Олег Вихлянцев - Стукач
– Тебе как, Паланья Тимофеевна, полну чарку али так, для виду? – лукаво подмигнул ей Соленый.
– А хучь ба и полну! – смело ответила она, одарив Соленого искрометным взглядом. И куда только зловредность ее подевалась? Что поделать, многие бабы в Ургале – и те, что замужние – на бригадира артели заглядываются. Местные-то мужики спиты давно. Какой с них толк? А этот, сразу видно, хоть куда! Жаль, на баб он не глядит. Все на свою лесопилку не налюбуется.
– С полной-то не окосеешь? – ревниво спросил Савелий.
Но разбитная Паланька, тряхнув телесами, уже успела опрокинуть в себя кружку брусничного самогона и с удовольствием ела ложкой вареную кетовую икру, причмокивая и улыбаясь набитым ртом.
– А ну, как ишшо по одной? – предложил Соленый.
Возражений не последовало. После того как выпили, Соленый внимательно взглянул на хозяев избы. Грузная бабонька уснула у него на глазах в считанные секунды, уронив голову на стол.
– Во! Гляди-кось, Савелий! – расхохотался бригадир. – Говорил жа ты ей: окосеешь! Нет, не послухала!
– А-а! – махнул тот рукой. – Бабье дурное! Ты вот меня послухай, Платон Игнатьич, – завел Савелий пьяный разговор, еле шевеля языком. – Я ведь догадался, хтой ты будешь на самом деле-то… – Его здорово тянуло в сон, но выговориться хотелось. – Ты жа беглый!
– Ну и что?! – жестко спросил Соленый, непроизвольно сжимая кулаки.
– Но ты не сумлевайся, – вытянул Савелий перед собой открытую ладонь. – Я о том ни-ни, никому… – Не в силах больше бороться со сном, он рухнул с лавки на пол и громко захрапел.
– Я и не сомневаюсь, – мрачно изрек Соленый, поднимаясь из-за стола. – Любопытный ты больно, Савелий. И болтливый. А так бы – жил, – сказал он уже крепко спящему мужику.
Травка, которую Соленый нащипал на болоте, подействовала так, как и должна была: вырубила часов на десять и Савелия, и его жену. Соленому же – ни в одном глазу. Потому что в лесочке нашел он для себя другую былинку, нейтрализующую действие первой. Своеобразное противоядие. Потому и оставался сейчас как огурчик.
А мужик со своей жонкой к утру оклемались бы. Если бы Соленый позволил им оклематься.
Расплескав по столу и на пол самогон из бидона, бригадир поднес к жидкости зажженную керосиновую лампу, и сизо-голубое пламя прихватило избу изнутри. У Соленого было лишь несколько минут, чтобы покинуть хату и добраться в потемках до сельсовета. Там он расстелил себе постель, разделся и улегся, словно спал давно и крепко.
«Разбудил» его один из артельных мужиков, прибежавший сюда в панике.
– Платон Игнатьич! Вставай! У Савелия изба горить! Пожар!
– А? Что? – протирал глаза Соленый. – Гдепожар?!
В одном исподнем, натянув сапоги на босые ноги, он вылетел на улицу и увидал зарево. Хата задиристого мужика была полностью объята пламенем.
– Бегом! – крикнул он «разбудившему» его мужику, и они кинулись помогать односельчанам тушить пожар.
Возле избы уже носились люди с ведрами, баграми и топорами. Слышались крики подаваемых команд – совершенно бестолковых и не нужных в таких случаях, потому что в панике никто ничего не соображает и не слышит.
Как раз из Чегдомына подкатили участковый и председатель сельсовета. Пламя они увидали еще издали. Дряхлая кобыла под кнутом старшины гнала из последних своих старушечьих сил, а телега на ржавых колесах готова была вот-вот развалиться.
Попрыгав на ходу с повозки, оба взялись за ведра с водой, оказавшись в одной цепи с Соленым.
– Чавой случилось, Игнатьич?! – в ужасе кричал председатель.
– Да хрен его маму знает! – зло отвечал бригадир лесопилки.
– Упился, стервец! – ругался старшина, который и сам в ту минуту был под приличным градусом. – Как пить дать, пьяный вместе с курвой своей, Паланькой!
– А где воны сами-то? – вдруг спросил кто-то из селян.
– Ах, ёшкин ты конь!!! – громче других заорал Соленый, словно был осенен страшной догадкой. – Так они ж в избе!!!
Только тут до всех дошло, что среди тушителей пожара нет хозяев дома. Значит, где им быть, как только не гореть вместе с хатой, будь она трижды проклята, эта деревянная халупа.
– Р-разойди-ись!!! – рявкнул Соленый.
Он содрал с мужика, стоящего рядом, суконную куртку, укрыл ею голову и… шагнул в огонь.
– Ку-уды-ы?! – орал ему вслед председатель, тщетно пытаясь пробиться через пекло. – Сам сгоришь, дурень!!! Верта-ай!!!
