Михаил Зайцев - Рысь в капкане
Раиса Сергеевна замолчала, запнулась на полуслове, вытянула шею, прислушалась. Через секунду она вскочила на ноги, отпихнув кресло так, что оно стукнулось о ножку стола, а все, что лежало на столешнице, включая пистолет, свалилось на пол.
В прихожую она ворвалась фурией. Обутая в ботиночек на низком каблуке нога наотмашь ударила по голове Липу, скорчившегося подле тумбочки рядом с входной дверью. Удар выбил из рук Липы трубку сотового телефона. Поразительно, но Липа сумел доползти до тумбочки, оставив за собой на полу кровавый влажный след, и успел позвонить по телефону.
В глазах Раисы Сергеевны не было злобы – лишь досада на себя, на свою преступную халатность. Она сделала две глупости: сразу не добила Липу, а сейчас чересчур сильно ударила его по голове. Удар каблуком в висок выбил дух из искалеченного тела. Липа умер, а если быть точным в формулировках – погиб.
Раиса Сергеевна, тяжело вздыхая, вернулась в комнату, подошла к раскладушке и склонилась над белым как полотно бандитом.
– Слушай, шутки кончились! Быстро говори: кому сейчас мог звонить Липа по телефону? И учти, детские шалости с плоскогубцами отменяются, я настроена самым серьезным образом! Почувствую, что врешь, – узнаешь, что такое настоящая боль. Понял?
Она освободила пленного от кляпа, и тот заговорил:
– Гуле! Гуле он звонил, сукой бу… честно говорю! Липа – бугор, Гуля – папа! У Гули людей больше, конкретно четыре. Ухо и Лысый – разъездные, и два баклана по типу быков-школьников. Честно говорю! А за Костю, рви меня, мама, режь, реально не отвечу! Костю знаю и уважаю, собакой буду, не развожу, сегодня ни я, ни Липа с ним не толкались!
– Верю! А как ты думаешь, Гуля мог сегодня с Костей…
– Мог! Парашей буду! Мог! Гуля – зверь, отморозок, ему не слабо любого на хапок взять!
– Адрес Гули знаешь?
– Знаю!
Он назвал адрес, она заставила повторить несколько раз, уточнила район, подъезды к дому, снова переспросила адрес и пришла к выводу, что пленник говорит правду.
– Гуля знаком с Костей?
– Без понятия. Я реально нижний, когда верхние базар имеют, я немой и глухой.
– А почему же ты только что так уверенно кричал, что Гуля может быть виновником Костиных неприятностей?
– Жить хочу, мама! Ты крутая, я въехал. У меня есть мать, но, оставишь жизнь, Богом клянусь, тебя за мамку родную держать буду. Я не лохатый какой-нибудь, не гляди, что я нижний боец, я все просекаю. Если пожалеешь, мама, буду считать по типу второй раз родился, служить тебе буду, как пес верный!
– Извини, у меня, слава Богу, есть сын, приемного мне не надо! Да и без служебной собаки как-нибудь обойдусь…
– Мама, нет!!! – взревел молодой человек.
Его крик оборвал тряпичный кляп.
– Прости, но на войне, как на войне. Я воюю за родного сына и не беру пленных! Ты сам себя назвал бойцом, так что… Не бойся, больно не будет. О, да ты описался…
Она подобрала с полу молоток, широко размахнулась, ударила. В ее сердце не было жалости, как не было и жестокости или каких-то иных, естественных для нормального человека эмоций. Она просто старалась как можно лучше сделать работу, которой ее когда-то обучали, и она выполнила эту работу прекрасно. Второй удар был уже без надобности, однако она все же нанесла второй, контрольный удар, как учили. Пример с Липой наглядно показал, что учили правильно: человеческое существо подчас оказывается более живучим, чем можно предположить.
Навсегда прощаясь с разоренным бандитским гнездом, Раиса Сергеевна прихватила на память пистолет и две запасные обоймы к нему, которые небрежно валялись в кухне на подоконнике. Она спешила, времени на обстоятельный обыск квартиры не было. Люди неведомого Гули могли нагрянуть в любой момент – кто знает, где они, эти солдаты бандитского фронта, сейчас находятся, вдруг совсем рядом. И, конечно же, по части обеспечения мобильной связью у них все как надо. На ходу оглядывая квартиру, Раиса Сергеевна невольно вошла в роль агента-нелегала на задании в тылу врага. Да еще и в период активизации боевых действий на всех фронтах. Она сознавала всю нелепость этой абсурдной роли здесь и сейчас, в мирное в общем-то время, в родной стране, в родном городе, но не могла заставить себя воспринимать бандитов как-то иначе, нежели как бойцов регулярной вражеской армии. И уж совсем не могла назвать их преступниками. Преступники, по ее разумению, должны были испытывать постоянный страх перед властями, заботиться о своей анонимности и скрытности. Эти же, Липа и компания, открыто носят оружие, общаются между собой на своем специфическом, почти иностранном языке, блюдут субординацию, четко знают свое место в строю и звание (нижний, верхний, бугор, папа), а главное, судя по всему, готовы безоговорочно выполнять приказы командиров с той бездумной исполнительностью, на которой и держится боеспособность любых регулярных воинских частей. Раиса Сергеевна считала себя современной женщиной, многое знала, все понимала, однако, лично столкнувшись с этой средой, она ужаснулась. Ужаснулась тому, что скрывала от сына свои умения и навыки, столь необходимые, как оказалось, в сегодняшней жизни, тому, что не научила Костика стрелять из всего, что стреляет, профессионально проводить допрос, превращать любую мелочь в оружие, а если придется, и голыми руками ликвидировать нескольких вооруженных противников. Еще она могла бы научить Костю делать взрывчатые вещества из невинного, мирного сырья, из смеси лекарств, например, свободно продающихся в аптеках, из сельскохозяйственных удобрений (лишь бы в их состав входила аммиачная селитра), из моющих средств. Могла бы научить Костю выживанию в дикой местности, когда даже ножа нет и на много километров вокруг тайга, или пустыня, или снежная целина. И еще многому, очень многому могла бы она обучить сына вместо того, чтобы таскать его на это педерастическое фигурное катание и заставлять кривляться в кружке мелодекламации. Ах, как зла была на себя Раиса Сергеевна, покидая бандитский притон, ах, как болело ее сердце за сына, такого беззащитного и одинокого в этом жестоком, не прощающем ошибок мире!
