Александр Проханов - «Контрас» на глиняных ногах
– Конечно, здесь трудно русскому человеку, до чертиков устаешь, – продолжалась исповедь. – Все время жара, жара, днем и ночью. И влага. Видите, белье не просыхает, спим на сыром. И вдобавок москиты чертовы! Как ни береглись, а малярией почти все переболели, некоторые на ногах. Перегрузки бешеные, дома нет таких. Граница рядом, кругом война. Раненых то и дело привозят. Вчера оперировали с осколочным ранением. Вот и сдают нервишки!
– Нервы, конечно, сдают. Толчемся на этом пятачке, все вместе, все скученны. Ни развлечений тебе, ни разрядки. Только эта «хлорка диканьская». Иногда вспылишь, на соседа ни за что набросишься. За территорию госпиталя – ни шагу. Есть сведения, «контрас» за нами следят, могут подстрелить, похитить. Иной раз думаешь, взял бы машину, врубил скорость, дунул по шоссе, как у себя под Калугой, чтобы березки замелькали. Нельзя, чужая страна. Вот и спим с автоматами.
– А я что заметил! Как психика здесь меняется. Первый месяц – прилив энергии, все интересно, все возбуждает. Люди, климат, даже опасность, будто в интересном путешествии находишься. На третий месяц – спад. Начинаешь скучать по дому. Всякие тревожные мысли приходят. Может, кто из стариков заболел. Может, с женой нелады. И точит, и точит бессонница. На восьмой месяц – взрыв. Пик раздражения. Ссоры, обиды, каждый другого сторонится, тяготится, и это, конечно, на работе отдается. На девятый месяц и это проходит. Загоняешь в себя усталость, говоришь себе: «Надо!» – и вкалываешь, стиснув зубы.
– Канадцы из Красного Креста сюда приезжали. «Ну, русские в таких условиях и месяца не продержатся». А мы второй год живем, дело делаем, и вроде неплохо.
Полог приоткрылся, и вошел Колобков. Мгновение, от порога, всех внимательно, зорко осматривал, словно оценивал царящее настроение, тайно тревожась за вверенных ему переутомленных сослуживцев.
– Давайте к нам, Николай Спиридонович, по чарочке «хлорки»!..
По тому, как пустили его в свой круг, как с шуточками налили стакан, было видно, что Колобков здесь любим. Здесь не просто коллектив умелых спецов, но тесное братство, проверенное в трудах и опасностях.
– Ну что, други! – Колобков поднял стакан. – Думаю, все согласны, что отсюда, от Кордильер, лучше стали понимать, что такое твоя земля, твоя Родина, твой Союз. Какой он великий, могучий и какая славная доля – ему служить. Давайте, друзья, за Родину!..
Все потянулись, чокнулись, серьезно и радостно. Выпили, помолчали в просветлении, словно каждый вспомнил свой дом, своих милых. Белосельцев любил их, чувствовал, какие они все одинаковые, возросшие на едином корню, на едином служении, на едином для всех уповании.
– Что-то мы все говорим, говорим, а гостю нашему слова сказать не даем, – произнес бородач. – А ведь он чуть не вчера из Москвы… Ну как там она, Москва-матушка? – снова с ласковым выражением синих умиленных глаз повторил он.
И еще продолжал улыбаться, когда близко, за стенами шатра, прогремела автоматная очередь. Еще и еще.
– Что за черт!..
Вскочили, кинулись к выходу. Белосельцев за ними, зацепившись за чей-то баул. Горела во тьме высокая, водянисто-сверкающая лампа. В ее свечении метались прозрачные слюдяные насекомые. Из всех палаток выскакивали врачи – мужчины и женщины. Вслушивались, вглядывались. И снова близко, за чертой света, за больничными шатрами, казалось, на невидимой луговине, где днем паслись два теленка, простучала очередь и ахнул, раскатился взрыв – должно быть, от гранаты. В ответ на эти лязгающие, долбящие звуки из госпиталя, из лечебных, поставленных на воздухе палаток понеслось голошение. Вначале тихое, похожее на поскуливание причитание, потом все сильней, истеричней. Переходило в женское истошное стенание, вой. Сквозь деревья на площадку, где проживали врачи, стали выбегать полуодетые, в белых больничных рубахах женщины, забинтованные мужчины, и один, всклокоченный, с голой волосатой грудью, выпучив сумасшедшие глаза, орал по-испански:
– Это Мигель!.. Мигель из Гондураса пришел!.. Он убьет меня!..
Тучная темнокожая женщина, качая в просторной рубахе толстыми грудями, голосила:
– Я ничего им не сделала!.. Только работала и болела!.. Работала и болела!..
Худой человек, с воспаленными белками, перевязанный по ребрам, опираясь на костыль, кричал:
– Верните мне автомат и гранаты!.. Зачем вы взяли у меня автомат и гранаты!..
Госпиталь шевелился, гудел. В ярко освещенных окнах метались люди. Вскакивали с коек, были готовы бежать и спасаться.
