Евгений Сухов - Убить Петра Великого
— Благодарствую, Алексей Семенович, — слегка наклонил голову стрелец.
* * *У границы с Голландией Петра Алексеевича догнал гонец. Выехав вперед поезда, он закричал потеснившей было его охране:
— Письмо государю везу! От ближнего боярина Шеина. Велено передать лично в руки царю!
Петр, выглянувший из окошка кареты на шум, поманил к себе пальцем гонца.
— Давай сюда! Чего там генералиссимус пишет?
Спешившись, гонец подскочил к экипажу и, сорвав с головы шляпу, протянул грамоту:
— Пожалуйте, Петр Алексеевич!
— Водки желаешь? — по-простому спросил царь.
Гонец осклабился, показав крупные пожелтевшие зубы:
— Можно и отведать, государь. Во рту все пересохло, уже сотня верст минула, как с коня не слезаю.
— Алексашка, поди сюда! — распорядился Петр Алексеевич, подозвав денщика.
— Чего тебе, бомбардир?
— Накорми гонца как следует. Да водки дай, сколько утроба примет.
— Вот спасибо, государь.
— А теперь проваливай! Завтра в обратную дорогу поскачешь.
Сорвав печать, государь развернул грамоту. Чем дольше вчитывался Петр Алексеевич в письмо, тем серьезнее становилось его лицо. Свернув послание, он в раздражении зашвырнул его в угол.
— Что кесарь пишет, бомбардир Петр? — посмел потревожить государя Меншиков.
— Семя Милославских проросло, — с ненавистью скрипнул зубами государь. — Стрельцы бунт замутили, на Москву пошли.
— Каково же оно теперь?
— Генералиссимус Шеин их разбил. А так неизвестно, чем бы и закончилось. Знаю, откуда зло идет! От Софьи, сестрицы моей разлюбезной, которая только и желает мне смерти! Скажи, чтобы остановились. И пусть чернила с бумагой мне несут, — приказал Петр.
— Вожжи попридержите! — высунулся Алексашка Меншиков из окна. — Государь отдохнуть желает.
Обоз встал, перекрыв экипажам дорогу. Алексашка проворно выскочил из кареты. Через минуту он вернулся, держа в руках чернильницу и скрученный лист бумаги.
— Вот, государь!
Разложив бумагу на дорожном сундуке, Петр принялся быстро писать ответ: «Князь кесарь Федор Юрьевич! Получил письмо от генералиссимуса Шеина, писанное 7 июня. Вижу, что семя Милославского разрастается, а потому прошу тебя быть крепким. Только крепостью и можно загасить этот огонь. Хотя зело мне жаль полезного нынешнего дела, но спешу возвращаться в Москву. И уж тогда обрушу свой праведный гнев на виноватого…»
— Где гонец? — спросил государь.
— Водку пьет, Петр Алексеевич, — удивленно отвечал Меншиков.
— Зови ко мне!
Привели гонца. Хмельного. Довольного. В русую широкую бороду вкрались крошки хлеба. Похоже, что оторвали от дела.
— Бочонок водки хочешь, гонец? — веско спросил государь.
Разговор с государем начинался весьма занятно и, похоже, обещал много приятностей. А все говорили, что немилосерден. Вон как службу ценит! Даже бочонком водки жалует.
В пьяной улыбке разлепились узкие губы.
— Сгодилось бы, Петр Алексеевич!
— Капуста-то хоть вкусная? — все тем же веселым голосом продолжал допытываться государь.
— Понравилась, долго такую не едал. Люблю квашеную. У немцев-то харч совсем иной.
— Вот что, гонец. Сейчас же обратно в Москву поторопишься. Отвезешь князю Федору Ромодановскому грамоту, — протянул Петр Алексеевич письмо обескураженному посыльному. — А на словах добавишь, что государь отъезжает немедля! Ну чего встал, олух царя небесного?! — прикрикнул царь на холопа. — Ступай, давай! Или мне тебя дубиной поторопить?!
— Слушаюсь, батюшка! — попятился гонец, мгновенно трезвея, а заодно проклиная окаянную службу.
— Так куда мы едем, государь? — спросил Меншиков.
— В Голландию.
— А далее куда?
— К польскому королю Августу. Уж больно мне охота посмотреть, так ли он похож на меня, как об этом молвят.
Глава 13 СТРЕЛЕЦКАЯ КАЗНЬ
Сыск продолжался еще неделю. Поначалу стрельцы отпирались, не желая называть зачинщиков, но когда за дело взялись заплечных дел мастера и в Преображенском приказе затрещали поломанные кости, стрельцы заговорили враз, беззастенчиво перекладывая вину друг на друга.
