Александр Жиров - Амулет смерти
— Может, Вась, эти наши узбеки и кавказцы недостаточно черные? Они ж скорей белые, чем черные… А, Вась?
Капитан оторвался от проспекта Независимости и одарил друга тяжелым долгим взглядом. Вернулся глазами к дороге. Потом быстро посмотрел на задние сиденья.
Двое десантников, задрав к белому небу стволы, аж рты пораскрывали. Вдоль тротуаров стояли согнувшись сотни черных людей.
Это не были первобытные жители деревни Губигу. Это было население столицы. Не в галабиях и напаховых повязках, а в пиджаках, шортах, юбках.
Все они худо-бедно владели французским. Иначе говоря, в низких поклонах застыли те восемь процентов населения Дагомеи, которые знали государственный язык.
Которые, по версии международного отдела ЦК, и являлись по преимуществу тем немногочисленным сознательным пролетариатом, который отчаянно защищал завоевания Декабрьской революции.
Кондратьев произнес:
— Эх, брат. Эх, Серега. Не служил ты в Баку. Не знаешь ты чуреков. Незнаком ты с любимой забавой тамошних торговцев.
Они, если видят на базаре незнакомого продавца, упрашивают его дать кепку поносить. Спустя время кепку возвращают и говорят «спасибо». К вечеру того же дня обладатель кепки начинает ощущать легкий зуд в паху. Еще через сутки зудит так, что всю волосню разодрать готов. Потом начинается зуд у жены. Понимаешь, что азерботы вытворяют?
— Еще нет, — подрагивающим голосом сказал Иванов.
Ему сделалось жутко. Ночью прыгать с тридцати метров на крышу правительственной резиденции куда лучше.
— Эх ты, Серега. Эх ты, интернационалист. Да они вошь лобковую подбрасывают. Соберут с себя и положат в кепочку.
А вошь на то и лобковая. Она на голове жить не станет. Переберется с волоска на волосок по всему телу туда, где ей на роду написано жить.
— Да за это стрелять мало! — возмутился советский прапорщик. — Я б за такое вот этими самыми руками насмерть задавил!
На мгновение выпустив автомат, он раскрыл ладони. Таких в роте ни у кого не было. Такими волков давить. Кондратьев заулыбался:
— Ну вот. Слава Солнечному богу, дошло. До тебя как до жирафа, Серега… Да понимаю я, что это от жары, понимаю. Интернационалист хренов…
Прапорщик на миг представил, что беда случилась с ним. Представил, что он торговал рядом с азербайджанцами на базаре. Что это у него брали кепку поносить, а он, дурак, ни о чем не подозревая, пожал плечами и отдал.
Яснее всего Сергей Иванов представил жену Риту. Любимую свою скандалистку.
Скандал утром, скандал днем, скандал вечером. Это безо всякого повода: завтрак, обед, ужин. Иногда еще и полдник.
А если с поводом? Да еще с таким?
В распаленном тропическим солнцем воображении прапорщика верная супруга вдруг обнаружила причину странного зуда.
Нашла у себя эту мерзость. Но на то она и верная, что немедленно вынесет приговор:
Сережка, сволочь, нагулял!
Что сделает с ним Рита? Иванов зажмурился. Воображаемое лицо жены обзавелось длинными кривыми клыками, из пальцев рук торчали острые когти. Доказать ей свою невиновность будет невозможно.
Останется одно из двух. Либо избить ее и превратить в домашнее животное, как это водится во многих семьях. Либо она превратит его жизнь в ад. Сама-то без скандалов дня протянуть не может. Чем больше склок, тем лучше себя чувствует.
Потому и разводом даже не пыталась никогда угрожать. Разведенной женщине скандалить не с кем.
Развод для Риты — катастрофа.
«А в самом деле, почему не избавиться от скандалов раз и навсегда, одним махом? — подумал Иванов. — Развод, и дело с концом! Зачем всю жизнь терпеть рядом с собой садистку?»
«Ты что?! Точно, перегрелся, — ответил прапорщик сам себе. — А дети?! Разве вырастут полноценные дети в неполной, то бишь неполноценной, семье?»
Старшина десантной роты сам себе не признался в том, что больше всего в жизни боится именно погрузиться в пучину бракоразводного процесса с Ритой. Она растянет это на годы и превратит эти годы в один непрерывный кошмар. Она постарается насладиться разводом на полную катушку. Он умрет от инфаркта в тридцать три года. А дети и в самом деле в такой семейке вырастут шизофрениками.
— Брррр! — Иванов покрутил головой, сбрасывая наваждение.
Капитан захохотал:
— Ты чего это, мон шер? Вошь лобковую представил?
