Владимир Першанин - Самоходка по прозвищу «Сука». Прямой наводкой по врагу!
– Вижу, немец пятится, ну думаю, сейчас мы его прикончим. Рот раскрыл, чтобы наводчику команду дать, а закрыть уже не успел. Очухался в кустах, а самоходка как сухая копна сена горит, аж пламя ревет. Спасибо, ребята оттащили подальше, а потом в санбат отправили. Заражение началось, перевели в госпиталь.
Из обитателей палаты запомнился старшина-артиллерист с двумя медалями и четырьмя нашивками за ранения. Оказалось, что воюет с осени сорок первого года. Со смехом показывал на пальцах:
– Два ранения – медаль, еще два раза приложило – вторую медаль получил.
– Только за это и награждали? – наивно спросил Зацепин.
– Почему? Под Москвой немца погнали, многие ребята медали получили. Я хоть верст за пятьсот от Москвы воевал, но тоже удостоился.
– По немцам ведь стрелял?
– Стрелял, – соглашался старшина. – Иногда попадал даже.
– И танки подбивал?
– Там все в дыму, не поймешь. А вот по вездеходу как-то раз шарахнули, на куски развалило. Ребята мне сапоги хорошие принесли. Фрица пополам – а сапоги как новые.
С Пашей Карелиным старый артиллерист разговаривал более откровенно, чем с другими. Не сказать, что раненых ловили на разных высказываниях, но порой цеплялся, начинал нудить кто-то из политработников.
Карелину старшина как-то сразу поверил. Лейтенант ему откровенно рассказывал о боях под Харьковом, и старшина отвечал откровенностью. Как-то раз со злостью поведал историю, как в их полку загнали в болото целый дивизион трехдюймовых пушек Ф-22, когда осенью сорок первого отступали от границы.
– Неплохие пушки. Мы фрицам прикурить давали. Два стрелковых полка прикрывали. Тяжелые, почти три тонны весят, но мы их ценили. У немцев тогда танки слабые были. Как врежешь, обломки разлетались. Начштаба у нас главным остался. Мужик упрямый, погнал упряжки через низину, а там торфяник.
– И обойти нельзя было? – спросил Карелин.
– Кой черт, обойти! Немцы на хвосте сидят, и авиация сверху. Вот и спрямили дорогу, вляпались по уши в трясину. Мучались полдня и лошадей мучали, а фрицы нас уже обходят. Вынули замки, прицелы, постромки порубили и полтора десятка исправных орудий гнить оставили.
– А сами как выбрались?
– Кое-как. Кого минами побило, многие утонули. Лошади хорошо спасали. Они твари умные, не то что мы, дураки. Уцепимся, а лошадки нужную дорогу хорошо чуют. А майор наш не столько за людей переживал, сколько за пушки. Боялся, что отдадут под суд за утерю боевой техники. Очень просто шлепнуть могли.
– Судили?
– Вывернулся. Новые пушки получил, а я в госпиталь угодил. Меня тогда первый раз ранило.
Появилась санитарка Катя. В туго подпоясанном халатике, косынке. Раздавала градусники, что-то записывала в блокнот.
– Катюша, – обрадовался Карелин, – а я тебя искал. Думаю, куда пропала?
Девушка глянула на него без всякого выражения и протянула градусник.
– Катька, ведь это я, Паша. Не узнаешь?
– Узнала, дальше что? – с неожиданной злостью отозвалась девушка. – Целовать друг друга кинемся?
Паша разозлился – такой встречи не ожидал, но старшина-артиллерист, когда вышли покурить, объяснил ситуацию:
– Катька с капитаном встречалась. Тот наплел ей всего. Что не женат, любовь, то да се. Обещал к себе в полк в санчасть забрать. Надул девке в уши про будущую райскую жизнь, каких деток народят, в городе жить будут, и смылся.
– Это не по-мужски, – солидно заметил Саня Зацепин.
– А тебе годков сколько? – прищурился артиллерист.
– Девятнадцать в октябре стукнет.
– Доживи ты, Санька, до этих девятнадцати, а потом судить кого-то берись. Капитан из танкистов, второе ранение. А танкисты долго не живут. Вот девку и уболтал. Ты бы, что ли, отказался?
– Я… – растерялся Саня. – Я бы врать не стал, а сказал бы о своих чувствах.
– Чего ж тогда молчишь? Сам на Катьку облизываешься, а как подойдет, глянуть на нее боишься. – Младший лейтенант растерялся, а старшина со смехом хлопнул его по спине. – Ладно, повзрослей немного. Девок ты еще не трогал, сразу видно.
Через пару дней в палату заявился Чурюмов Захар.
– И ты здесь? – ахнул Паша. – А чего ж полтора месяца знать о себе не давал?
– А ты чего молчал?
– На ноги только недавно встал.
– И я тоже. Угодил под «семидесятипятку». Весь экипаж, кроме меня, накрылся.
– А в моем экипаже Хижняк и Сорокин уцелели. По крайней мере тогда были живы. Не знаю, как сейчас.
