Эльмира Нетесова - Пасынки фортуны
— Вздумаешь сбежать — найдем. Ну, а чтобы спокойнее жилось — возьмите нож. В ход его лишь в крайнем случае пустите. Когда другого выхода не будет.
— Заметано, — ответил Огрызок, не оглядываясь, и пошел к землянке.
В этот день он не ходил на отвал. Топил печурку, наслаждался свободой, теплом и одиночеством. Когда стемнело, Кузьма зажег свечу и, вспомнив о письме Чубчика, достал его: «Не злись на меня, Кузьма. Хотя я сам понимаю, что лажанулся перед тобой, как последняя сволочь. Но это — в прошлом. Им я и сам наказан. За все. Разом! Ведь отколовшись от фарта и кентов, навсегда завязав с этим, я никогда не уйду от памяти. Она — мое наказанье, хуже любого клейма. А потому, даже теперь, ночами, во снах, я все еще остаюсь фартовым. Хожу в дела, линяю от лягавых, махаюсь с кентами на разборках, канаю по ходкам от холода на шконках. Сколько раз во сне мокрили меня, и я ожмурял кого-то! Просыпался, как малахольный! В ужасе, что это случится наяву. Сколько раз я видел во сне свою могилу и стопорилу, прикончившего лишь за то, что отвалил от фарта! Черные сны, они, как прошлое — тенью идут за мною всюду следом. Но не только они, есть кое-что пострашнее. Имея семью, я уже никогда не стану отцом. Опоздал. Да и неспособен, не должен им стать. Променяв все на навары, живу без права на собственное продолженье. Как пахан без пацанов, «малина» без общака. Неспособным назвали врачи. Недостойным — сам себя. Горько это осознать. Но ведь фортуна — не баруха, ей не стемнишь. Да и чему я научил бы сына? Фарту? Кто смог бы назвать отцом вора? Нет, Кузьма! Доли и навары, куши и барыши мы снимаем с самих себя. И платим слишком высокую цену за всякую прошлую удачу. Они нам костью в глотке до гроба стоят. Не всяк в том признается, не каждому дано понять, за что судьбою наказан. А сказать это самому себе никто не насмелился. Все оттого что, осознав прожитое, дальше жить не хочется. Ибо и в завтрашнем дне прощенья не жди за прошлое.
Ты сейчас скалишься? Мол, свихнулся Чубчик. Мозги поморозил? Либо чифиру перебрал! Нет, Кузьма! Я в полном ажуре. Я как тот фраер, что после болезни тяжкой думает: для чего ж дышать остался? И жил ли до выздоровленья? Я б многое нынче отдал, чтоб начать заново, стерев, выдрав, вытравив из себя память прошлого. Поймешь ли ты меня? Я не фалую тебя в откол. Не зову! Я там, на трассе, понял, что такое — пахота, когда нас, законников, заставили прокладывать Колымку. На пятидесятиградусном, с ветром, по пояс в снегу или в болоте. Без жратвы. Под автоматами и матом охраны — мы гибли пачками, платя за всякую удачу и навар — единственным — жизнями.
Нас, подыхающих, не хоронили, оставляли на хамовку зверью и подгоняли, чтоб шустрили для тех, кого пригонят в зоны завтра, после нас. Сколько раз слезла кожа с ладоней, а кровь намерзала на кирках и ломах — того не счесть! Сколько раз обмораживались и простывали! Казалось, смерть была бы более мягким приговором, чем такая жизнь. Да что я тебе говорю? Ты и сам все это испытал. И пойми, я устал от всего! Ведь, уходя в ходку, мы всякий раз линяем из жизни. А она не бесконечна, а до смешного коротка. Мы поздно это понимаем. А и доперев, не сознаемся, что дышим впустую. Что сняв навар с кого-то, сперли у себя…
Такое признают, лишь когда в изголовье стремачит последнее — надгробный крест. Вот тогда мы колемся, если есть кому из своих. И я такое слышал… Видно, потому, что перед смертью человеку хочется очиститься. Чтобы на тот свет вернуться прежним, без прошлого, без черных слов.
Не скалься, Кузьма! Я не сказал еще главного. Мне сама судьба подарила Валентину. И неизвестно, кто кого из нас спасал, удержал в этой жизни. Но то, что не оттолкнула, не отвернулась, приняла не за башли, назвала своим не за удачу, разглядела во мне остатки человеческого и сумела понять, хотя и баба, не побрезговала и нынче мучается без упрека, на такое шмары не способны.
Я — не подарок! И тогда вытащил из сугроба не для спасенья. Обшмонал. Искал башли. На дорогу. Надыбал сотенную, слинять хотел. Да Силантий вспомнился некстати. На халяву меня спас. Вернулся и я. За свое спасенье отплатить судьбе добром решил. Она за это наградила сторицей. И я, теперь уж под шабаш, дышу человеком. Знаю, что нужен. А такое мужику, как сердце, необходимо. Но тебе это — не усечь. А когда допрет, хрен воротишь годы. Помни, Кузьма, всякий фартовый, прежде чем врезать дуба, все понимает. Но… Поздно…
Теперь ты вольный, Кузьма. Колыма живым оставила. Видно, не без понту. Кончай в Огрызках мориться. Расти в мужика. А чтоб прошлое не мучило — дыши с мозгами! Файнее — по имени. Каким нарекли. Впрочем, у всякого своя судьба. За прошлое — не держи на меня булыжник за пазухой. С меня и за тебя судьба сняла свой навар. И не раз… Если будет нужда во мне — возникай. Где нашарить — учить не надо. Я при Колыме навечно. В добровольных стремачах кантуюсь. Без приговоров. И дай мне, Господи, забыть о них! И тебе…»
Кузьма несколько раз перечитал письмо. Все думал, вспоминал, вздыхал… И вдруг явно представил, как перед самым освобождением разговорились мужики барака о жизни.
