Петр Катериничев - Огонь на поражение
— Вот так! Часы!
— И что?
— А хрен его знает. Надо этот будильник отыскать — там видно будет.
— Можно и проще посмотреть: прикарманил часики-то кто-нибудь во время суматохи. Из туристов или из обслуги.
— И такое может быть.
Быстро бредем к дороге, к Игореву «жигуленку».
— Да, Крутов, совсем забыл… — произношу буднично.
— Ну?
— У тебя есть информация на одного… — выдерживаю паузу, словно вспоминаю:
— Кличка — Гудвин. Игорь молчит. Тридцать секунд. Сорок.
— Нет. Среди известных мне авторитетов такого нет. — Голос у Крутова такой же, как всегда. А вот глаз его я не вижу. Темно. Совсем темно.
Глава 13
Раскачиваюсь в кресле-качалке и как бы отдыхаю. На самом деле — работаю.
Думаю. Мыслю. И, следовательно, существую.
Вот эти выражения-паразиты — «как бы» и «на самом деле» — пару истекших лет постепенно, медленно и неуклонно «обули всю страну». Видно, отражают процессы.
Или, говоря по-генсековски, реалии. «На самом деле страна находится как бы в трудном положении». «Руководители как бы ведомств информировали правительство о состоянии дел в своих отраслях». «Вице-премьер как бы подвел итоги сделанному».
«На самом деле видны существенные сдвиги». «Россия становится как бы мировой державой».
Так что на самом деле живем, мыслим и, следовательно, существуем. Как бы.
Так что туман и бардак в моей голове на самом деле — отражение как бы бардака и тумана в стране. Но это не утешает.
Как бы там ни было — мне нужна ясность. Полная.
Игорь подвез меня немного — до метро «Дмитровская». И снабдил тяжелой сумкой. В ней, помимо обещанных патронов к кольту, бронежилет скрытого ношения типа «Визит», кое-какие продукты, две фляжки — одна с коньяком, другая — со спиртом. Набор джентльмена-подпольщика. Оставил Крутов и два оперативных контакта. На случай. Надеюсь — не пригодятся. Ибо еще Чехов констатировал: если в первом акте на стене висит ружье, в последнем оно должно непременно выстрелить. Но это, как я понимаю, о причинно-следственных взаимосвязях. Из области философии. Даже точнее — диалектики.
Вот чего так и не уразумею никогда, так это се. Шуточка студенческих времен: чем отличается мат от диамата? Второго, в отличие от первого, никто не знает, но делают вид, что знают.
Мое же материалистическое мировоззрение накрылось медным тазом, споткнувшись (было мне тогда восемна-дцать лет от роду) о категорию «необходимое-случайное». Что значит — цепь случайностей есть закономерность?
Именно тогда я вдруг отчетливо понял, что ни моя, ни чья-то другая жизнь вовсе не зависят ни от состояния здоровья, ни от образа жизни; если бегущему трусцой от инфаркта упадет на голову кирпич, бегуну совершенно будет наплевать, что, согласно материалистической диалектике, это и его жизнь тоже — лишь звено в цепочке какой-то там закономерности…
Частично успокоился я, лишь встретив у Булгакова многозначительное Воландово: «Ни с того ни с сего кирпич на голову не падает».
Потом было много всяких книжек — от Фрейда и его недруга Юнга до различных версий оккультных наук и ди-анетики. И в итоге вернулся я к тому, что знал еще в детстве: «Будь готов!» Этот краткий девиз включает априори многое: и монументальное «мементо море», и жесткое «хочешь мира — готовься к войне», и прутковское «Бди!»…
Но я хочу жить всегда. Как ребенок. А потому принимаю: «Бодрствуйте, ибо не знаете, в который час Господь ваш придет».
Это у Матфея.
Как говаривал Лев Толстой — делай что должно, и будь что будет.
Что должно делать мне?
Все, что от меня зависит, дабы ружье не выстрелило в четвертом акте, даже если оно вывешено в первом и заряжено во втором!
Утешает тот же Толстой, сказавший когда-то Чехову:
«Пьесы вы пишете еще хуже, чем Шекспир».
Хуже чем Шекспир? Занятно…
А вообще-то, писательство — странная профессия. Или образ жизни. Как и искусство вообще… Как там в учебниках? «Искусство должно реально отражать жизнь». Во-первых, оно никому ничего не должно — или есть, или нет. Во-вторых, искусство — вовсе и отнюдь не отражение жизни, а ее дополнение. Новая реальность. Гениальный творец, художник создает мир — и дарит его людям. Другое дело — способны они понять и принять этот подарок или нет. Изумительный Ван Гог создал такой мир — и был всеми отвергнут. Умер в безвестности и нищете. Но кто сказал, что писал он для своих современников? Его творения — дар человечеству, они вне времени… И какая полагалась ему за то награда?.. Бог знает.
