Андрей Молчанов - Улыбка зверя
Приятели выскочили на улицу.
Через пять минут оперативная машина подъехала к месту происшествия, где уже собралась порядочная толпа. Двое подоспевших гаишников оттесняли людей, ругались и размахивали жезлами, толпа одним краем подавалась назад, но в это же время напирала с другого края.
— Товарищи, не затаптывайте следы! — срывающимся голосом безнадежно взывал один из гаишников, толкая в грудь плотную тетку с выпученными глазами. — Имейте же совесть… Товарищи!
— Куда ты прешь, баран?! — кричал в это время другой, бросаясь к поддатенькому мужичонке в кепке, который второй раз уже вперся ботинками прямо в лужу черной крови и теперь перетаптывался и шаркал подошвами, пытаясь вытереть их о бордюр. — Я вот тебя сейчас палкой через лоб перетяну, тупорылого!..
Не обращая ни малейшего внимания на стража порядка, мужичонка, глупо ухмыляясь и возбужденно жестикулируя, громко рассказывал окружающим:
— Пиво пью, а тут — ба-а-бах, ядрит твою!.. Мимо уха у меня вз-зык, я мордой, значит, к забору… Пиво, главное, выронил, разбил… Два глотка отпить успел всего… Нога шмяк возле меня… Оторванная, с кроссовком… А он, значит, гляжу, без ног уже, пауком, пауком на меня ползет… Скалится так, и прямо на меня, на руках растопыренных, точно паук! Прямо на меня… Скалится, главное, и прямо на меня… Я, значит, к забору от него, все, думаю, цапнет счас… А я, главное, с бодуна…
— Шок, — перебила его тетка с выпученными глазами. — У нас в Заречном тоже так позавчера, за одной бабой мужик пьяный с топором… А я с рынка иду, сумки тяжелые, еле ползу. Так эта баба меня обгоняет и кричит: там, кричит, мужик пьяный с топором за всеми гонится, беги, тетка!.. Я как была с сумками, так и кинулась бежать. А тут еще баба шла впереди орет нам: “Вы что, бабы?” А мы кричим ей: “Там мужик пьяный с топором…” Она тоже с сумками бегом. Не помню, как дома оказалась. Шок…
Майор Зуйченко и капитан Пономарев, расталкивая толпу, прошли к месту взрыва. Наумов и Коныгин вместе с гаишниками стали оттеснять людей, где-то совсем рядом взвыла милицейская сирена.
Неподалеку от забора, уткнувшись лицом в бордюр, лежал труп с оторванными по колени ногами, на запястье правой руку с судорожно скрюченными пальцами лохматились клочья пластикового пакета. Метрах в пяти посередине тротуара зияла небольшая воронка, от которой к трупу вели две зигзагообразные кровавые полосы — след последнего скорбного земного пути…
— Наумов, опроси свидетелей, — тихо приказал Зуйченко и, повернувшись к Пономареву, так же тихо произнес: — Не знаю покойничка, лицо незнакомое. Видимо, кто-то из “ферапонтовских” шестерок. Вероятно, последнего призыва, новобранец…
— По всем фронтам Ферапонт работает… — кивнул капитан. — Многостаночник, честное слово…
— И плотно, надо сказать, работает… Фермер вчерашний, скорее всего, тоже его рук дело… И гляди, трех часов не прошло — а уже Корысного валят. Вернее, пытаются. Это, брат, хорошо, что мы с утра в больнице побывали, пока Рыбаков расчухивался со своими милиционерами…
— Чухлый с Рыбаковым уже на ковре у мэра, — обронил Пономарев.
— Ясное дело, Колдунов встревожен. Ферапонт на комбинат выходит… Взрослеет, шпана…
— А что вчера на Турбазе было? Ты запись прослушал? — спросил капитан.
— Не успел. От “деда” час назад передали… С ним ведь тоже связь непростая, везде глаза…
— Надо бы срочно прослушать, — сказал капитан. — Может статься, там что-то и про взрыв этот проявится…
— А ведь шел именно в церковь, — прознес Зуйченко. — На панихиду… Последний поклон передать. Как минимум, с десяток положил бы там…
— Не донес свой поклон.
— Ангел не дал. Есть все-таки Бог на свете, Никита! Не стерпел кощунства. Нет, не учитывают они мистическую сторону бытия…
— Опять про своего Бога завел, — поморщился Пономарев. — Давай-ка, брат, осколки искать… Да и второй ноги я что-то не вижу… Зато погляди-ка, воронья налетело… — добавил, легким кивком головы указав в направлении храма.
В стороне, куда указывал майор, действительно особняком от обывательской толпы, стояли с десяток молодых парней в черном, большинство из которых было в черных же очках. Они курили, поглядывали по сторонам и лениво переговаривались. Один из них что-то сообщал по мобильному телефону.