— Да что-то вроде этого, — только и промямлил Иванов.
Боже! Какое счастье, что он сейчас в Африке, а не дома. От попреков жены у него то сердце покалывало, то в желудке начинало свербить. Это значит, что в могилу его сведет либо инфаркт, либо прободная язва.
Джип свернул с проспекта Независимости и уже ехал по набережной Прогресса. На перекрестке застыл в поклоне туземец в новенькой форме народной милиции. Регулировщик. Прежняя полиция была частью распущена, частью арестована за пособничество антинародному режиму.
Сверкала река. Гудели буксирные пароходы. Торчали на противоположном берегу портовые краны. Брели на противоположном берегу вереницы чернокожих докеров с огромными тюками хлопка на спинах. Там начинался порт.
— Это-то еще что такое? — грозно спросил капитан и протянул палец.
От командного голоса встрепенулись десантники на заднем сиденье. Экипаж джипа проследил за командирским пальцем.
На этом берегу, у самых перил набережной, стояли столики уличного кафе.
Над столиками легкий бриз шевелил купола зонтов из ярких кусков ткани — зеленых, желтых, красных. Цвета государственного флага.
За столиками сидела компания молодежи. Юные туземцы страшно шумели и пили пиво. Они словно не замечали патруля.
Годы, когда формировались их характеры, как раз и были теми несколькими годами, когда страна была предоставлена самой себе. Когда французы уже ушли, а русские еще не пришли.
Что касается буфетчика, то он в поклоне так старательно перевесился через свой импровизированный прилавок, что в любую секунду грозил рухнуть башкой на горячий асфальт.
Капитан остановил машину.
— Разреши, Вась, а? — жалобно попросил прапорщик.
— Давай. Валяй. К хорошему быстро привыкаешь, да?
Капитан испытал пьянящее чувство хозяина сразу после того, как младший сержант Климов с двумя рядовыми перевез товарища Хериса Ногму из штаб-квартиры Соцпартии в резиденцию.
По существу, в его руках была вся страна. В плену находилось все прежнее руководство. Под охраной десантников формировалась новая власть.
— Нам тоже, товарищ капитан? — спросил один из солдат.
— Сидеть. А то много чести. Чем меньше белых людей ставят черномазых на уши, тем больше потом ценят каждого отдельно взятого белого человека.
Прапорщик положил автомат на сиденье и спрыгнул на тротуар. Вразвалку подошел к столикам. Остановился. Надеялся, сейчас его заметят, повскакивают. И с извиняющимися лицами согнутся до земли.
Куда там! Ухом никто не повел. Курят вонючий местный табак, сосут вонючее местное пиво и перекрикиваются на одном из вонючих местных наречий. Пару раз глаза черных пареньков скользнули по белому человеку и тут же попрятались.
«Я ж не расист какой, — подумал Иванов. — Надо им еще шанс дать. Четче заявить о своем присутствии».
По-французски прапорщик знал две фразы: «Руки за голову» и «Положить оружие». Ни одна сейчас не годилась. Еще он умел считать до десяти.
— Один, — осторожно сказал прапорщик, стесняясь иностранных слов, как всякий русский. — Два, три, четыре.
Пять… Шесть, семь. Восемь… Девять!
Его голос утонул в оживленной болтовне чернокожих. А еще больше — в их равнодушии, которое подозрительно смахивало на издевательство.
Поэтому, сказав «девять!», Иванов взялся лапищами за спинки ближних двух стульев и дернул.
Два негритенка немедленно оказались на тротуаре. Беседа, если перекрикивание можно считать беседой, оборвалась. Молодые туземцы в бешенстве повскакивали со своих мест.
Цветная молодежь во всем мире воспламеняется как порох. Это оттого, что нет других занятий. Нет образования, нет работы, нет денег, нет женщин. Остается воспламеняться.
Буфетчик, продолжавший сгибаться пополам, скосил глаза и в ужасе наблюдал происходящее. В нежном возрасте он попал под горячую руку одному французскому туристу и запомнил это до гроба.
Прапорщик метнул в группу молодежи один стул. Трех парней опрокинуло, будто это был не обычный уличный стульчик, а тяжеленная сибирская лавка.
Держа другой стул за ножку, прапорщик принялся избивать гоп-компанию. От души, в полный замах. Ритку вспомнить — это почти с нею побывать. Хрясь, хрясь, хрясь.
Раззудись плечо, размахнись рука. Вот наслаждение. Того, кто пытался удрать, Иванов доставал ногой. Хряп, хряп, хряп.
Из джипа доносился дружный гогот сослуживцев.
— Я вас научу белого человека уважать, — приговаривал прапорщик, — я вас, черномазиков, заставлю родину любить.
