Юрий Козлов - Колодец пророков
— Меня? — удивился отец. Илларионов-младший увидел, что серый отцовский плащ совершенно чист, а шляпа на голове даже не сдвинулась. — Я стоял как столб. Они могли десять раз меня застрелить. Они стреляли в тебя.
— В меня? — изумленно уставился на отца Илларионов-младший. — За… что?
— Наверное, есть за что, — смахнул с его головы сухую травинку отец, — если генеральный секретарь перенес ради этого, — посмотрел на часы, — совещание уже… на сорок минут.
— Они… вернутся? — Окружающая жизнь, несколько минут назад такая милая и беспечальная, более не вызывала у Илларионова-младшего ни малейшего энтузиазма. Меньше всего ему сейчас хотелось в кино. Но и домой не хотелось. Он не знал, что делать и куда идти.
— Не думаю, — спокойно ответил отец, — это была, так сказать, декларация о намерениях, приглашение к диалогу. Если бы они хотели тебя убить, они бы это сделали. Но все равно ты должен быть осторожным. Исполнители не всегда слушаются заказчика.
— Что им от меня надо? Почему? — Илларионову-младшему не понравилась предполагаемая самостоятельность неведомых исполнителей.
— Каждый исполнитель, — объяснил отец, — мечтает сделаться заказчиком. Поэтому наступает момент, когда внутри порученного ему чужого дела он начинает клепать свое собственное. Собирать внутри аккумулятора примус. Тут возможны любые неожиданности.
Подъехала машина. Илларионов-младший вдруг обратил внимание, что отец как будто сделался меньше ростом, суше, да и только что гладко струящийся серый плащ уже сидел на нем как-то мешковато.
— Иди домой, — сказал отец, усаживаясь в машину, — дверь никому не открывай. Я постараюсь вернуться пораньше.
Черная «Волга» понесла отца в Кремль на совещание к генеральному секретарю.
Илларионов-младший остался один посреди осеннего парка. Ему казалось, что из всех окон, из всех проезжающих машин высовываются по его душу длинные руки с пистолетами. Это было совершенно новое, доселе неизведанное чувство, подвешенное на невидимой нити, посреди сверкающих, хищно щелкающих ножниц. Илларионов-младший подумал, что такое приятное занятие, как составление планов на будущее, теперь (когда он оказался в железном ножничном лесу) едва ли для него актуально.
Тогда подобная несправедливость оскорбила и возмутила его.
Сейчас ему было сорок два года, но он продолжал жить, не строя планов на будущее. Не строить планов на будущее — это сделалось едва ли не основной заповедью его жизни.
…Он допоздна ждал отца в тот давний осенний день. Помнится, было полнолуние, и Илларионов-младший долго смотрел из темной кухни на абсолютно круглую голубовато-желтую луну, не устающую лить, как будто она была круглым бездонным кувшином, на улицу под окнами, на парк «Сокольники» через улицу металлический свет, внутри которого длинные, как копья, тени предметов казались изысканной чернью на холодном расплавленном мельхиоре. Неизъяснимая беда присутствовала в ночном воздухе. Сколько Илларионов-младший ни пытался подобрать для нее слова — не получалось. Суть заключалась в том, что помимо простого человеческого мира, в котором люди рождались и умирали, заводили семьи и расходились, честно зарабатывали свой хлеб и воровали, любили и не любили Сталина, одобряли и осуждали введение войск в Чехословакию, существовал другой мир (миры?), для которого человеческие свойства (достоинства и недостатки) людей не имели ни малейшего значения. Отец однажды сказал Илларионову-младшему, что в основе переживаемого человеком ужаса прежде всего лежит ощущение очевидного разрыва привычных логических связей. Оказавшись по ту сторону привычных логических связей, человек превращается в ничто. «Нет вернее способа подчинить человека, — продолжил отец, — чем преломить его логику, как сухую трость, и дать взамен новую. Он вцепится в нее, как слепой в посох. В сущности, — подвел черту Илларионов-старший, — Христос, Будда и Магомет действовали именно так».
Другой мир (миры) был (были) изначально ужасен (ужасны) именно потому, что находился (находились) вне человеческой логики. Конечная цель их существования была столь же неуловима, как льющийся с неба ночной мельхиоровый свет. Илларионов-младший пока только ощущал их параллельное присутствие. Илларионов-старший, вне всяких сомнений, знал о них гораздо больше.
Илларионова-младшего разбудили среди ночи приглушенные голоса, доносившиеся с кухни. Мельхиоровый свет более не изливался на мир. За окном шумел глухой черный ветер с дождем и листьями. Илларионов-младший приоткрыл балконную дверь, и словно холодный, насыщенный влагой, плотный воздушный цилиндр толкнул его в грудь. Он не успел испугаться, потому что сразу узнал голоса: отца и своего крестного — отцовского сослуживца, генерала Толстого.
