Андрей Таманцев - Леденящая жажда
Так, оставим вопросы эстетики. Готовься! Теперь начинается твой «момент истины» — трепещите, акулы питерского телевидения! И он красиво щелкнул кнопкой пульта, на экран вылетела отбивка, а за ней — Женечка в своей умопомрачительной блузке. Она снова загадочно улыбнулась, словно каждому зрителю по отдельности, будто за камерой стоял не вечно похмельный оператор Митька Кошкин, а… ну не знаю, ну кто-нибудь такой демонический, ну Джек Николсон или Энтони Хопкинс, к примеру…
«Только что нами получены материалы о катастрофе, произошедшей в…»
И в этот момент стало темно и тихо.
Что за черт?! Погасли все экраны, лампы и лампочки. Аппаратная превратилась в пещеру. А Жора почувствовал себя спелеологом, у которого отказали все фонари.
На ощупь он выполз оттуда. Вся редакция погружена во мрак, лишь спустя несколько минут он разглядел знакомые очертания интерьера. Просто космос какой-то! Нет, я не понял! Где все? Здесь кроме него и Жени должны быть еще два оператора, монтажер и вахтер. Это минимум. А еще должны быть журналисты — контролировать выход собственных шедевров. А еще эти… молодняк, стажеры. Но он не чувствовал здесь вообще какого бы то ни было человеческого присутствия. Все вымерло.
— Люди! Где вы? А в ответ тишина…
Вдруг сзади себя он ощутил чье-то присутствие. Но обернуться не успел. Его шею захватил чей-то каменный бицепс. Жора захрипел попытался вырваться. Но хватка не ослабевала.
— Нашел? — услышал он незнакомый грубый голос над ухом. Жора попытался что-то ответить, предполагая, что обращаются к нему. — Тш-ш-ш. Тихо, тихо. Не дергайся. Тебя здесь никто не спрашивает, — снова услышал он над ухом.
— Да. Есть! Она здесь, — откликнулся другой незнакомый шепелявый голос. Откуда-то издалека. «Из аппаратной! Кассета!» — догадался Жора. Шепелявый продолжал: — Ведь чуть не опоздали… Если бы не…
— Да заткнись ты! — прервал его грубый и еще крепче сжал Жорину глотку.
Он почувствовал, как к его носу прижимают что-то холодное и влажное. Голова закружилась. Темнота стала непроницаемой…
Сенсация не состоялась.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Ленинград — Нововалаамский монастырь
27 декабря 1982 года, 23.45
За ней уже приходили.
Счастье, что ее не было дома. Все перевернуто вверх дном. Больше ждать нельзя, надо уходить. Идея безумная, но другого выхода нет. Ведь кому-то же удалось. Она, правда, только слухами и питалась. Но нет, нет у нее другого выхода. Именно сегодня ночью. Больше ждать нет возможности.
Она никогда еще так не ждала наступления холодов. И по закону подлости это ожидание было особенно долгим. Соня ненавидела зиму. Но сейчас она была для Сони единственным спасением. Которое заключалось в корке льда, способной выдержать вес ее тела. Финский залив должен был стать «дорогой жизни». Ее «дорогой жизни».
Последние дни она ночевала, где придется, даже на вокзале. И вот сегодня решила: все, надо идти.
Самое страшное — первые шаги. Ноги скользят. Ничего. Главное — лед держит. У берегов лед крепче. Что будет дальше? Не думать ни о чем. Только идти. Через сто метров она оглянулась. Огни Ленинграда уже далеко. Нет, обойдемся без трогательных прощаний. Только вперед. А впереди — мрак и холод. И пограничники. Вот это самое страшное. Ее просто убьют ночью, бросят в прорубь.
Лед уже начинал трещать, приходилось бежать, чтобы не провалиться, если остановишься — все!
— Стой! Стой! Стрелять буду!
И прожектора.
Так она и знала — пограничники!
Бежать, не останавливаться, если остановится, не они ее убьют, она сама себя убьет.
Послышался лай собак, крики, стрельба. Пограничники приближались. Быстрей, вперед, не оглядывайся. Лед начинал проваливаться под ногами. Быстрей!
Нет, вода не только смерть для человека, но и спасение. Ее, легкую и отчаянную, этот лед выдержал, а их, очевидно, нет.
Стрельба стихла. Издалека доносились крики о помощи. Значит, скорее всего, сейчас они барахтаются в ледяной воде.
Соня упала в рыхлую снежную массу. Даже не пыталась встать. Даже дышать не было сил.
