Борис Кудаев - Пуле переводчик не нужен
«Омар Хайям» – шикарный, очень дорогой ночной клуб на берегу Нила, напротив отеля «Семирамида». Сидя на веранде отеля, в ресторане под названием «День и ночь», я видел, какие машины подъезжают к этому клубу. Такси среди них не было. Ресторан «Day and night» отеля «Семирамида» – тоже недешевое удовольствие, но каждый месяц 25‑е число я проводил только там. 25 мая 1941 года – мой день рождения. Ресторан тоже был открыт в этот день и год и до сих пор не закрывался ни на перерыв, ни на ремонт, ни из‑за войны, ни из‑за изгнания короля Фарука. Больше четверти века ни минуты простоя! В траурные дни в нем не работал оркестр – вот и все. Я, признаюсь, сентиментален. Разве мог, узнав такое, проводить наш день где‑либо еще?
В четверг мы в 11 часов вечера вошли в зал «Омар Хайям». Столик, который я заказал заранее по просьбе генерала, был самый дорогой, то есть стоял в первом ряду перед сценой. Сейчас там тихонько наигрывал блюзы небольшой оркестр, но на афишке, вложенной в меню, в полночь значился гвоздь программы – танец живота в исполнении Сухейр Заки. Я видел ее лишь один раз в «Мэриленд» – она танцевала там после своего полуночного выступления в «Омар Хайям». Для Заки выступить в «Мэриленд» было актом благотворительности в честь Рамадана – месяца мусульманского поста. Ее концертов с нетерпением ждали не только в лучших ночных клубах Каира, но и в Багдаде, Дамаске, Аммане, Стамбуле и Джидде… У нее было больше регалий, чем у многих блистательных офицеров египетской армии. Мы предусмотрительно поели дома и в клубе заказали лишь шотландское виски. Впрочем, уточнять необязательно. В «Омар Хайям» другого не подают. Я слышал, каким тоном бармен переспрашивал у японца, который потребовал японское виски «Сантори»: «Вы уверены, что это марка виски, сэр?»
Сухейр Заки появилась точно в полночь. Пульсирующий ритм танца уже с минуту призывно звучал в зале, когда в луче прожектора на сцене появилась она – мечта миллионов арабских мужчин, женщина, удостоенная президентом Насером одной из самых высших наград Египта – ордена «За заслуги». Я не поклонник ни индийских, ни арабских народных танцев. Главное для меня во время их исполнения – не задремать, чтобы не обидеть пригласивших меня хозяев. Но этот танец не повергал в сон. Я не заметил, как пролетело время. Когда прозвучали последние удары барабана, я почувствовал себя так, как будто меня лишили чего‑то очень желанного. Сухейр ускользнула в свою гримерную. Через несколько секунд ее место на сцене занял фокусник. Он мог с таким же успехом декламировать стихи или колоть дрова. На него никто не смотрел. Мужчины и женщины обсуждали достоинства танцовщицы. Судя по их жестам и блеску глаз – не только хореографические.
Генерал вдруг поднялся и, кивнув мне головой, прошел в коридор. Я с удивлением понял, что он хорошо знает, которая из четырех одинаковых дверей ведет в гримерную Заки. Постучав и дождавшись возгласа «ахлян!», он вошел, оставив дверь за собой открытой – для меня. В комнате работал кондиционер, но крошечные капельки еще блестели на персиковом лбу танцовщицы, и воздух был насыщен экзотическим ароматом благовоний, призванных скрыть запах пота. Танец живота в течение четверти часа в душной каирской ночи – тяжкий труд! К моему удивлению, Сухейр Заки улыбалась Михаилу Ивановичу, как старому знакомому. Значит, она запомнила его – весь зал погружен в темноту, но танцовщица видит тех, кто сидит за столами первого ряда. Тогда для чего же я ему понадобился сегодня?
Я понял это, когда после обычных арабских любезностей – ахлян ва сахлян, сияттак! – он прокашлялся, стал, опустив руки «по швам», и заговорил на русском языке. «Уважаемая госпожа Заки, я вынужден представиться вам сам. Я русский генерал, Михаил Сошников. Я советский военный советник. К сожалению, идет война, все мы очень заняты, и я не могу уделить вам времени, достаточного для обычного знакомства. Поверьте, я понимаю, что женщина, подобная вам, заслуживает ухаживания с соблюдением всех принятых условностей. Простите меня и не вините за то, что я вынужден ими пренебречь. Виновата война. Я влюбился в вас. Вот уже месяц я не пропускаю ваших выступлений, если не уезжаю из Каира. Не скрою, я навел справки, прежде чем сделать вам предложение, и уточнил, что вы не связаны брачными узами. Я женат. Я предлагаю вам свое сердце, но отнюдь не руку. Если вы не готовы ответить мне сейчас, я буду ждать назначенного вами срока».
