Данил Корецкий - Меч Немезиды
– Ну, начинается…
– Мать сказала, что нашла у тебя в кармане какой-то порошок. Что это было?
– Не знаю. Сахарная пудра с печенья просыпалась. Вы с матерью спите и видите, что я беременная наркоманка… какая-нибудь тупая грязная шлюха! Достали вы меня, слышишь? Достали!
На этот раз Анисимов не сдержался и влепил ей пощечину. Словно черт дернул, влепил и тут же пожалел – зачем?.. Но Ленка изумила его. Она даже в лице не поменялась, словно только и ждала этого с первой минуты. Хмыкнула, уселась на стул, отвернулась к окну и, включив настольную лампу, стала читать.
Анисимов постоял посреди комнаты, постоял, потом вышел. Тактически неграмотные действия, вертелось у него в голове. Вот оно как.
МоскваЛисицин опрокинул в себя сотку «Русского стандарта» и лихо хлопнул стопку о мрамор барной стойки – будто печать поставил. Стекло лопнуло, и он смахнул его на покрытый ковролином пол. Шумно выдохнул и жадно поднес к губам высокий стакан с пивом. Его кадык ритмично двигался вверх-вниз, густая пена сползала на верхнюю губу и щеки. Сам Пит не обращал на это внимания, а сидевший рядом Соболь широко улыбался, обнажая неровные зубы.
– Чего лыбишься? – Пит опустошил пол-литровую емкость, пальцами смахнул пену с лица и взял с тарелки бутерброд с балыком. – Нам бы такую жратву, когда мы на Севере срока разматывали! Эти, нынешние, параши не нюхавшие, на все готовенькое пришли! На нашем горбу в рай въехали. Так, Вовчик?
Последний вопрос он задал рыжему бармену, спешно готовившему еще несколько бутербродов. Тот принужденно улыбнулся и кивнул. В глаза страшному посетителю он старался не смотреть, и Питу это нравилось.
– Что, брателла, – он похлопал Соболя по плечу. – Давай пей и пошли. Фитиль ждать не любит. Да и нам без понту опаздывать. Надо поддерживать свое реноме. Слыхал словечко такое иностранное?
– Не, не слыхал, – Соболев подхватил с блюдца лимонную дольку и тоже опрокинул в себя стопарь. Зажевал цитрус вместе с кожурой, сунул в пасть бутерброд с копченой колбасой и мгновенно перемолол.
– Вот то-то! – нравоучительно улыбнулся Пит. – Учись, пока я жив!
В пиджаке у Лисицина затренькал мобильный телефон. Вор спрыгнул с высокого табурета и, выудив аппарат из кармана, отвернулся.
– Да. Ну наконец-то! Где вы пропадали, раздолбаи? – с ходу накинулся он на невидимого собеседника. Бармен Вова поспешно удалился, чтобы не услышать лишнего, а Соболь понял, что Пит разговаривает с Бритым. Тот должен был разобраться с группировкой Гули, внаглую залезшей на привокзальную площадь.
– Ладушки. Что там у вас? Что?.. А Гуля? Какие вокзальные, дебил? Чего ты несешь? С кем тереть?! Найдите Гулю и перетирайте все темы только с ним. А тех на хер посылайте. Всех! Давай, Бритый, шевелись, шевелись… Че ты как замершая курица? Давай… И я жду звонка. Все. Расход. – Закончив переговоры, Пит вновь развернулся лицом к Соболю. – Ну, придурки! – Он недобро прищурился. – Я им говорю, прищучьте Гулю, а они там с какими-то козлами хороводы водят. Ты допил уже?
– Допил.
– Ну, отрывай жопу-то. Поехали.
Лисицин, а вслед за ним и Соболев двинулись к выходу из бара с символичным названием «На троих». Когда-то это была рюмочная, где на полновесный советский рубль выдавали полстакана водки и заветренный бутерброд. Долговязый и наглый подросток, живущий поблизости, проводил здесь времени гораздо больше, чем в отчем доме. Возможно, именно старая убогая рюмочная и вывела Петю Лисицина на большую дорогу. Во всяком случае, теперь он предпочитал эту точку лучшим кабакам и барам Москвы. Возможно, тут играли свою роль ностальгические воспоминания юности, возможно, многолетняя привычка, возможно, то, что местная обслуга хорошо знала Пита, а потому обслуживала всегда за счет заведения. Для далеко не бедного, но скупого Лисицы это тоже было немаловажно. «Дармовщинка – всего слаже», – любил говаривать он.
Вор и его пристяжь вышли из прокуренного помещения на свежий воздух и направились к приткнувшемуся прямо под знаком «стоянка запрещена» «Мерседесу». Пыж терпеливо дожидался их возвращения, сидя за рулем лимузина.
Пит привычно плюхнулся на заднее сиденье. Соболь с сигаретой в зубах расположился впереди. Хмель уже приятно окутывал его сознание, и недавний зэк блаженно откинулся на мягкую кожаную спинку. Сидя за колючей проволокой, он даже мечтать не мог о такой жизни.