…Створки больших деревянных ворот еле выдерживали напор ледяного ветра. Отец Никон, как всегда после вечерней молитвы, обходил монастырский двор. Эта ежедневная обязанность совпадала с его привычками еще из мирской жизни — когда-то он именно в это время совершал пробежку. Сейчас обычно перед сном он долго гулял, дышал этим влажным, холодным воздухом и настраивал себя на размышления о вечном. Признаться честно, не всегда это ему удавалось. То воспоминания нахлынут, то лукавый смутит…
Вот, например, сейчас ему совершенно отчетливо послышался женский крик… Сгинь, сгинь, нечистый! Какая женщина может быть ночью в мужском монастыре? Здесь на десятки километров от монастырской ограды нет ни одной живой души. Да, интересно, почему завывание ветра так напоминает ему женский голос? Кто-то слышит в нем вой волков, а он вот — женщину. Все, пора в келью, читать молитвенное правило…
Нет, не мерещится ведь… За воротами действительно кто-то есть.
— Откройте! Пожалуйста… Ради… ради Христа! — послышался тихий, заглушаемый порывами ветра голос.
— Кто поминает имя Господа нашего всуе? — постарался как можно тверже и неприступней сказать монах.
— Простите… Откройте… — Голос все так же тихо продолжал искушать.
— Это божья обитель. Это монастырь. Мужской. — Никон был непреклонен.
— Умоляю… Помогите мне! — Стук в ворота усиливался.
— Эдак она и ворота снесет! — проворчал Никон и отодвинул засовы…
Перед ним стояло существо, несомненно, женского пола: огромные просящие глаза; не старческие, а, скорее, «интеллектуальные» морщинки на лбу; посиневшие губы…
— Проходи, сестра.
— Спасибо, батюшка.
— Да не батюшка я…
— Все равно спасибо. — Она помолчала, подбирая полагающееся обращение.
— Господа, не меня благодари. Как ты сюда попала?
Монах закрыл ворота, повел женщину к часовенке.
— Долго рассказывать.
Она пристально посмотрела на него. Что выражал ее взгляд: страдание, искушение, раскаяние? Нет, женщин лукавый посылает… Отец Никон поневоле отвел глаза. С трудом выдавил:
— Неисповедимы пути…
— Это уж точно. Можно мне переночевать в вашем монастыре?
— Мы паломниц пускаем только в праздники. Это же мужской монастырь. Настоятель запрещает нам общаться с мирскими, к тому же с женщинами. Вот помолись и иди с миром.
— Может, мне поговорить с вашим настоятелем? Не оставит же он меня на улице замерзать… Не по- христиански это будет.
— С отцом Варлаамом? Может, ты захочешь ему исповедаться?
— А что, без этого нельзя?
— Да нет» можно и без этого. Что, очень грешна?
— Может, и наоборот…
— Кто из нас — без греха…
— Может, и грешна. Только вот раскаяние пока не пришло.
— Молись — и придет.
— Спасибо за совет… А просто благословения попросить?
— Можно и так. Отец Варлаам пока еще молится. Подождешь?
— Подожду. Простите за наглость, но можно где-нибудь согреться?
— Ладно. Сейчас отведу тебя в гостиницу для паломников. Потом тебя позовут. Ах да, память моя… Ты же голодная, наверное?
— Не отказалась бы…
— Пойдем в трапезную, сестра.
Ветер сорвал с головы странницы платок, растрепал ее короткие волосы. И в этом порыве ветра Никон снова увидел происки нечистого. Женщина заметила его взгляд, неловкими движениями справилась с платком и снова придала себе вид паломницы. В ее внешне смиренных движениях чувствовалась намеренная скованность, по-видимому многое скрывающая.
В трапезной было пусто. Никон принес миску овсяной каши, тарелку с заливной рыбой и чай.
— Теперь, сестра, помолимся.
Женщина склонила голову, зашептала. Казалось, что она про себя произносит те же слова, что и монах вслух. Но когда он заканчивал молитву, на его «аминь» наложилось ее «метан — этан — пропан — бутан».
«Что за бесовщина?» — подумал он, но ничего вслух не сказал, только еще раз перекрестился, так, на всякий случай.
— Приятного аппетита, сестра. Я пойду договорюсь с гостиницей, — пробормотал отец Никон и вышел из трапезной.
Гостиница для паломников всегда была в состоянии готовности. Послушник, приставленный к гостинице, без разговоров выдал ключ от свободной кельи. Теперь надо было рассказать настоятелю о незваной гостье. И отец Никон побрел к храму.
Храм стоял на небольшом возвышении среди высоких осин. Тусклый свет пробивался сквозь узкие оконца. Никону все время казалось, что ночью он превращался в огромный корабль, а деревья рядом с ним — в черные волны.
Мерцающий и безлюдный «Летучий голландец» плыл из бесконечности в бесконечность…
После ухода Никона женщина почувствовала себя гораздо свободнее. Она скинула верхнюю одежду, платок — и от прежней странницы не осталось ничего, только строгие морщинки на лбу стали еще выразительнее. Ее возраст было трудно определить: двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок? Таких обычно называют: «женщина без возраста»; в молодости они кажутся старше, потому что относятся к жизни ироничнее и серьезнее, чем полагается молодым, а в старости — значительно моложе, так как не думают о солидности. Взгляд «странницы» был слегка ироничен, но эта легкая ирония сочеталась, как ни странно, с открытым и честным выражением лица.