Подъехала еще одна машина с криминалистами и старым хромым фотографом дядей Гришей, который немедленно принялся за дело. Санитары, положив на асфальт носилки и, присев на передний бампер “Скорой помощи”, ожидали, когда закончится съемка, чтобы увезти труп в морг.
Время близилось к полудню и солнце припекало совсем по-южному.
— Ну что, нашли вторую ногу, Наумов? — оторвавшись от изучения воронки, спросил Пономарев.
— Нашли, товарищ капитан, — весело откликнулся рыжий розовощекий Наумов. — Вон там под забором обе складированы. Без кроссовок, правда.
В толпе раздалось два-три одобрительных смешка.
— Упер кто-то кроссовки… Скорее всего тот, с пивом… Пока мы тут в шоке… — предположила тетка с глазами навыкате. — Кричал-кричал, а потом смолк и пропал куда-то. Верная примета!
— Он и упер, кому же еще… — оглядываясь по сторонам, подтвердил пузатый дядька в соломенной шляпе и стоптанных босоножках. — Обувь дорогая, импортная… Грех не упереть. Этому-то она уже ни к чему, — кивнул в сторону трупа. — Отходили ножки по кривой дорожке…
— Если уж воровать, то по-крупному. Я бы лично цепь золотую с бандюги этого снял, — вмешался в разговор еще один зевака — долговязый малый с загипсованной рукой на перевязи. — Вишь, какая цепочка-то… Такую и за месяц не пропьешь.
— Не, на месяц не хватит… — подумав, возразил толстяк в соломенной шляпе. — Неделю-полторы от силы.
— Это смотря какой напиток… Ежели, к примеру…
— Выносят, выносят! — крикнула вдруг пучеглазая тетка. — Клеща выносят!
Толпа, обернувшись на ее крик, подалась теперь в другую сторону, позабыв про лежащий на асфальте безногий, обесчещенный неведомым мародером труп. Из церковных ворот медленно выносили великолепный, сверкающий на солнце гроб красного дерева, увитый золотыми кружевами.
Глухо ухнул невидимый барабан и сразу же резким рыдающим аккордом откликнулись медные трубы, тенора и альты.
Знаменитый духовой оркестр Черногорского драматического театра под управлением Зямы Израилевича Бройтмана уже четвертый раз за эту неделю похоронным маршем провожал очередного убиенного в последний путь.
Стая ворон взметнулась над синими куполами и с гортанными воплями косо полетела в сторону кладбища.
Но удивительное дело — ни единой слезы не блестело в глазах людей, что шли за гробом Клеща, даже лицо вдовы можно было назвать скорее сердитым и озабоченным, нежели печальным. Лица же всех без исключения мужчин поражали своей каменной напряженностью… Впрочем, нет, обнаружился все-таки один оригинал, который в самый последний момент, когда деликатно смолк оркестр, когда гроб устанавливали уже в черный лакированный катафалк и провожающие рассаживались по своим иномаркам, кинулся ко гробу, слезно возрыдав и ударяя себя в грудь:
— Братцы, я! Следующий — я! Я буду следующий!..
Человек этот, впрочем, на поверку оказался отчасти нетрезв и, получив от бдительного охранника короткий резаный удар по шее, утробно вякнул, закатил под лоб глаза и рухнул в сухую пыльную траву подле церковной ограды, не выказывая больше никаких признаков жизни.
Снова зазвучал духовой оркестр, отрабатывая свой гонорар, и процессия под ехидные реплики толпы медленно двинулась к кладбищу.
ПРОЗОРОВ
Грохот взрыва, произошедшего у храма на Соборной площади, долетел и до улицы Розы Люксембург, заросшей старыми липами и застроенной исключительно одноэтажными домами. Среди этих домов стоял и потемневший, как-то странно уменьшившийся за время разлуки дом, где был некогда безмятежно и коротко счастлив маленький Ваня Прозоров.
Теперь же, подходя к дому, Иван Васильевич, еще издалека увидев во дворе дядьку Жоржа, с трудом признал в этом хмуром старике бодрого и деятельного прапорщика из своей далекой молодости. Что-то лошадиное появилось в фигуре дядьки Жоржа, и нынешний его понурый облик вполне соотносился с ругательным определением “сивый мерин”. Был он худ, жилист, сутул, ходил по двору, опустив длинные руки вдоль тела и, точно отбиваясь от мух, помахивал большой костистой головой, на которой топырились коротко стриженые седые волосы. Одет — в засаленные штаны с пузырями на коленях, в кирзовые сапоги с подвернутыми голенищами и в старую латанную гимнастерку.
— Дядя Жорж, — тихо позвал с улицы Прозоров.
Старик поднял голову, медленно подошел к калитке. Прозоров, как завороженный, разглядывал его нахмуренный лоб, густые брови, грубый пористый нос, толстые губы, которые, казалось, с трудом сходились, обнажая тусклый ряд железных зубов. Когда он заговорил, зубы эти выступили вперед, и Прозорову почудилось, что он слышит, как с железным звуком постукивают они друг о дружку.