Илларионов-младший сомневался, что генерал Толстой присутствовал в церкви при его крещении, но тот сам называл себя его крестным и вел себя, приходя к ним домой, как подобает истинному крестному — трепал Илларионова-младшего по вихрам, интересовался школьными успехами, дарил подарки.
Вот только подарки были какие-то странные.
Так, однажды он подарил крестнику глухо запаянную в стеклянном прямоугольнике крупную бабочку на иголке. Бабочка была не то ушаста, не то рогата. Она решительно не радовала глаз яркими красками крыльев, напротив, была какая-то бежево-шинельная, со сложным, напоминающим нерасшифрованные письмена майя угрюмым рельефом на крыльях. Называлась она, как свидетельствовала приклеенная белая полоска (неужели генерал Толстой утащил коробку из музея?) — «Dermaleipa juno Dalman», по-русски — «Совка Юнона». «Это не простая бабочка, — объяснил генерал, — по преданию, такие бабочки попадаются человеку на глаза накануне величайших в его жизни успехов и потрясений. Когда Юлий Цезарь переходил через Рубикон, на плече у него сидела вот эта ушастая дрянь. И в канун Мартовских ид — незадолго до того как его убили — «Dermaleipa juno Dalman» проникла в его кабинет и долго летала там среди мозаик и мраморных колонн».
В другой раз — на день рождения — генерал Толстой подарил Илларионову-младшему тяжелого, как гирька, медного жука с выгравированным на спине иероглифом. «Тебе сколько исполнилось? Тринадцать? — успел прошептать крестный, пока отец разговаривал в другой комнате по телефону. — Уже, поди, заглядываешься на девок, ведь так? Эта такая волшебная штучка, — кивнул на медного жука, — в общем, прикоснешься им к девчонке, какая нравится… Сам понимаешь к какому месту… И… все, ноги кверху». От генерала отчетливо пахло коньяком, и Илларионов-младший не поверил ему. Воспользоваться магической силой медного жука можно было только связав девчонку по рукам и ногам. Ну а если какая-нибудь девчонка согласилась бы добровольно испытать жука в деле, то с такой девчонкой можно было поладить и без всякого жука.
И, наконец, совсем недавно он подарил ему небольшое круглое зеркало, в котором… не отражались люди. Отражались любые вещи, даже кошки, собаки и вороны, но сколько ни пытался Илларионов-младший увидеть себя в этом зеркале — видел пустоту. «Мир многомерен, сынок, — объяснил генерал. — Юности честное зерцало настроено на иную биоэнергетику. — На сей раз он был совершенно трезв. — Ты можешь смотреть в него до глубокой старости и не увидеть ничего. А можешь и увидеть. Но только в том случае, если ты обладаешь той, другой энергетикой. Только вот ведь какое дело, сынок, все почему-то видят разное. И никогда не говорят, что видят. Может, хоть ты скажешь мне, своему старому крестному, что там увидел?»
Выходя из своей комнаты на звук голосов, Илларионов-младший бросил взгляд на почитающее людей за ничто зеркало.
Оно отражало тьму.
Он знал, что подслушивать нехорошо. Но знал и то, что и основе движения сюжетов, равно как и прозрений, побудительных мотивов действий героев русской литературы почти всегда лежала информация, полученная именно в результате подслушивания. Подслушивал без пяти минут декабрист, как утверждала учительница русского языка и литературы, и враг крепостного права Чацкий. Подслушивал любимый Илларионовым-младшим Печорин. Подслушивали герои Тургенева. Болезненно и обреченно подслушивали у Достоевского. Даже у великого Толстого (не генерала) князь Андрей Болконский, скрестив руки на груди, лунной ночью (задумчиво слушал разговор Наташи Ростовой и Сони. На подслушивании (если говорить по-простому), как на фундаменте, основывалась деятельность могучей государственной организации, в которой имели честь трудиться (не писатель) Толстой и Илларионов-старший. Подслушивание, таким образом, являлось делом ничуть не более предосудительным, нежели сама жизнь, ибо слишком тонка, невидима, как лица людей на подаренном генералом Толстым зеркале, была грань между подслушиванием умышленным и невольным. Илларионов-младший, помнится, поделился своими мыслями с отцом. Тот заметил, что в процессе подслушивания люди, как правило, узнают именно то, что им предназначено узнать. Некая сила как бы помещает их, зачастую помимо их воли, в точку подслушивания. Речь, стало быть, надо вести об этой силе — причине, а не о подслушивании — Следствии. «Особенность людей такова, — заметил отец, — что историю человечества определяют не поиски причин, а бессмысленная и обреченная на поражения война со следствиями».
