Алексей Витаков - Домой не возвращайся!
Хижа прыгнул, оттолкнувшись непринужденно, без подготовки, только чуть глубже присев. Бальзамов уже знал этот маневр и поэтому без труда просчитал атаку. Шаг в сторону и – левой под сердце, правой чуть ниже уха. После такой комбинации где-нибудь в уличной потасовке противник просил пощады или терял сознание, оказавшись в нокауте. Хижа только крякнул, падая, сгруппировался, перекатился на спине и вскочил на ноги. Следующий удар бандит встретил лбом и с удовольствием отметил, что суставы противника приятно хрустнули. Вячеслав тряхнул несколько раз поврежденной кистью и снова поднял руки для схватки, предпочитая действовать в обороне. Его враг опять принял паучью стойку… Неужели ту же тактику применишь? Эдак я все руки об тебя отобью. Интересно, где тебя такому учили? Что за борьба? Против чайников очень даже неплохо. Узнать поближе твой репертуарчик до боя явно бы не помешало. Ах, вот оно что!..
Паук неожиданно нырнул в ноги, сдавил икры и впился зубами в голень. Атакуемый качнулся и с длинным стоном повалился на бок… Никак больно, голубок. Еще больней будет, когда я тебе яйца зубами рвать начну. А ты бей, бей меня по черепу, а то он у меня, понимаешь, чешется… Голова у Хижи действительно оказалась каменная. Бальзамов понял, что обычными ударами ничего не добьешься, и скорее интуитивно, чем сознательно, изловчившись, ткнул большим пальцем в паучий глаз, давя жирную помойную муху.
– Ах ты, сука! – от взревевшего баса у деревьев едва не лопнули перепонки.
Хижа оторвался от соперника и, стоя на коленях, прикрывал глаз рукой. Вячеслав, морщась от боли, поднимался с тропы. Неожиданно, с гибкостью профессионального гимнаста, налетчик качнулся и сделал кувырок назад. Выдернул из земли нож, перехватил за лезвие и размахнулся для броска. Живая мишень дернулась, пытаясь среагировать. Но кто же бросает с первого взмаха, сперва – ложный, а уж потом. Потом – не последовало. Разрывая плотную ткань тумана, на шею Хижи с тягучим свистом опустился кол.
Серый паук рухнул ничком, как подкошенный, давя и размазывая по траве собственную красную слизь. Все. Нокаут с потерей сознания.
– Только не острием, – закричал Бальзамов тяжело дышащему Цыпе.
– Уходи, забирай свои шмотки и уходи! – срывался на крик подросток.
– А ты как же?
– Почём он узнает, что это я. Бог с неба поразил.
– Пакля вряд ли молчать будет. Он ведь все видел и наверняка сейчас где-то рядом.
– Пакля, выходи. Ты будешь молчать, Пакля?
– Буду.
– А почему ты будешь молчать, Пакля? – снова задал вопрос Цыпа.
– Потому фто не хочу оставаться без тебя, Цыпа, с этим уродом.
– Ну, теперь понял? – обратился рыжий к Бальзамову.
– Теперь да. В общем, пока, мужики. Извините, что фалаф разрушил.
– Фто, драфнифся-то!
– Желаю побыстрей с долгами рассчитаться. Кстати, у меня пара червонцев бесхозных найдется. Держите.
– Лично я завязываю. Беру сестру и мотаю к дядьке, на север.
– Я тофе. Возьми меня с собой а, Цыпа.
– Нет, тебе учиться надо. Ехать в город и поступать в какой-нибудь техникум. А вот когда отучишься, то приедешь на север главным механизатором.
ГЛАВА 14
Фигура одинокого путника с высокого гребня железнодорожной насыпи отбрасывала длинную тень. День клонился к вечеру. Холодная весенняя сырость при каждом глубоком вдохе обжигала горло. Ветер жёг по коленям, легко пробивая джинсовую ткань. Хорошо еще, что у куртки достаточно высокая горловина, куда можно втянуть лицо по самые глаза. Господи, до чего же унылые пейзажи. Понятно, почему у русских поэтов так много грусти, печали и тоскливого созерцания. Лиственные деревья по большей части стояли голыми. Зелень только-только начинала пускать побеги. Поэтому лес местами напоминал решето, сквозь которое гуляли потоки воздуха. Прошлогодняя неперегнившая листва темно-коричневым покровом устилала слякотную землю. Впрочем, кое-где на луговинах появились ежики зеленых ростков. Поля, отведенные под пашни, словно набухшие, огромные бычьи шкуры темнели под бледно-синим небом. Тянулись покосившиеся, а где-то и совсем рухнувшие, изгороди, предназначенные служить преградой для скота и лесного зверя на пути к железнодорожному полотну. Будки стрелочников на малых станциях в строгих, почти траурных тонах, темнели водяными разводами, масляными потеками, мрачными стеклами непроницаемых окон. Деревенские дома тоже, мягко говоря, не тяготели к буйству красок. По большей части серого цвета, они меланхолично смотрели на мир отрешенными щелями дощатых обшивок, рассохшихся бревен, облупившихся наличников. Лишь дачные участки иногда могли порадовать глаз изобретательной расцветкой и оригинальной архитектурой домиков. Но домики еще пустовали, провоцируя бродяг и местную шпану на вторжение с последующим выносом нехитрой утвари.