Я переводил, не отводя глаз от прекрасного лица, и видел, как на нем, сменяя друг друга, выражаются удивление, потом понимание, радость, сожаление и жалость. Она поняла его предложение, и оно ее совершенно не оскорбило. Она не смогла скрыть своей радости от сознания того, что может внушать столь сильные чувства этому явно незаурядному мужчине. И – сожаление, что не сможет их разделить или удовлетворить. И еще – жалость к нему, как к мужчине, которому придется перенести этот отказ. Когда она заговорила, ее голос был низким и взволнованным. Было видно, с каким трудом она контролирует свои эмоции. «Дорогой генерал, я не возмущена вашей прямотой. Дело не в войне. Ее извиняют только чувства, которые я смогла вам внушить. Поверьте, у меня достаточно опыта, чтобы видеть их искренность. Несколько месяцев назад я бы без колебаний приняла ваше предложение. Вы покорили меня своей честностью и мужественностью. Но теперь я обручена и не вольна более в своих чувствах и поступках. Я надеюсь, что рана, которую я вам ненароком нанесла, заживет, не оставив после себя горечи разочарования. Помните, что в сердце Сухейр Заки есть уголок, которым владеете вы. Давайте расстанемся немедленно и без дальнейших слов. Они могут все испортить».
Я переводил, не глядя на Михаила Ивановича, переводил, зная, что он все уже понял и стоит только ради соблюдения приличий. Как только я кончил говорить, он слегка поклонился ей и вышел. В машине мы долго молчали. Я не знал, что сказать. Выходя в Хелмийе у своей виллы, он сказал лишь: «Я не мог пойти без тебя. Она бы не поверила, что я русский генерал».
Следующий день – суббота. Михаил Иванович не сказал ничего о своих планах. В «Омар Хайям» он не поедет, это точно. Значит, останется дома, «примет на грудь» граммов 400, немного пожалеет себя. Он ведь понял, что обручение – отговорка. Всегда можно сказать, что помолвка была впоследствии расторгнута. Он не привык к отказам… Если ему повезет, то заснет в кресле. Кресло стояло, как у нас принято, перед телевизором. Михаил Иванович никогда не включал его, так как английский выпуск новостей был в 18 часов, когда его еще не было дома, а арабские передачи он не воспринимал. Но кресло с журнальным столиком так и стояли перед телевизором, и после нескольких рюмок водки вполне можно было побеседовать со своим отражением на светло-сером экране…
Переводчик. Каир. Зоопарк
Tout est perdu fors l’honeur… (фр).
Все отдать можно, но не честь…
Главнокомандующему Воздушно-десантными войсками генералу Василию Маргелову исполнялось полста лет, и на другой день Михаил Иванович попросил меня придумать, как ему поздравить своего начальника. «Только не японский магнитофон – стыдно!» Я подумал и предложил послать главкому пятьдесят голландских роз. В Каире рядом с магазином Маркоса располагалась фирма, рассылавшая букеты по всему миру. Я позвонил и узнал, что регулярных сношений с Москвой у них нет, но за отдельную доплату они готовы выполнить наш заказ. Стоило это не меньше японского магнитофона, но зато было оригинально. Да и сплетен не будет. Розы – они и есть розы.
Оформив заказ и оплатив услуги, я вышел на Шария Фуад – центральную улицу Каира. За углом – магазин мясных деликатесов. Хозяином магазина был грек по имени Маркос, и все называли магазин этим именем. «Деликатесы» – эвфемизм, чтобы не оскорблять слух мусульман. Магазин торговал свининой и изделиями из нее для живущих в Каире греков, армян, христиан-арабов, дипломатов и всех, кто не считал свинью «нечистым животным». Покупатели хотели приобрести отбивные или окорока, на худой конец – свиные ребрышки. Только я приобретал у Маркоса то, что до приезда русских он никак не мог продать: десятки свиных ножек и головы. Для холодца и сальтисона. Он не понимал, что я покупаю не для себя, а по заказу многих русских семей, и считал меня чем‑то вроде перекупщика. Когда я входил к Маркосу, мне в зал выносили кресло и бутылку любимой воды «7Up». Я пристрастился к ней в Пакистане, хотя там эту не переслащенную и сильно газированную воду в шутку называли «6 up and 1 down». Мол, она не 7 раз бьет в нос, а только 6. Шесть в нос и один раз в другое место. Шуточка. Я по списку заказывал товар, мне его сразу паковали и укладывали в багажник «Волги». Неделю будут наши хозяйки варить холодец, а мужья, под видом дегустации, не забудут сходить в аптеку и купить там чистого медицинского спирта, сделанного из сахарного тростника. Египтяне искренне считали, что спиртом можно только протирать кожу перед уколом. А наши специалисты, гражданские и военные, сразу сообразили, что стограммовый флакончик чистого спирта по 15 пиастров за штуку – это баснословно дешево для заграницы. 15 по‑арабски – «хамасташр». Они гордо входили в аптеку и брали 7 флакончиков за 1 фунт – хозяин скидывал пять пиастров за «оптовую закупку». Самое интересное было то, что они, протягивая деньги, произносили: «хамасташр». Время шло, цена менялась, но все участники этой сделки придерживались незыблемых правил: русские упорно произносили «хамасташр», а все аптекари Египта отпускали им флакончики, твердо считая, что по‑русски «хамасташр» значит «медицинский спирт». Три бутылки водки за 10 рублей!
