Сергей Зверев - Должок кровью красен
Ходил, правда, по нашему городу еще один слушок. Тоже про поджог. Но не дагестанский. Другой.
Впрочем, конкретного имени никто так и не назвал.
4
Над страной ночь. Над страной мгла. От Москвы до самых до окраин мгла стелется. И над городом нашим мгла ночная – и над Центром, и над Климовкой, и над Дмитриевым Посадом. Несет ветер со стороны пожарища жирный пепел, стелет сажу по платформе вокзала. Блестят под холодным семафорным светом рельсы. Тяжелый тепловоз медленно вспарывает ночную мглу конусами фар, тащит за собой пассажирские вагоны. Заскрипели тормоза, лязгнуло железо буферов, дернулись вагоны, остановился состав.
Лишь один человек со всего поезда и вышел. Ступил на платформу тяжело и грузно. Осмотрелся, вздохнул и к вокзальному зданию зашагал.
Интересный пассажир из ночного вагона сошел. Лицо суровое и сосредоточенное. Чемоданчик в руках – старый, с углами, жестью обитыми; таких уже давно не выпускают. А кисти рук что клешни – наверняка баскетбольный мячик одной рукой взять сможет. Глаза черные, дикие, что у жеребца. Перешел через пути, вышел на площадь. Уселся на лавочке под фонарем. Щелкнул замочками чемоданными, достал общую тетрадь в фиолетовой клеенчатой обложке, раскрыл. Посередине – жирная поперечная линия. Слева от линии надпись «Дебет». Справа – «Кредит». И слева, и справа под словами бухгалтерскими – чьи-то фамилии. Напротив одних фамилий цифры стоят. Напротив других – крючочки какие-то непонятные. Напротив третьих – знаки вопросительные.
Прочитал мужик внимательно сперва те фамилии, что в «Дебете». Покачал головой, улыбнулся каким-то мыслям. Затем на «Кредит» перешел. Вновь покачал головой, но уже без улыбки.
– Вот я и дома… – пробормотал.
Поднялся и двинулся с привокзальной площади в сторону главной улицы.
Ни одного человека на ночных улицах. Окна не горят, фонари только через два на третий светятся. Словно вымер город. Словно газом невидимым жителей выморило. Даже котиков с собачками не видать. Лишь мошкара в конусах света фонарного суетится.
Прошел приезжий несколько кварталов, к ярко освещенному домику о двух этажах вышел. Бегают по фасаду огоньки разноцветные, переливаются, и неоновые буквы над дверями в половину человеческого роста горят: РЕСТОРАН «ЗОЛОТОЙ ПЕТУШОК». Половина третьего ночи, а жизнь у фасада так и кипит. Девки срамные у открытых дверей снимаются, улыбаются входящим-выходящим мужикам. Кавказцы косяки с анашой курят – дым конопляный так в нос и бьет. Милиционер с ноги на ногу переминается, от аромата наркотического прибалдел.
Остановился наш путник, отошел в сторонку, чтобы его не заметили. Смотрит.
А смотреть есть на что.
Открылась дверь ресторанная, и вышла из «Золотого петушка» хмельная компания. Сразу видно – небедные люди. Впереди – мужчинка в золотых очках, мелким барашком завит. Даже издали видно, как почтительно на него спутники поглядывают; стоит завитому лишь рот открыть, как замолкают они на полуслове, взгляд из-под золотых очков ловят.
Дошел очкастый до длинного-длинного «Кадиллака», открыл дверцу, уселся назад, бросил спутникам несколько слов на прощание и водителю личному командует, как Гагарин перед стартом:
– Поехали!
– Спокойной ночи, Петр Владимирович! – спутники вдогонку.
– Вот ты, сука, и вынырул. Вот мы и свиделись, – констатировал приезжий и взглядом лимузин проводил. Нехорошим взглядом, диким и злым. Постоял, подумал о чем-то и дальше пошел.
– Иван? Ты, что ли? – проблеял за спиной приезжего пропитый тенор.
Обернулся путник назад. Видит – идет навстречу какой-то ханыга. Джинсы грязные, свитер порванный, в небритом подбородке вчерашняя закуска.
Идет ханыга, улыбается слюнявыми губами, руки уже широко развел, чтобы обнять приезжего да облобызать его как следует. А перегарищем от ханыги так и разит – хоть закусывай.
– Обознался ты, братан! – упало веское.
– Да как же так обознался… – бубнит ханыга недоуменно. – Ты чё, друга детства не узнаешь? Валик меня зовут, а фамилия моя – Кучинский. А ты когда-то на Дмитриевом Посаде жил, еще дома наши через дорогу стояли… Иван ты. А фамилия твоя, значит, Зарубин…
– Обознался ты, Валик. Не Иван я вовсе и не Зарубин, – бросил Иван Зарубин и, развернувшись, зашагал прочь.