Бальзамов старался не думать об Ирине. Он поставил перед собой очень непростую задачу – дойти пешком до Москвы. Испытать себя, свой дух, убедиться в своих чувствах, а уж потом совершить поступок. А именно, признаться в любви, разрушить свадьбу, при условии, конечно, что девушка не будет против. Да даже если против, все равно не сидеть же, сложа руки. А сейчас не думать, не готовить никаких речей, просто идти и смотреть на окружающую жизнь. Пусть сначала душу в дороге на ветру хорошенько продует. А потом посмотрим, что останется.
С насыпи было видно, как пастух гонит коров с одного из первых весенних выгулов: «Сы-ы-те, девки, давай, сы-ы-те». Крик сопровождался пощелкиванием кнута. И коровы, подняв к небу большие задумчивые глаза, останавливались и сосредоточенно мочились, чтобы вернуться в хлев с порожними мочевыми пузырями. Навстречу спешили хозяйки, выкрикивая имена своих питомиц. Буренки, Цыганки, Серахи, счастливо мыча, вытягивали морды навстречу заботливым рукам с пахучим, обильно посыпанным солью, хлебом. Пастух, зайдя за куст, с чувством выполненного долга, блаженно щурясь в закатных лучах солнца, тоже мочился, особо, в общем-то, не стесняясь посторонних глаз…
Вот, живут люди, вкалывают с восхода до зари, растят детей. Им, что влюбляться не хочется? Точно так же страдают, горят, ревнуют. Но ежедневный, тяжелый труд быстро лечит. Гляди, как морщины на лицах старух черны и глубоки, словно трещины, сквозь которые смотрит на тебя потусторонний мир. А кисти рук узловаты, тяжелы – в них вся жизнь. Проведет такой рукой по весенней, утренней росе и скажет, каким лето будет, дождливым или не очень. А у тебя что? Нытье праздное. Муки тепличного идиота. Или все же что-то настоящее? Сколько идти? Давай посчитаем. Хорошо, если в день сделаешь сотню километров. Так. Значит, идти тебе, парень, всего-то два с половиной дня. Вот, по прошествии этих дней и узнаешь, что в тебе – истина или оранжевая революция гормонов. Гормональную энергию нужно сублимировать в полезное дело, так старик Фрейд учит, полный извращенец. Такое ощущение, что западный мир погряз в физиологических комплексах и больше ни о чем не желает думать. В творчестве наших аутсайдеров от искусства тоже в основном решение телесных проблем. «Как прыщавой курсистке длинноволосый урод читает стихи, половой истекая истомою». Строки Есенина точны, лучше не придумаешь. Только в его времена похоть окоротили, не дали разгуляться. Слишком сильны были еще традиции классической системы ценностей, русской литературной школы. Что если размножающиеся, как микробы, аутсайдеры вытолкнут, выдавят консерваторов на обочину. Перестройка, конечно, хорошо, но… Но наше общество рискует опрокинуться в Древний Рим в самом худшем смысле этого понятия. Да мы будем знать все об античном сексе из уст современных французских романистов и вообще это понятие легализуется. Да, мы будем восторгаться различными философскими школами, также основанными на сублимированной энергии. Но где окажется сердце? Почему о нем никто не подумал? Неужели познание пространства – это сугубо телесный акт? Эко тебя занесло, парень. Вот что значит дорога. Сейчас бы кис в городской квартире да сопли своих страданий подтирал. А так, идешь, думаешь, на человека похожим становишься. И все же, почему и кем так настойчиво вытесняется здоровое начало? Почему на смену тем, кто «землю попашет, попишет стихи» появляются личности с бегающими глазками, рассуждающие о преимуществах западной литературы. Да, никто не говорит, что должны быть только почвенники и деревенщики. Но зачем делать из людей половик для вытирания ног этих голых королей?
Солнце давно село. Ночной леденящий мрак навалился, подмял под себя все вокруг. Дорогу можно было разобрать только на пару метров вперед. Наступила глухая, непробиваемая тишина. Слышен был только звук собственных шагов, очень короткий, без характерного ночного эха. Значит, туман. Конечно, можно было напроситься в первый попавшийся деревенский дом на ночевку. Но перевозбуждение от недавно случившегося гнало Бальзамова по шпалам в глубину необъятной ночи. Он твердо решил, что спать будет только тогда, когда взойдет солнце. Где-нибудь на припеке облюбует лавочку, кинет под голову сумку и провалится в сон, сломленный усталостью. Впервые в жизни он чувствовал себя разорванным: одна часть испытывала вину перед домашними, другая тянула в неизвестность ради одного только взгляда, нескольких слов, случайного прикосновения. Состояние души менялось стремительно. То казалось, что за спиной выросли крылья, то ноги с трудом влачили тяжеленные гири. То хотелось бежать вприпрыжку, то плюнуть на дикую затею и сесть на ближайшей станции в первый же встречный поезд и вернуться. Через месяц должны призвать в армию. Несмотря на обилие жутких рассказов о дедовщине, полууголовных отношениях, жестокости и глупости, служба в СА представлялась какой-то почти греческой эфебией, актом инициации, посвящением в мужчины. Даже мысли не возникало о том, чтобы отклониться, не пойти. Нужно быть таким, как все.