Но Соленый уже не слышал его. Или делал вид, что не слышит…
* * *
…Постояв перед Леликом с финкой в руке, Барсук вдруг успокоился и вернулся к своей койке. Скривившись в ухмылке, он прикурил папиросу и выпустил тугую струю дыма в потолок. Напряженное ожидание затянулось. Почувствовав это, Барсук подал голос.
– Ты бы присел, дядь Лень, – негромко сказал он, указывая на койку напротив. – Да растолковал кое-что людям.
– Что растолковывать? – собирая в кучу последние крохи воли, выговорил Лелик. – Тут все образованные.
– Ну не скажи! Никому, например, не известно, откуда ментам цинк[56] прошел за два переброса.
– Какие еще? – продолжал валять дурака старый вор.
– С марафетом и общаковыми лавами[57], – невозмутимо пояснил Барсук. – Иль не слыхал о таких?
Лелика не затрясло. Он даже перестал психовать, сообразив, что дальнейшие запирательства бессмысленны. Видать, рок у него такой.
Не-е-ет, Барсук уже не. шавка, коль умудрился его, Лелика, к стенке прижать, к ногтю придавить. Откуда же ему стало известно о предательстве Лелика? Неужто сам Иван Иванович сдал? Не похоже. Если б и Степка Барсуков у мента в пристяжных ходил – тогда другое дело. А так нет.
Думая-гадая, Лелик заметил, что с койки рядом поднялся Кешка Монахов и пересел ближе, на табурет, приставленный к его кровати. Что они с Барсуком задумали?
– Ты мозгами-то шевели, дядь Лень, – доброжелательно произнес Монах. – Не заставляй брать грех на душу.
– Правильно Монах базлает, – поддержал его Барсук. – Давай-ка, гражданин Прибаев, чтоб без приговора, самостоятельно. Что делать – знаешь. Не нам тебя учить.
Что теперь делать, Лелик знал. Ждать помощи не от кого. Воры – и те, что сейчас на воле, и обитатели соседних бараков – его не поддержат. Барсук наверняка выложил перед ними все карты, и крыть Прибаеву нечем. Его колода засвечена крапленой. А за шулерство полагается наказание. Но карточное мошенничество – детская шалость против того, что он творил все эти годы. Стукачество – самый тяжкий грех перед воровским законом – карается смертью.
Плевать. Жизнь прожита. И прожита она так, как было написано на роду сыну проститутки и питерского карманника, – в зоне. Жаль только, что в последние годы сломался перед легавыми.
– Так как? – продолжал проявлять завидное терпение Барсук. – Ты сам или у корешей помощи попросишь?
– Сам, – тряхнул головой Лелик.
Он медленно поднялся на подкашивающихся ногах и неверной походкой двинулся к выходу из барака. На мгновение остановился перед дверью, обитой войлоком, и оглянулся. Зеки молча смотрели ему вслед. Никто не проронил ни звука. Все понимали, куда и зачем идет старый вор, жалкий шакал, умело напяливший на себя шкуру матерого волка, которую и потерял в одночасье.
Лелик толкнул перед собой дверь и вышел.
– Шнырь! Шуруп! Котёл! Зяблик! – выкрикнул Барсук. – Пошли по баракам!
Четверо из приблатненных соскочили с коек и метнулись выполнять приказание. Они знали, что теперь предстоит делать. Еще в промзоне, перед самым возвращением с работ в лагерь, Барсук распределил обязанности каждого.
Особая роль была отведена Кешке Монахову, авторитет которого в зоне рос как на дрожжах…
* * *
– Ну что они там телятся? – Подполковник Загниборода нервно расхаживал по своему кабинету и курил папиросы одну за другой.
Кроме него здесь находились начальник оперчасти, командир батальона охраны, замполит исправительно-трудового учреждения и командир оперативного полка внутренних войск, личный состав которого был сейчас за заборами лагеря в состоянии боевой готовности номер один.
– Не переживайте! – сочным басом подал голос командир оперативного полка, двухметровый громила в форме полковника внутренней службы. – Мои орлы по первой команде войдут в зону и… покажут им кузькину мать! – применил он излюбленное выражение скинутого с поста чуть более полугода назад Никиты Сергеевича Хрущева.
– Не нравится мне эта затея, товарищи коммунисты, – вставил фразу замполит.
– П-ф! – не сдержался начальник оперчасти.
– А вы не смейтесь, товарищ капитан! – повысил голос политработник. – Получается так, что мы провоцируем осужденньис на бунт. Это своего рода подлог. Таким образом мы наглядно демонстрируем свою неспособность решать проблемы в законном порядке!
– Разница лишь в том, – решительно заявил начальник колонии, – что ваши обязанности ограничиваются выпусками стенгазеты и смотрами художественной самодеятельности. А нам приходится со всем этим дерьмом работать непосредственно. Это вы их по головке гладите! А они всем нам на шею норовят влезть!