– Васька Сорокин живой, у нас лежит. В этой Тростянке и соседних деревнях штук пять госпиталей. Станция неподалеку, вот сюда и везут. Наш госпиталь километрах в трех отсюда.
– Васька-то как? – спросил Карелин.
– Нога в двух местах переломана. Шкандыляет в гипсе на костылях. Жена ему письма пишет, а он за девками деревенскими бегает.
Поговорили о последнем бое, вспомнили ребят. Кто жив остался, а кого и нет уже на свете. Договорились, что в воскресенье Паша придет к ним в гости.
– Хорошо бы самогончику подкупить, – чесал затылок снова округлившийся, как медвежонок, лейтенант Чурюмов. – У тебя деньги есть? А то я свои уже промотал.
– Червонцев двести сохранилось, – достал из кармана пакет с письмами и фотографиями Карелин.
– Давай сотню сюда. Литр я куплю, сальца немного. Ну а хлеба или пирожков насобираем.
Когда провожал Чурюмова, встретил Катю. Разошлись бы молча, но Захар просто так пройти не мог:
– Ого, какие девушки соблазнительные ходят. Вас как зовут?
Но Катя, не обращая внимания на Чурюмова, предупредила Пашу:
– За территорию госпиталя не выходить.
– А то расстреляют, – подхватил Захар.
– Я до ворот друга провожу, – объяснил Карелин. – В одном полку воевали.
– Друг твой, видать по всему, выздоровел. Шатается без дела, тянет время, чтобы подольше в тылу отсидеться.
– Я, отсидеться? – у Чурюмова задергалась челюсть. – Глянь сюда!
Он распахнул халат. На боку багровой вмятиной отпечатался след от крупного осколка. Незажившая до конца рука от напряжения сжалась. Лопнула стянутая ожогами кожа, вытекла тонкая струйка черной крови.
– Иди докладывай, бля! В политотдел или сразу особистам. Тебе, наверное, за слежку приплачивают.
Самоходка Захара Чурюмова была подбита через час после машины Карелина. На глазах у лейтенанта сгорел живьем застрявший в перекошенном люке механик-водитель. Оторвало руки наводчику, а заряжающего добило взрывом снаряда.
Вся эта страшная картина подействовала даже на бывалого бойца Чурюмова. Временами он не мог себя сдержать. Ночами к нему являлись погибшие товарищи, а земляк-наводчик тянул несуществующие руки и просил:
– Помоги, Захарка…
А Чурюмов бессильно лежал на льду, не в силах сдвинуться хоть на метр подальше от пылающей самоходки и помочь товарищу и парила лужа вытекающей крови.
На нем уже тлел ватник и трещали волосы на голове, когда подбежали двое десантников из роты Бобича и отнесли подальше. Перед тем как потерять сознание, Захар увидел, как взорвалась его машина, а тело безрукого наводчика отшвырнуло, ударив о глыбу льда.
С тех пор на Чурюмова временами накатывала безудержная злость, он терял над собой контроль.
Катя попятилась, затем крикнула:
– Вас в психушку надо!
– Это тебя в психушку. Там весело с такой подстилкой будет.
Карелин тащил прочь упирающегося, матерившегося друга, а Катя кричала вслед:
– Я этого просто так не оставлю. Я доложу…
– Стучи куда хочешь, только сейчас помолчи, – с трудом удерживая Чурюмова, попросил Павел. – Человек под снаряд попал, весь экипаж сгорел. Ну иди, не мешай его увести. Успеешь, доложишь…
Дрянная получилась история. Хорошо хоть врачей поблизости не оказалось. А раненые много чего повидали, будут молчать.
Через несколько дней Павел навестил ребят, выпили, помянули погибших. Захар Чурюмов от выпитого самогона снова начал психовать, пытался собирать вещи и выписываться. Его кое-как успокоили.
Вася Сорокин, у которого на лбу вместе с оспинами появился осколочный шрам, рассудительно заметил:
– Захару пить ни к чему. Голову тем взрывом крепко тряхнуло. К врачам ходил, ругался: я, мол, не симулянт и госпиталь с вашими стукачами мне опротивел. Замполит с ним беседу имел, санитарку какую-то искал.
– Ты сам-то как, Васька? Жена пишет?
– А куда она денется. Три письма прислала и посылку собирает. Я ей велел первача в резиновую грелку налить и полотенцем обмотать. Меда обещала прислать. Позову, как получу.
– А чего ж ты за девками бегаешь? Жена у тебя душевная, двое детей. В тылу голодно, а она мед для тебя ищет.
– Бегаю, – важно согласился ефрейтор. – Только и они от меня бегают. На хрен ты нужен на костылях да в заштопанных кальсонах. Вот гипс снимут, одежкой обзаведусь и найду себе подружку. На войне без этого нельзя.
Сказано было так серьезно, что Паша и Захар, не выдержав, дружно засмеялись.
– Это почему же нельзя?
– Переживаний много. Друзья живьем сгорают. Мишке Швецову осколок в горло попал. Кровью захлебывается, а в глазах слезы. Кто же помирать хочет?