Писатели, художники действительно создают свой, придуманный мир, они работают и, созидая жизнь мнимую, лишают себя настоящей, той самой, что бьется в окно солнечным лучом или пряными дождевыми каплями, что звучит шепотом морских волн и словами любви, той самой, где ветер играет волнами волос семнадцатилетней девушки, удаляющейся от вас легкой, танцующей, юной…
Но время идет, меняет все безвозвратно, и жизнь, казавшаяся такой реальной, — исчезает бесследно, навсегда. А та, придуманная, оставшаяся на страницах книг, на полотнах, в рулонах пленки, — вдруг обретает явь и плоть, ей сопереживают, ей сочувствуют, ею восхищаются. Парадокс?..
И когда вдруг выясняется, что Хуан Боскан, живший за пять столетий до меня, выразил мои переживания, что Ван Гог запечатлел мои красные виноградники, а Хемингуэй жил в моем Париже, — все становится просто и ясно. «Нет ни эллина, ни иудея», все мы — одно человечество… Назначение высокое, отраженное в названии:
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО. Первые две составляющих понятны, третья означает СОТВОРЕНИЕ — этого мира и собственных душ…
…За окном — темно, гнусная непогодь. Пора на грешную землю…
Вот только… Странно, но писатели, поэты, художники — люди гораздо более влиятельные, чем министры,миллионеры, премьерь! и президенты. Ибо о самом важном в этой жизни — о любви, о дружбе, о смерти и бессмертии мы узнаем не из постановлений и указов… Ремарк, Шекспир, Гоголь, Пушкин, Хемингуэй, Лермонтов… Вдруг выясняется, что они неотделимы от моей жизни, как друзья, как те девушки, в которых был и остаюсь влюбленным (да, я по-прежнему влюблен во всех, в кого был влюблен когда-то, я помню их прежними!)…
Как там у Оскара Уайльда? «Жизнь гораздо чаще подражает литературе, чем литература жизни». Может быть, это и хорошо?.. Стремиться походить на Гринева и питать отвращение к Яго, быть д'Артаньяном и не быть Рошфором… Ведь человек наполовину тот, кем себя считает. Половина — это уже не так мало.
А тем, на мой взгляд, у людей искусства немного. Всего две, тех, что заслуживают внимания. Любовь и смерть. Других просто не дано. Да и что можно добавить к Библии и Евангелию?
…Взгляд мой блуждает по полкам с книгами. Письменный стол… Машинка…
Уютно горит камин… С кем поведешься, от того и наберешься! Все, с философствованием и расслабухой заканчиваем.
Делом занимайся!
Обстановка, блин!.. Просто для «подполья» я выбрал достаточно комфортабельное местечко: дачу одного знакомого литератора в Переделкино. Так получилось, что года четыре назад я вытащил его из одной неприятной передряги; вряд ли наше знакомство как-то продлилось бы, но по случаю мы разговорились…
Мужик оказался интересный, гораздо более интересный, чем его книги. Так бывает: всю жизнь не своим делом занимался… Человек светский, порядочный, с манерами и прекрасный рассказчик. Сейчас ему за семьдесят, он возглавил какой-то Дворянский фонд и в Москве бывает наездами: Париж, Санкт-Петербург, Лос-Анджелес, Сидней…
Сохранившиеся там русские общины от старика просто без ума, да и внешность соответственная: грива седых волос, аккуратно подстриженная бородка, а сам — высок, широкоплеч, сухощав. И взгляд быстрый и зоркий…
«Как заметил кто-то из великих, молодой человек, вся литература да и искусство вообще — не что иное, как томление по краткости жизни… Я вот расскажу вам такой случай…» Наши беседы за чаем затягивались порой далеко за полночь и были нужны, наверное, обоим.
Дачей он разрешил мне пользоваться сразу и однозначно, тем более что сам здесь бывал теперь редко, ближайшие родственники осели где-то в Сибири… По правде сказать — старик был просто одинок: ровесники ушли, времена переменились.
Зато теперь он нашел, по-моему, то, чего ему недоставало всю жизнь. И слава Богу.
Так получилось, что о нашей дружбе никто не знал, даже Круз и Игорь: я умалчивал из щепетильности, — отношения у нас сложились доверительные, а фигурой он был все же весьма заметной и значимой… Ну а с его стороны — старик и понятия не имел о роде моих занятий… Хотя, может, я и ошибаюсь, — все мы склонны недооценивать прозорливость наших «предков» и почитаем их спокойную мудрость за наивность… Ладно, доживу до его лет — тогда и сравним.
Как бы там ни было, сейчас для меня эта писательская дача, стоящая немного на отшибе, не большая и не самая маленькая, является «чистой хазой». Где никому не придет в голову меня искать; где самые ближние соседи — все же достаточно отдаленно и уединенно живут, меня знают только по имени и считают родственником старика. Что еще хорошо — здесь есть телефонная линия, и первым делом я «оживил» телефон, какой с утра таскал в собственной сумке.