Когда зачинщиков выявили и была определена вина каждого в отдельности, генералиссимус Шеин повелел плотникам рубить на Болотной площади у Кремля помост для виселиц.
Казнь состоялась ясным июньским утром. Горожане пришли во всем новом, будто бы на праздник. Кажется, даже бродяги, пробившиеся в первые ряды, для такого случая обновили ветхие лохмотья.
Ожидание не затянулось. В восемь часов к площади подъехала первая подвода с арестантами. Караул, нещадно матеря толпу, плеткой и кулаками расчищал дорогу к свежевыструганному помосту. Пахло тесаным деревом, от стоящих неподалеку горожан потягивало винным перегаром.
Толпа раздвигалась неохотно, как будто бы вбирая в себя телеги с разместившимися на них кандальными. Стрельцы, сидящие на краю повозок, выглядели равнодушными, безучастно посматривали на людей, собравшихся на площади. Взгляды спокойные, даже где-то умиротворенные. Все страхи остались в пыточной палате. Только драные рубахи на искалеченных телах свидетельствовали о тех невзгодах, которые выпали на их долю.
Вот кто-то из стрельцов, явно храбрясь, затянул разудалую песню, но она так же неожиданно оборвалась, встретившись с плетью сотника:
— Приехали! Слезай!
Стрельцы неуклюже соскакивали на брусчатку. Ехать бы так всю оставшуюся жизнь! Да вот не суждено — дорога уперлась в помост.
Казнью заправлял заплечных дел мастер Матвей. Дело привычное — поставил приговоренного на скамеечку, приладил петлю под самый подбородок, чтобы не сорвалась, а потом по скамеечке ногой…
И готов!
Стрельцы поднимались на помост без боязни, спокойно. Страх остался в Преображенском приказе. Перекрестившись, кланялись на три стороны и только после того подходили к палачу.
На помост вышел глашатай в длинном кафтане, развернул грамоту и принялся читать звонким и сильным голосом, способным достучаться до самого отдаленного уголка Болотной площади:
— Государь повелел, а бояре приговорили повесить за государственную измену бунтарей и зачинщиков Степку Вязаного, Николу Хромого, Ивашку Головню…
Глашатай медленно и выразительно назвал каждого приговоренного, то и дело всматриваясь в притихшую толпу. Кто-то скорбно охнул. Где-то у мясной лавки горько запричитала баба. Невозмутимым оставался только караул, у присутствующих невольно создалось впечатление, что происходящее относится к кому-то другому.
— Итого… пятьдесят шесть изменщиков…
Свернув грамоту, глашатай сошел вниз, смешался с толпой и тут же был забыт.
Главным действующим лицом оставался палач Матвей. Вот кто умеет лицедействовать! Глянул поверх голов на торговые лавки, почесал широкой пятерней расхристанную волосатую грудь, на которой был приметен огромный медный крест, зевнул разок и внимательно всмотрелся в собравшихся.
Ротозеи! Теперь можно и за дело.
Медлить не стал, примерившись, пнул небольшую лавку, на которой стояли приговоренные и, не глядя на извивающиеся тела, заторопился встречать следующие жертвы.
Дело привычное.
* * *Ответ от Петра Алексеевича не заставил себя ждать. Одно письмо было обращено к Боярской думе, которую он ругал за безволие и обещал распустить по прибытии. Второе досталось генералиссимусу Шеину, где царь упрекал его в том, что тот не сумел обнаружить связи бунтовщиков с царевной Софьей Алексеевной. А вот третье со специальным нарочным было доставлено ко двору князя Федора Ромодановского.
Оторвав печать, Федор Юрьевич не без волнения развернул грамоту и углубился в государево послание, преисполненное жалостью к собственной персоне.
«…Понадеявшись на тебя, Федор Юрьевич, я оставил тебе свое царствие. Полагал, что ты много испытал в искусстве правления. Уповал, что только ты сумеешь усмирить лихих людей. А они заговоры творят, добрых людей на бунт подбирают. Не будь ближнего боярина Шеина, так я и вовсе бы царствия лишился. А ведь и твой батюшка при царе Алексее Михайловиче покой охранял и почитание от него имел. Бог тебе судья, Федор Юрьевич! Ни в чем тебя не корю, а только сыск проведи, как и следовало твоей персоне и твоему приказу. А иначе как мне быть? Неужто в неверности своих ближних холопов винить? Более мне ничего не остается, как только оставить свои посольские дела и спешно возвращаться в Москву».
Дочитав письмо, Федор Юрьевич плюхнулся на стул. Утер рукавом проступивший на лбу пот. Было от чего впасть в уныние.
— Серафима! — закричал князь Ромодановский. — Серафима! Где тебя носит?!
На крик вбежала сенная девка, пышная, как сдобный калач.