– Казаков!.. Киценко!.. – властно, по-командирски, рявкнул Колобков, меняясь в лице, утрачивая свой недавний мягко-сентиментальный облик, превращаясь в повелевающего, грозно-резкого офицера. – Берите людей в охранение!.. Лапухин, выноси магнитофон, врубай на всю мощь!.. Зовите женщин, танцуйте!.. Все фонари зажечь!.. Плясать, чтоб не было паники!..
В ответ на его приказания разбегались – кто к больным, в палаты, кто в темноту. Направляли на утоптанную волейбольную площадку рефлекторы выносных ламп. Запустили яростную музыку. И уже кидались в танец, в гремучую смесь рок-н-ролла, румбы и цыганочки. Выводили в круг женщин. Те застегивали на ходу блузки, поправляли прически, старались улыбаться, кружились, и было видно, что им страшно. Белосельцев заметил, как проскользнули во тьму, держа на весу автоматы, светлобородый врач и другой, в красной футболке.
Он вдруг близко от себя увидел Валентину, выступившую из полутьмы, – ее знакомые светлые волосы, побледневшее лицо, белую блузку с большими красными пуговицами, под которой сильно и часто дышала грудь. Ее глаза, потемневшие от испуга, смотрели на него умоляюще:
– Идемте… танцевать…
Положила ему руку на здоровое плечо, другую прижала к его груди, где на перевязи покоилась его кисть. Среди всеобщего испуга и паники, радостно заглядывая в ее серые, близко мерцающие глаза, он шагнул в круг света, в круг шумного бестолкового танца и, видя вокруг нарочито смеющиеся лица, чрезмерно, с нарушением ритма, прыгающих танцоров, обнял ее за талию и повел. Нежно, властно, стараясь успокоить, чувствуя, как напряжена ее спина, как повлажнела от волнения ее узкая ладонь, которую он осторожно перебирал слабыми пальцами.
Больные, толпясь под высоким светильником, наблюдали это действо. От лампы, в конусе света, сыпались лучистые слюдяные насекомые, словно из неба проливался вспыхивающий, прозрачно-стеклянный дождь. И снова простучало, прогрохотало вблизи, и вслед за очередями стукнули с перерывами два винтовочных выстрела.
– Это близко… – Она беспомощно оглянулась, а потом вдруг прижалась лицом к его груди. – Мне страшно…
– Ничего… – сказал он растерянно, касаясь губами ее волос. – Все обойдется… Здесь военные… Я слышал, как говорил команданте…
– Страшно… – повторила она. Он обнял ее за талию и, касаясь губами душистых теплых волос, вдруг почувствовал ее страх, ее прелесть, ее испуганную молодую жизнь, доверчиво прильнувшую к нему, безраздельно принадлежащую ему в эти минуты.
Теплые волны испуга и дыхания переплескивались из ее груди прямо в его грудь. Он испытывал волнение, влечение к ней и одновременно нежную заботливость, стремление ее защитить. Ему казалось, что хотел впустить, погрузить ее в это безопасное, охраняющее, сберегающее пространство.
– Да это просто салют в нашу честь… – пробовал он пошутить. – Уже второй за время нашего знакомства…
Она посмотрела на него благодарно и чуть улыбнулась.
Больше не стреляли. Танцы продолжались. В них постепенно исчезла истерика. Кто-то уже смеялся, почти естественно. Показывал ногу в домашнем чувяке. Кто-то расшаркивался босыми ступнями, церемонно приглашая даму. И уже выкрикивали, продолжая кружиться:
– Сергей Иванович, хватит вам с Геннадием Павловичем танцевать!.. Идите к нам!.. А то мы с Тоней шерочка с машерочкой, сколько можно!..
Больные успокаивались, расходились. Врачи, прекращая танцевать, брали их под руки, осторожно разводили по палатам. Постепенно гасли вынесенные на воздух лампы. Валентина вдруг быстро, сильно, продолжая кружиться, ввела его в тень. Потянулась к нему и поцеловала, не попадая в губы, вскользь. Пробежала пальцами по его шее, затылку.
– Спасибо!.. Спокойной ночи!.. – и исчезла.
А он, ошеломленный, глядел на пустую площадку, где уже никто не танцевал, но все еще гремела музыка. И сыпался из-под лампы прозрачный ворох бесшумных насекомых, как невесомый планктон тропической ночи.
Глава пятая
Утром очень рано его разбудил Сесар. Прикоснулся к плечу, наклонив большое, затянутое в военную форму тело. В окне сверкал зеленый, чисто умытый вулкан. Перламутровый дымок мелкими барашками спускался по склону, словно отброшенная на спину прядь. И это напоминало женский портрет перед зеркалом – утренняя свежесть, изумрудное, атласное облачение, расчесанные гребнем душистые кудри. Все вокруг искрилось, блестело. И это лучистое утро породило в нем беззвучное радостное восклицание. Он вспомнил вчерашний танец, быстрый неловкий поцелуй, гибкие пальцы, пробежавшие по его плечу. Открывшееся во время танца, распахнувшееся под сердцем пространство не закрывалось, счастливо обнимало и это сверкающее утро, и женственную, нежную, несмотря на свою огромность, гору, и Сесара, трогательно разбудившего его на восходе.
