутренности. Сдавленные крики плавали в синем от никотина воздухе. Коронку его рандолевого зуба приняли за золотую. Разукрашенный татуировками обнаженный до пояса “бультерьер” присел возле него и уставился бесцветными глазами.
— Сам снимешь, или будем накалять ложку?
Он уже знал эту породу двуногих и понял, что без драки не обойтись. Молчание Василия тот воспринял по-своему.
— Ну, чего молчишь, овца? — ткнул его ладонью в подбородок. — Дербанить[50] одеяла на дрова или сам снимешь?
Гены его непутевого отца боксера помогали ему в жизни больше чем воспитание матери. Прямым ударом левой он выбил ему все зубы, на которые тот еще не успел нацепить поганые коронки. Старые рецидивисты, среди которых были “полосатики”[51], пригласили Василия на глоток чифиря. Один из них подарил ему кусок простыни, на которой был нарисован гусар с лицом Мефистофеля.
Поезд пересекал границу Казахстана и России. За окнами частный сектор старого татарского города Новотроицка. Этот город известен в России высокой преступностью и ужасающими дорогами. Разрытый и серый, он не более, чем кормушка для властей.
Василий припоминает, что здесь он уже был. Мало того, в Новотроицке он испытал чувство, которое продолжительное время будоражило ему душу…
Она явилась в ресторан и зациклила на себе взоры бандитов и спекулянтов. Василий скучал за бутылкой шампанского после очередной отсидки. У нее была потрясающая фигура и грива каштановых волос. Не обращая внимания на окружающих, она подошла к его столику.
— Вы мне понравились… Хочу с вами провести ночь.
Проституткой она не была. В глазах гнездилась затаенная тоска. Для такой красивой девушки Новотроицк не мог быть домом. Грубый и отсталый, он все прекрасное превращал в дорожное дерьмо.
— Посчитаю за честь! — искренне сказал он, и под злобными взглядами подонков принес ей стул. Они выпили. Девушка больше молчала. Это ему нравилось.
Деревянный купеческий дом, называемый рестораном, содрогало веселье. Откормленные русские кобылицы и черные спекулянты-самцы отплясывали под нестареющую песню “Ах, Одесса, жемчужина у моря!”. Прогибался пол, еще больше вдохновляя потные жирные тела.
Он не сомневался, что ее станут преследовать. Возле столика появлялись краснолицые типы и многозначительно ухмылялись. Взбешенный Василий схватил одного за кисть руки.
— Ты что-то хотел сказать?.. Говори!
— Пусть она тебе скажет, — прошипел он, не переставая улыбаться. — Ленка, скажи пацану!
Их было слишком много. В этой клоаке он был беспомощен.
— Возьми бутылку шампанского, пойдем ко мне, — сказала она.
Освещение заканчивалось в пяти метрах от входа. Их было двое, ножи они не прятали.
— Чё-то ты быстро, подруга, Юсуфа забыла, — сказал один из них, загораживая дорогу.
Она прижималась к Василию всем телом. Он чувствовал, как напряглась упругая женская плоть.
Они были татары, а он русский. Проткнуть ножом иноверца для них считалось за честь. Полемика не имела смысла. К тому времени он уже вполне был согласен с одним из персонажей О’Генри касательно кулачных драк.
— Даю вам шанс свалить, — зловеще сказал Василий. В груди разгорался огонь.
— Сейчас мы тебя, овца, на х… оденем, а после отрежем башку, — последовал ответ.
Оружие он любил, как любит каждый мужчина. Старый офицерский наган работал безотказно. Хлесткий выстрел прорезал глухомань провинциального города. Тот, кто бросил ему оскорбительные слова, схватился за грудь и упал. Убивать обоих Василий не хотел.
— Беги, — сказал он второму.
— Что же ты наделал, — выдохнула она. — Меня здесь знает каждая собака.
Такое с женщинами бывает. Сначала мечта о рыцаре, затем — обвинение рыцарю в том, что спас жизнь ей и себе.
— Брось этот город, поехали со мной, — предложил он.
— Не могу… У меня здесь старая больная мать и больше никого в целом свете.
— А Юсуф… он что, твой сутенер или любовник?
— Перестань, ты многого не знаешь!
Он замолчал. Он действительно до конца ничего не мог знать.
— Может, мне уйти?
— Нет, зачем? Тут совсем рядом.
Сеть улочек и переулков была столь обширна, что днем у него бы закружилась голова. Они остановились у двухэтажного кирпичного дома. С территории детского сада падали отблески света, освещая буйную растительность.
— Влезешь через окно… Только тихо.
Не зажигая свет, они разделись и легли в невидимую кровать. Ее кожа была бархатной и свежей. От страха у него закружилась голова. Сказались перенапряжение и лагерная растренированность. Только за одно это можно возненавидеть жизнь, колонию, превратности судьбы в этой стране. С четырнадцати лет, заблудив его в крючкотворстве юриспруденции, лишив свободы, ему подарили взамен услуги педерастов, с которыми он никогда не общался. Его превратили в серого волка, вменив в четырнадцатилетнем возрасте статью о распространении наркотиков и воровстве.
Эта ночь была ночью его позора и женской ласки. Когда вселенная выплеснула на Землю свет, он был уже на ногах. Он чувствовал, что она не спит. Боясь повторения неудачи, он спрыгнул с подоконника и ушел в утренний туман.
“Прощай, Новотроицк, ты веха моей странной жизни.” Поезд мчит Василия дальше, в глубины Урала, земли безумно чудесные и наиболее пострадавшие от рук фанатиков, устроивших на этой земле ядерное производство.
На перроне Челябинского вокзала его охватывает непонятное беспокойство. Василий проходит в здание вокзала, игнорируя прилавки, заваленные сомнительной жратвой, выходит на привокзальную площадь.
Гостиница “Малахит” по-прежнему скучает у пыльной обочины, возмущая прохожих отсутствием близкого перехода. “Тряхнуть стариной, что ли?” В этой гостинице он задвигал джинсовые куклы патологически жадным спекулянтам.
До отправления поезда остается пять минут. “Нет, так мы с тобой не договаривались” — говорит он своему второму Я, покупает арбуз и заскакивает в тамбур вагона.
Проводник набрал множество левых пассажиров. В купе Василия по-прежнему никого. Шизофрения есть шизофрения. Он отрезает финкой искрящийся ломоть. И все же корейцы выращивают отличные арбузы…