5
«Кадиллак» – машина-зверь. Длина – чуть меньше, чем у парохода класса «река – море». Ширина соответствующая. Хрустальные пепельницы с прикуривателями у каждого сиденья. Позади водительского сиденья – стеклянный бар с напитками и ЖК-монитор с Интернетом. Захотел в дороге расслабиться – нажал кнопочку, отъехал в кресле назад, взял из бара бухло, какое на тебя смотрит, – и цеди себе потихонечку под звуки отечественной эстрады. И командуй водиле, куда рулить надобно.
Хорошая машина «Кадиллак». Раскатывать на такой у нас в городе – все равно что в какой-нибудь Москве на ковре-самолете летать. В радиусе пятисот верст, наверное, одна лишь такая. Никого равнодушным не оставляет. На перекрестках водители колхозных «Жигулей» да «Москвичей» глаза пялят, шеи сворачивают. Да так со свернутыми шеями и остаются – о зеленом свете забывают, аварийные ситуации создают. У «Золотого петушка» девки срамные при виде лимузина заморского кипятком писают; на все согласные, лишь бы хоть десять метров проехать. Милиционеры уличные не то что остановить боятся – честь «Кадиллаку» норовят отдать.
Но хозяин сказочного лимузина на такие мелочи, как глупые колхозники, дешевые бляди да не менее дешевые милиционеры, внимания не обращает. Некогда ему. Распылялся бы он по пустякам – не было бы у него не то что «Кадиллака» – «Мерседеса» самого вшивого! А лимузин американский для него хоть и показатель статуса, но прежде всего все-таки – средство передвижения.
Богат Петр Владимирович Хомуталин, очень богат. Из четырех действующих у нас в городе фабрик – три под его контролем. Трикотажная, стекловолокна и искусственного меха. Контрольный пакет акций с правом решающего голоса. Из двух заводов ему самый выгодный принадлежит: завод пива и безалкогольных напитков, на котором, кроме всего прочего, еще и водяру гонят. А недавно, по слухам, решил всерьез и развлекательным бизнесом заняться.
Богат Петр Владимирович, очень богат. Но хочет стать еще богаче. Но не только богатство Петра Владимировича прельщает. Манит его мир большой политики. Наверное, потому и манит, что всей душой болеет он за судьбу Родины, за будущее сограждан. Ночи не спит, думу думает, валидол пачками ест – сердце за единую Россию щемит. Так он во время выборов в Государственную думу и заявил с трибуны: мол, я ведь свой, братья и сестры, в этом городе родился и вырос! Душа у меня за вас изболелась! Выберите меня депутатом от правящей партии, я-то дорогу к светлому будущему в натуре знаю! Так его и выбрали…
Разные слухи о Хомуталине в нашем городе ходят.
Одни говорят, что мир, мол, не видел еще такого хитрожопого подонка. И в депутаты, мол, он потому лишь полез, что в тюрьму сесть боится.
Другие утверждают, что человек этот городу нашему очень даже полезен: новые рабочие места создает, деньги иностранные привлекает, о культурном облике сограждан заботится. А то, что широкие народные массы безжалостно эксплуатирует, так это, мол, исторически закономерно; первоначальный этап накопления капитала.
Ну а третьи – и таких большинство! – Петра Владимировича просто ненавидят. Люто ненавидят, смачно, от всей души. За то, что богат без меры. За то, что людей откровенно презирает. За очки интеллигентские. За завивку барашковую. За тенорок жиденький. В конце концов – за «Кадиллак» навороченный.
Но все в одном сходятся: хитрый он, изворотливый и очень умный. А потому практически непотопляемый. А коли так – быть ему еще богаче, чем ныне…
6
Ходить мглистой ночью через старое кладбище – самое милое дело. Ресторанные вывески глаза не слепят. Машины заморские своим наглым видом на себя внимания не обращают. Людей никаких, с которыми встречаться не очень хочется. Лишь темные кроны высоко-высоко на ветру шумят, да кузнечики в сухой августовской траве стрекочут.
Неторопливо идет Иван главной аллеей, то и дело на правую сторону оборачивается, к памятникам присматривается. Дошел до приметного обелиска красного гранита, остановился, зажигалкой щелкнул.
Обыкновенное типовое надгробье. Правда, на две могилы. Слева – фотография уставшей пожилой женщины и надпись под ней: «Зарубина Мария Васильевна, 1932–2002». Справа – снимок моложавого мужчины, очень на Ивана похожего, и тоже надпись: «Зарубин Алексей Иванович, 1935–2007».
По всему видно, давно на этих могилах никого не было. Калитка металлическая внизу землей заплыла. Ограда, давно не крашенная, ржавчиной взялась – даже в неровном свете карманной зажигалки бурый налет заметен. На холмиках листва прошлогодняя, да крапива в человеческий рост.
