Андрей Воронин - Из любви к искусству
Конечно же, это была обыкновенная латунь. Даже не медь – просто латунь, из которой в огромных количествах клепают снарядные гильзы, бляхи для солдатских ремней и прочие столь же «драгоценные» предметы. Например, втулки какие-нибудь… В наше время никому и в голову не придет делать из латуни посуду, а в начале века какой-нибудь кустарь вполне мог изобрести что-нибудь в этом роде просто для того, чтобы привлечь покупателей из тех, которые поглупее. Сервиз был просто обманкой. Перельман снова посмотрел на бледно-желтое пятно чистого металла, сравнил его с благородной зеленью окисла и решил, что окисел все-таки красивее. Тем более что возиться с порошком и суконкой Михаилу Александровичу уже порядком опротивело.
Он вытянул руку на всю длину и оценивающе осмотрел чашку издалека. Н-да… С этим дурацким пятном вид у чашки был дьявольски нелепый. Можно, конечно, немного изменить композицию, повернув чашку изуродованным боком к стене, но он-то, Михаил Александрович, будет знать, что к чему, и проклятая чашка станет резать ему глаза.
Перельман вздохнул, поставил чашку на подоконник и не спеша, нога за ногу, отправился в кабинет рисования, прихватив баночку с порошком и кювету с грязной водой. Там он разжился у безотказной Ирочки коробкой гуаши и за десять минут ухитрился кое-как замазать желтое пятно густой коричнево-зеленой жижей. Потом он вернул чашку на место, поставив ее так, чтобы плоды его «художественного творчества» были обращены к стене, и забыл о дурацком сервизе на целый год – до той самой минуты, как сверкающий, будто миниатюрное солнце, золотой заварочный чайник ударил его по глазам с мутноватого экрана старенького переносного телевизора.
Припомнив давно забытое происшествие с чашкой во всех подробностях, Михаил Александрович коротко, прерывисто вздохнул. Безумная догадка буквально на глазах превращалась в твердую уверенность. Кому и зачем понадобилось покрывать золотой царский сервиз слоем плебейской меди, оставалось только гадать, но Перельману сейчас было не до шарад и ребусов. Его сердце билось тяжело и медленно, и ему казалось, что все тело содрогается в такт этим размеренным ударам. Это был такой клад, каких давно не находил никто. О таких находках пишут во всех газетах, трубят по радио и телевидению, а авторы находок в одночасье становятся известными и весьма обеспеченными людьми. Интересно, подумал он, а действует ли еще старый советский закон, согласно которому нашедшему клад полагается двадцать пять процентов от стоимости находки? И очень интересно, сколько может стоить этот сервиз? Это должны быть абсолютно сумасшедшие деньги, даже если не учитывать историческую и художественную ценность сервиза, а брать в расчет только массу презренного металла…
На дне сознания немедленно поднял колючую головку и бойко завертел ею во все стороны худосочный, но весьма зловредный червячок сомнения. Разумеется, никто не станет учитывать культурную ценность сервиза. Взвесят на весах и выплатят двадцать пять процентов по грабительским ценам золотоскупки, вот и вся недолга. Да еще и обвесят, наверное, сволочи…
Ерунда, сказал он себе. Это уже жадность, а жадность, как известно, до добра не доводит. Как бы тебя ни обвешивали и ни обсчитывали, полученная сумма все равно будет посолиднев, чем выигрыш в «Русское лото». Плюс к тому неизбежная слава. Учитель Перельман, конечно, давно уже не мальчик, мечтающий о славе, но у такой известности есть свои плюсы. Наконец-то удастся пообщаться с умными, по-настоящему образованными людьми – учеными, музейными работниками, серьезными журналистами… Если повести себя умно и расчетливо, эта находка может круто изменить его судьбу. В музеях тоже платят не ахти какие деньги, зато не надо каждый день общаться с малолетними идиотами и, черт подери, совсем не надо все время думать о том, как отклонить авансы Валдаевой и не обидеть ее при этом!