Дверь в квартиру, ставшую местом гибели Липы и двух его солдат, она запирать не стала, так же как не заперла и свою собственную. Но на сей раз просто потому, что не нашла ключей, очень спешила.
С трофейным пистолетом в кармане плаща, целлофановым пакетом (все тем же, с инструментами, за исключением опасной бритвы и шила) и с сумочкой через плечо Раиса Сергеевна подошла к своим «Жигулям».
Мотор послушно завелся. Автомобиль выполз из лабиринта дворовых асфальтовых дорожек и вписался в поток транспорта на широком, прямом, как гоночная трасса, проспекте. Она сноровисто вела машину, путь до места обитания пресловутого Гули был долог. У нее появился пистолет, это было хорошо, очень хорошо. Жаль только, что без глушителя. Можно, конечно, в принципе, отыскать железную трубку необходимой длины и диаметра, скажем, можно сообразить, как зафиксировать ее в соответствующем месте ствольной коробки (на память сразу же пришло несколько простых и надежных способов), но куда сложнее разжиться пригоршней пробок от винно-водочных бутылок, именуемых в народе «бескозырками», вырезать в центре каждой треугольник, загнать пригоршню фигурно изрезанных «бескозырок» в металлическую трубку и, таким образом, завершить изготовление глушителя. Но, к величайшему сожалению, на все это рукоделие совершенно нет времени. Придется шуметь, стрелять и быстро уходить, пока трусливые обыватели будут набирать 02…
Раиса Сергеевна прекрасно отдавала себе отчет в том, что еще одна рукопашная схватка может крайне неприятно сказаться на ее больном сердце.
Опять кольнуло под левой лопаткой. Это уже серьезно. Сердце подводит так некстати, перед самым ответственным моментом. Она перестроилась в крайний ряд, притормозила и свернула в довольно пустынный переулок. Свернула еще раз, въехала в тихий дворик, припарковала машину рядом с пустующей детской площадкой под раскидистыми ветвями тополей-великанов и заглушила мотор. Порывшись, нашла в сумочке упаковку нитроглицерина. Нитроглицерин в особо острых случаях ей помогал, но за это приходилось расплачиваться приступом головной боли. Раиса Сергеевна приняла нитроглицерин, откинулась на спинку водительского кресла, прикрыла глаза. Сердце сразу же стало успокаиваться, и одновременно застучало в висках, заломило в затылке, ударило изнутри в лоб. Сейчас ни в коем случае нельзя думать о Костике, планировать будущие поступки и анализировать уже совершенные. Работа мысли только усилит боль – это проверено. Но так уж человек устроен, что не может совсем ни о чем не думать. Что же делать? Впрочем, она знала, что делать. Погрузиться в океан воспоминаний. Выбрать глубину погружения, измеряемую в минутах, часах, днях, годах, и нырнуть мысленно в пучину прожитой жизни.
Она сделала это без усилий, мгновенно перенеслась в начало семидесятых. Калейдоскопом промчались картины выпускного бала в детском доме, слезы о том, что погибшие в послевоенных лагерях родители не видят ее сейчас, такую взрослую и красивую; промчалась в ускоренной перемотке сцена первого похода в военкомат, еще стремительней пролетели воспоминания о втором, третьем и всех остальных визитах в кабинет седого полковника с внушительным «иконостасом» орденских планок на груди. Вызвало внутреннюю улыбку воспоминание о той радости, которая ее охватила, когда ее приняли наконец на службу да еще в такие необычные войска. Годы, проведенные в специальном учебном центре, слились в размытую от заливающего глаза пота картину крови, грязи, тысячи стреляных гильз и сотен километров учебной штурмовой полосы. Постепенно из глубин памяти всплыло рыжеусое лицо капитана Карпова. Лента памяти замедлила ход, и вот уже она стоит навытяжку перед дымящим «Примой» Игорем Анатольевичем Карповым, неумело, одним пальцем отстукивающим на пишущей машинке «Ундервуд» необычную служебную бумагу. Только звали ее в ту пору не по имени, а Рысью – в соответствии с присвоенным псевдонимом.