– Давай в Малаховку, к Фитилю! – распорядился Лисицин. И неизвестно для кого пояснил: – Дядя Филя – вор правильный, нэпманский, таких не осталось. Когда-то он меня «короновал». А знаешь, что он сейчас делает?
– Все знают – общак держит, – сказал Пыж.
– Оно так, держит общее благо, со всей московской области держит, бабло ему мешками завозят… Только раз в месяц-другой выезжает дядя Филя в Москву, оставляет все свои машины, охрану, садится с молодым вором в автобус и «карманку» самолично лепит! Моечкой писанет, гаманец выловит[7] и на пол бросит, потом выходит и опять в свою тачку садится…
– А зачем он это делает? – спросил Пыж.
– Да затем, что вору положено воровать! Вот он пример и показывает да звание воровское поддерживает!
Соболь отрыгнул, в кожаном салоне завоняло пивом.
– Таких на зонах уже нету. Даже не слыхивали про них…
– Оно и плохо, – нравоучительно сказал Пит. – Оттого и порядка нету, и уважения. Рогометы кожаные везде лезут, спортсмены недорезанные. Никто их на место не ставит, смирились, стерпелись… Вот мы давеча пример показали, так вся Москва гудит!
– А правда, что он человечину ел? – неожиданно спросил Пыж. – Болтают, что в побеге одного мужика схарчили… Не знаю, может, врут…
– Ел не ел, какая разница! – Пит сморщился от досады. Все, что он говорил, его пристяжь толковала не так, как бы ему хотелось. Вот и сейчас, вместо того чтобы оценить служение Фитиля чистой воровской идее (в которую сейчас уже почти никто и не верил, как и во все другие идеи, кроме великой идеи личного обогащения), эти олухи уцепились за старую байку, наверняка имеющую под собой реальную основу, но не имеющую никакого значения.
– Мало ли кто что ел! Сейчас он даже в рестораны не ходит, у него дома повар живет, он ему все готовит. Ди-ети-чес-кое, понял!
– А я слыхал, он сердечник, – осторожно сказал Пыж. – Вроде на таблетках живет, в любой момент может ласты склеить…
– Ну! – кивнул Лисица.
– Так вот я не пойму: чем ему диета поможет?
Пит неодобрительно покрутил головой:
– С вами, дураками, и я сердечником стану!
Он опустил голову на грудь и, похоже, задремал.
Пересекая сплошную разметку и выезжая на встречную полосу, «Мерседес» несся по Москве.
– Так что такое «реноме», Пит? – подал вдруг голос Соболев.
– Чего? – Тот поднял голову. – Какое, на хрен, реноме? Ты о чем, братан? Я тебе о чем толкую. Бритый нам с вокзальными все дело завалит. Эх! Мать твою! Надо было самим туда ехать. Но я тоже не семижильный. Привыкли, бля, все на моем горбу кататься.
Соболь замолчал. Настроение Лисицина менялось так быстро, что даже старый лагерный приятель часто не успевал следить за ходом его мыслей. Да это было и ни к чему. Слушай да делай, что говорят, – вот и вся премудрость.
Когда-то Малаховка горбатилась неказистыми деревянными домами госдач – эта прокурора СССР, эта заслуженного художника, эта – патриарха, эта – знаменитого писателя… Теперь все изменилось: стометровые капитальные заборы, будки охраны, глазки телекамер, крыши огромных особняков…
В одном из таких зданий и жил скромный инвалид второй группы Филипп Арсентьевич Фитилев, он же держатель общака Московской области, старый нэпманский вор по прозвищу Фитиль. Впрочем, его уже давно так не называли, особенно в глаза. Говорили обычно более уважительно и почтительно: дядя Филя.
Под хмурыми взглядами охранников, которые ни для кого не делали исключений, Пыж загнал «Мерседес» на специальную стоянку для служебных автомобилей и заглушил мотор. Лисицин поднял воротник своей кожаной демисезонной куртки.
– Ждите меня здесь, – распорядился он и выбрался из машины.
Огромного роста охранник провел вдоль его тела рамкой металлоискателя, а потом ощупал для верности руками. Дядя Филя опасался покушений, и меры безопасности здесь были на высшем уровне.
– Проходи, – безразлично буркнул наконец страж, будто приехал не Пит, а какой-нибудь лох из малаховской шайки.
Фитиль сидел в просторном светлом кабинете на втором этаже дома. Обстановка не колола глаза богатством, ибо «закон» предписывает держателю общака жить скромно, чтобы не дать повода заподозрить себя в нечестности. Впрочем, границы скромности в последние годы размывались все сильнее, и сам особняк являлся тому наглядным подтверждением.
Пит, непривычно робко для себя самого, переступил порог кабинета. Те, кто знал Лисицина, ни за что не поверили бы, что он может вести себя как провинившийся школьник, вызванный к директору.