А если это не выгорит, у него все равно будет на руках сумма, достаточная для того, чтобы протянуть какое-то время, пока не подвернется работа получше. Может быть, он наконец-то решится бросить все и засесть за давно задуманный роман, наброски которого уже не первый год пылятся дома на шкафу. Потом роман напечатают, он получит за него еще какие-то деньги, и – лиха беда начало! – процесс пойдет, как говорил один всеобщий знакомый…
Дурак, сказал внутри его головы какой-то незнакомый голос. Голос явно принадлежал заплесневелому от старости ортодоксальному еврею, каких уже практически не осталось в реальной жизни, но которых так любят играть некоторые актеры кино. Идиот, сказал голос. Родился идиотом и таким помрешь. Процентики считаешь! Метишь в младшие научные сотрудники музея! Эту посуду надо брать под мышку и уносить ноги. Это тебе не процентики…
Перельман усмехнулся. Спорить с голосом не хотелось, да и не о чем тут было спорить. Он представил себе, сколько народу сейчас скачет перед своими телевизорами, потрясая в воздухе кулаками и издавая нечленораздельные вопли. Полсотни учителей, почти тысяча учащихся и еще бог весть сколько выпускников школы, начиная с сорок восьмого года, – все, кто видел этот чертов сервиз и кому посчастливилось посмотреть по телевизору репортаж о возвращении на родину золотого чайника…
И потом, какой из учителя Перельмана вор? Тоже мне, Фантомас и Арсен Люпен в одном лице! А на нары не желаете, господин учитель? А, да что там!.. Все равно уже в понедельник утром в школе будет не протолкнуться от журналистов и музейщиков. А может быть, они даже до понедельника ждать не станут, а заберут сервиз завтра с утра или прямо сейчас – это, конечно, при условии, что кто-нибудь догадается позвонить куда следует.
От этих мыслей лицо Михаила Александровича невольно вытянулось, и он поспешно хватанул еще одну рюмку водки. Ч-черт… Вот тебе и слава! Вот тебе и двадцать пять процентов! Тут уж, как говорится, кто успел, тот и съел. Самому, что ли, позвонить? А куда, собственно, надо звонить? Музеи все закрыты, и до утра там никого не будет. В милицию? Здравствуйте, я Перельман. У меня тут случайно нашелся золотой чайный сервиз на двенадцать персон, который принадлежал царской фамилии… Не интересуетесь? Где нашелся? Да в школьном музее! Дежурный пошлет его к черту, а то и вызовет машину из психушки.
«Ну да, – сказал он себе. – Так оно и будет. И отлично! Это меня, учителя истории, пошлют к черту, а что уж говорить о какой-нибудь Флоре Эммануиловне или о ком-то из учеников! И потом, музей-то заперт и ключ от двери у меня, так что в обход меня у них все равно ничего не выйдет – разве что дверь сломают. А звонить наобум, не убедившись в том, что это именно тот сервиз, я не стану. А вдруг ошибка? То-то смеху будет! Ведь со свету сживут, придется в дворники идти…»
Раздираемый противоречивыми чувствами, Михаил Александрович Перельман просидел на кухне до самой полуночи, как-то незаметно для себя самого уговорив литровую бутылку водки. Часам к десяти вечера сервиз уже вылетел у него из головы. Михаил Александрович сходил в спальню за гитарой, кое-как настроил старенькую шестиструнку и устроил вечер бардовской песни, время от времени прерываясь лишь для того, чтобы осушить очередную рюмку. Бутылка опустела к половине двенадцатого, а в двадцать три сорок пять наступило кратковременное прояснение: Михаил Александрович заметил, что не попадает пальцами по струнам, а его пение давно превратилось в монотонное и абсолютно нечленораздельное мычание.
– Пора спать, – громко объявил он заплетающимся языком и выпустил из рук гитару.
Гитара с грохотом и звоном упала на пол.
– Пр-дон, – сказал ей Перельман и поднялся на подгибающихся ногах.
Путь до спальни показался ему очень длинным, но в конце концов он все же добрел до кровати и, не раздеваясь, рухнул на нее лицом вниз.
Он заснул почти одновременно с Варварой Белкиной, вернувшейся с банкета по поводу возвращения басмановского чайника, но ни он, ни она еще не знали о том, что вскоре им предстоит встретиться и встреча эта станет для одного из них роковой.
Глава 6
В понедельник с самого утра Сергей Дорогин отправился в Москву вместе с Тамарой. Никаких особенных дел у них здесь не было: Тамара просто заявила, что устала сидеть взаперти и желает проветриться. В устах человека, меньше недели назад вернувшегося из проведенного за границей отпуска, это звучало довольно забавно, и Дорогин не замедлил сообщить Тамаре об этом своем наблюдении. В ответ его обозвали придирой, занудой и скупердяем. Последнее обвинение проливало некоторый свет на истинную цель планируемой поездки, и перед выходом из дома Муму позаботился о том, чтобы кошелек его был полон хрустящих купюр.
Готовить завтрак Тамара отказалась, и они позавтракали в городе. К тому времени, как Сергей остановил машину у понравившегося им кафе, у обоих уже проснулся настоящий аппетит, и сонный официант, получив непривычно обширный для столь раннего времени заказ, заметно оживился.
