Андрей Молчанов - Побег обреченных
Невольно ему подумалось о двух Зазеркальях каждого зеркала, но ложную эту мысль он сразу отверг, ибо, в отличие от зеркал пространства, зеркало, мутно блестевшее в сумерках прихожей, отражало не суть, а подобие. Подобие себе же подобных вещей: телевизор, картину, рояль, другое зеркало, недопитую бутылку вина, окно и в нем – стеклянную многоярусность отеля, заслоненного силуэтом его – гостя пустой квартиры.
Подобно чувствительному приемнику он настроился на антенну этого здания, опять-таки сравнив свое сознание с зеркалом, отразившим мысли, лица, воспоминания тех, кто ел, спал, думал, совокуплялся и умирал за ячейками гостиничных стекол.
И тут пришло озарение.
И голос жреца прозвучал в его сознании.
Голос, призывающий туда, где тянулась граница между этой землей и мирами, не знающими солнца.
Тонкая вибрирующая волна прокатилась внутри – настойчиво, зовуще, и он, следуя повелению, поспешил к запретному доныне рубежу, где его ждали, откуда началось земное его скитание и где, как он верил, будет положен этому скитанию конец.
Толща горных пород бесконечно и нудно проглатывала его тугой давящей тьмой, то прорезанной сетчато жилами, то в провалах пустот, почти не различимых в однообразных оттенках черной, слепой мглы, и вот он ступил на гладкий, словно отшлифованный пол, убегающий в купол потолка.
Эта полость в глубине горы была подобна пузырю воздуха в куске стекла, а может, это и был пузырь воздуха в застывших породах, вспученных из раскаленного нутра планеты, ставших древним камнем Памира, сквозь который он шел сюда; камня, знавшего начало начал.
За соседним хребтом ночевали альпинисты, и на миг их глазами он увидел очертания своей горы в снежной круговерти, внушавшей страх белыми языками снега, реявшими над уступами, гулким воем пурги и ртутно падающим в ущелье солнцем. И барса, дрожа затаившегося в скалах, чутко прислушивающегося к непогоде.
Красноватый свет озарил камень, и он увидел жреца. И усмешка стояла в его оранжевых глазах, чьи углы тянулись к пепельной коже бугристых висков.
– Похоже, – произнес жрец, – наше терпение истощилось, да и твое тоже… Пришла пора выбирать…
– Свой выбор я сделал давно.
– О-о, ты упрямец… Века не изменили тебя. Да, когда-то ты выбрал длинный путь, но вот путь подошел к развилке, и надо выбирать снова… Тебе неясен смысл выбора? Объясню. Ранее мы поддерживали тебя, ныне же ты все должен решить сам. Наша печать снимается, и ты можешь поклониться Свету и уйти с этой развилки в близкие ему миры, но что они дадут тебе? Новые скитания, череду чистилищ… Откуда снова, вероятно, попадешь на Землю, но уже без прежней памяти, и опять закрутится бесконечный круг, неуклонно ввергающий тебя все в тот же ад, где, припоминая глупость человеческих устремлений, ты опять пройдешь через цепь напрасных страданий…
– Ты не ведаешь будущего. И я не верю тебе.
По лику жреца читалось, что он с трудом преодолевает раздражение.
– Хорошо, – сказал он терпеливо, как бы убеждая капризное дитя. – Я объясню тебе то, что ведаю всецело. В тебе заключена суть нашего мира. В тебе ее атом. И он никогда не позволит приблизиться к Свету… А условия Света жестки. Ты начинаешь другой путь. Уже самонаказания. Путь бессмысленный…
– Я изживу этот атом.
– Глупец… Ты все мог бы решить прямо сейчас… Но ты не захотел. Что же… Право выбора – право каждого. Ступай вон. И знай последнюю тайну: мы обязаны дать тебе время раздумья. Ибо будет второй суд. И ты должен отречься окончательно, оставив здесь нам эту частицу естества, ибо не должно нашему врагу владеть ею. Но если ты не придешь на суд, то сдохнешь и – свалишься к нам. И тогда мы даруем тебе вечность… в колодце под Башней Луны… ха-ха-ха…
Смех растаял вместе со жрецом.
Его вновь обступила черная тишина. Пугающая. И он ринулся из нее прочь…
И – вновь очутился в затхлой квартирке…
Прошел на кухню, уселся за стол, где, уставившись на изображение на клеенке куска буженины, усыпанной выцветшим зеленым луком, тяжко задумался.
Откуда этот проклятый кошмар?..
Из предсмертной муки подсознания, видимо, рожден демонический мир, откуда он якобы когда-то вырвался, одолев затем в одиночку долгую дорогу начального искупления…
Но даже если и так, то что теперь? Начало времени опять-таки подсознательного искушения?