Огрызку казалось, что всю бригаду он знает, как свои пять пальцев. Но в тот вечер раскрылось в них то человеческое тепло, которое прятали они друг от друга усиленно, чтобы не раздражать, легче перенести беду без воспоминаний о воле. А они нахлынули вместе с письмами из дома.
— Мои пишут, что картоха уродилась хорошая. В зиму корову купят. С молоком заживут. И меня собираются встретить только своими харчами. Ничего купленного в сельмаге! Нешто такое бывает? Дожить бы, — мечтал один из мужиков.
— А у меня дочка учителкой стала! Детей пошла грамоте обучать. Первый год. Грамотная! Институт одолела. Не то, что мы, темнота! — поделился другой.
— Мне крестный пишет, что нашу хибару, где мы с матерью жили, снесли, взамен ее квартиру дали двухкомнатную. С горячей и холодной водой, с паровым отоплением, с ванной и газом! И мать теперь при полном комфорте живет! Только меня, дурака, не хватает ей. Все плачет…
— Тебя еще и крестили? Чем? Небось, дубиной по башке? — посмеялся кто-то с нар.
— Иди ты в задницу! Я — не ты! Сюда влип по доносу. Человеком жил! За все годы никого не обидел. С самого детства. Не зря меня повитуха на пряники выманила, — рассмеялся человек, работавший до зоны прорабом на стройке.
— Как это — на пряники повитуха выманила? — не понял Кузьма.
— Да просто. Я родился в самый лютый холод. Больницы не работали. Мать дома меня рожала. Без врача. А я, как на грех, не головой к свету, подобно другим, боком развернулся. И хоть плачь, не хотел на свет вылезать. Тогда повитуха, бабка, которая меня принимала, разложила на табуретке всякое угощенье понемногу, поставила перед тем местом, откуда я вылезти должен, и давай выманивать. Но я не дурак. Затих и все тут.
— Бутылку забыли выставить? — грохнул кто-то.
— А я — непьющий! Потому на бутылку не полез. Бабка игрушки положила. Без толку! Тогда соседка принесла пряники. Положила их бабка и позвала меня: «Выходи, голубок, чайку с пряничками отведаешь». И помогло! Ожил, развернулся, как положено, и мигом выскочил. Так эти пряники я и теперь уважаю. Глазированные, на меду, они цветами, летом пахнут даже среди
зимы. Их мне мать напечет своими руками, когда с Колымы домой вернусь, — вздохнул человек.
Домой… О возвращении к семьям, детям мечтали втихаря все зэки зоны. Каждого ждали и любили. Всем писали письма, слали посылки. И только Кузьму никто не ждал. Он даже самому себе не был нужен.
Будто по ошибке появившийся на свет, он в тот вечер долго слушал тех, с кем многие годы работал на прииске.
— Интересно, а на что блядей выманивают на свет? — захохотал здоровенный рыжий литовец, которого в бараке все звали Полторабатька.
— Уж не знаю, на что сучек выманивают, а вот мне повитуха точно судьбу определила. Все угадала. Даже Колыму. Но сказала, что вернусь и успею нажить троих детей. А старость доживу в мире и покое, — говорил прораб…
Но не угадала повитуха. Умер человек. От цинги. Не дождалась его мать. Не увидела внуков.
Кузьма от цинги чудом спасся. Пил мочу свою, как научили его фартовые, пережившие на Колыме не одну ходку. Они помогли ему дожить до воли. «А для чего? Кому я в радость? Ведь ни кола, ни двора! Никто не ждет! Зачем я выживаю?» — не раз давался диву Огрызок.
— Вот и теперь… Стопорилу кто-то грохнул. А уж как мечтал об Одессе, — подскочил Огрызок, услышав какую-то возню за землянкой. Кузьма держал дверь на крючке и выглянул в оконце. В кромешной темноте увидел сверкнувшие глаза волка. Тот, почувствовав близость человека, отскочил от землянки. Ждал или караулил кого-то в глухой ночи…
ГЛАВА 4
Кузьма знал: волки обычно не подходят к человеческому жилью по осени, когда могут нагнать добычу. Лишь по жестоким холодам, доведенные до отчаянья голодом, стаи забывают об осторожности. Но и тогда не решаются объявляться столь явно. Обкладывают в кольцо лишь старого или больного человека или зверя, которому на земле мало осталось жить. Звери особо остро чувствуют запах близкой смерти и убирают слабого. «Видно, недолго дышать осталось, коль зверюги пасти начали», — дрогнул Кузьма сердцем и выглянул в оконце.