То есть сейчас, в преддверии смерти, он должен оценить прелесть человеческого бытия или же трагизм его и бессмысленность?
Жизнь человека. Испытал ли он счастье в этой, реальной? Реально истекающей. Нет. Впрочем, и счастья не ведал, и несчастья не знал… Так, барахтался. А итог же барахтаний – смерть, что, как хочется верить, вовсе не обесценивает смысл жизни со всеми ее страданиями и никчемными радостями.
Да, ныне он разочарован в этих людских радостях. Он твердо уяснил их мимолетность, их зачастую чувственную, физиологическую основу, чей животный механизм глубоко презрел… только ли в этой жизни? Но, как бы ни было, теперь – больной и нищий старик, он в бессилии сжимает иссохшие кулаки и шепчет ругательства на мертвом языке исчезнувшей в никуда цивилизации…
В отчаянии он хватил ребром ладони по клеенке, попав в аппликацию шашлыка по-карски, и хлипкий стол рухнул, рассыпавшись своими ящиками, набитыми глупыми сковородками, пыльными кастрюлями, серым сахаром, бирюзовой, заплесневелой крупой…
Тут отдаленно дошло, что сковородки и крупа – вовсе не так и глупо… И для приобретения их, необходимых для человека, надо было потратить силы, часть жизни…
Он прямо-таки оторопел. Затем усмехнулся потерянно. Его обожгло какой-то острой, болезненной несправедливостью. Он попытался, отринув мысль о сумасшествии, логически выделить стержень своих воспоминаний и снов… Странных грез наяву. Что же следует? Что когда-то он отрекся от ада, но Свет был бесстрастен и равнодушен, взирая на его земные страдания как на некий забавный опыт? Долгий опыт, на протяжении которого он сыграл сотни ролей… Его облик и место проживания во многом определяли осудившие его жрецы, и не раз они подставляли ему ножку в человеческом бытии и не единожды пытались отвратить от Творца, посылая испытания и соблазны, однако он был тверд и, даже когда смотрел на костры инквизиции, понимал, что это – попытка демонов подчинить себе церковь; попытка, подобная любому религиозному расколу, ибо религия – всего лишь начало пути к вечной тайне бога, стоящей выше арифметики каких-либо толкований, молитв, заклинаний и фанатизма.
Ему отчетливо вспомнилось.
Давняя испанская весна, когда первые побеги ячменя осыпали поля, зелено раскинувшиеся возле Толедо, недавно объявленного столицей объединенного королевства; крестьяне, копавшиеся в своих огородах, и тянувшиеся в глубь страны караваны от побережья, где становились на причал галеоны из Нового Света, груженные удивительным товаром из девственных языческих земель, что виделись ареной будущих великих коллизий.
Виделись глазами чиновника инквизиции, человека в черном одеянии с вышитым на груди зеленым крестом, клерка, проводящего время в молитве и усердной службе за небольшим столиком, на котором – лишь очинённые перья и бумага. Излюбленное место трапезы – кабачок на площади Кордон, где подавалась обычно чесночная похлебка и кровяная колбаса с цветной капустой – кушанья незатейливые, но приготовленные с отменным старанием и подносимые лично кабатчиком, тешащим себя надеждой на защиту и опеку со стороны знакомого ему служителя инквизиции. Распространенное во всех веках заблуждение среди простаков!
Дорога на службу, в Алькасар. Сухой ветер, гонящий по извилистым узким улочкам желтую пыль, ртутный блеск в бледной голубизне неба крестов церкви СантоКристо де ла Л ус, высящихся над городской суетой; бряк деревянных подошв по камню; прижатая к бедру фарфоровая чернильница, спрятанная в рукаве… Пугливые взоры прохожих, подобострастные поклоны отступающих в подворотни морисков – мавров, принудительно обращенных в христианство; почтительный ропот за спиной черни…
На эспланаде – дворцовой площади – немецкая гвардия с духовым оркестром; стражи в оранжевых кафтанах и полосатых штанах, лениво разгоняющие алебардами зевак; носильщики, уносящие бархатные портшезы с дворянскими гербами мелких вельмож; монахи: тринитарии, доминиканцы… А вот капитан дворцовой стражи, и разит от него, как от взмыленного жеребца, запахами сложными и острыми; особенную вонь производят высокие щегольские сапоги из свежедубленой кожи. Поправив крашеные усы, он скашивает глаза на человека в черном, с равнодушием его признавая.
Патио – пустынный внутренний дворик, окруженный галереями, низенькая дверь, ведущая в канцелярию. А в ней – Инквизитор, одетый в белую сутану и красный стихарь, недвижно стоящий у зарешеченного окна, откуда косо падает столб света. Отражаясь от голых серых стен помещения, от полированного до глянца каменного пола, он осеняет фигуру Инквизитора пыльно-голубой дымкой. Кажется, она парит в воздухе.
