Андрей Воронин - Большая игра Слепого
– Пожалуйста, пожалуйста, – уже без суеты и заискивания Олег Иосифович положил картины лицевой стороной на застланный чистой бумагой стол.
– Можно лупу?
– Пожалуйста. – Увеличительное стекло на костяной ручке легло на край стола.
Павел Павлович небрежно взял лупу и принялся рассматривать оборотную сторону одной из картин.
Затем перешел к следующей и опять к первой.
– Ну, что? – снова не выдержал Брусковицкий.
– То, что надо. И вид у них такой, словно хранились пятьдесят лет в грязном темном подвале, абсолютно не приспособленном для таких шедевров.
– О да, да, я старался, днями и ночами корпел.
Полотно удалось подобрать абсолютно идентичное: мое такое же, как то полотно на оригинале. Скорее всего, оно выткано по той же технологии..
– Похоже, похоже, – кивал Павел Павлович;
Брусковицкому не хотелось расставаться с картинами, и он медлил, хотя прекрасно понимал, что тут он уже не властен: идеально сработанные подделки теперь принадлежат заказчику. Откуда они взялись, из какого музея, из какого хранилища Павел Павлович привозил картины, Брусковицкий не спрашивал, прекрасно понимая, что если заказчик платит деньги, причем хорошие даже по нынешним временам, то задавать лишние вопросы не стоит – себе дороже.
А Павел Павлович продолжал сличать копии с оригиналами.
– Пожалуй, да. Знаете, Олег Иосифович, вы свой талант в землю закопали.
– Да нет, что вы. Пал Палыч, талант – он либо есть, либо его нет. Это как деньги.
– Да, кстати, о деньгах… – холодным голосом бросил гость, – я привез то, что обещал.
– Я в этом не сомневался, – немного возбужденно отозвался Брусковицкий, – вы меня никогда не подводили, да и я вас, Пал Палыч, тоже ни разу не подвел.
– Это хорошо, – кивнул гость. – Значит так, Олег Иосифович, через пару недель, а может и раньше, я вновь появлюсь в ваших краях, привезу еще две картины. Одна сделана на доске, вторая на полотне. Так что вам придется постараться: надо будет отыскать сандаловое дерево середины девятнадцатого века.
– Да, это проблема, – задумался Брусковицкий, спрятав руки в карманы пиджака. – Сандаловое дерево… Кажется, я знаю, где его взять.
– Прекрасно. Я и не сомневался. О гонораре договоримся позже. Я привезу работы, вы посмотрите, мы все обсудим, взвесим, тогда я назову цену.
– Как вам будет угодно, Пал Палыч, вы же знаете…
– Да, я знаю, но работа там кропотливая, и вам придется повозиться.
– Что вы, что вы. Пал Палыч, сказано – сделано.
А с этими картинами я, что ли, не возился? Мы с вами хорошо сотрудничаем.
– Вот и прекрасно. А теперь, будьте добры, запакуйте все это. Копии, пожалуйста, отдельно, оригиналы отдельно.
– Сию минуту, будет сделано, – еще раз взглянув на свою работу, Брусковицкий вздохнул. – Знаете, Пал Палыч, это трогательный момент, когда картины начинаешь запаковывать. Как будто пеленаешь ребенка, которого заберут навсегда.
– Да бросьте вы сентиментальничать, Олег Иосифович! Вы еще всплакните.
– Да нет, что вы, это я так.
– Надеюсь, о работах никто не знает?
– Нет, ни одна собака! – чуть испуганно ответил Брусковицкий и оглянулся по сторонам, по темным углам своей мастерской – словно где-то в углу мог стоять подслушивающий человек и ловить каждое слово, произнесенное здесь, у ярко освещенного большого стола.
Минут десять понадобилось Брусковицкому, чтобы тщательно запаковать картины. Затем он связал их дорожными ремнями.
– Ну вот, все как всегда.
– Замечательно! Эскизы остались?
– Кое-какие есть, правда, чисто рабочие, исключительно под меня сделанные, и никто ничего в них не поймет. Да, Пал Палыч, давно хотел спросить: откуда у вас такие первоклассные работы?
– Мы же договаривались, Олег Иосифович, никаких вопросов. Я вас ни о чем не спрашиваю, желательно, чтобы и вы отвечали мне, по возможности, тем же.
Меньше знаешь – крепче спишь.
– Так-то оно так…
Уже полтора года Олега Иосифовича волновал один и тот же вопрос: откуда этот странный тип Пал Палыч привозит шедевры? Где он их берет? На кой черт ему нужны подделки, абсолютно идентичные имеющимся у него оригиналам? А самое главное – Пал Палыч совершенно не боится, оставляя шедевры в его плохо защищенной мастерской. Всякое же может случиться, ведь, например, даже он, Брусковицкий, может прихватить пару холстов и с ними куда-нибудь смыться. О том, что эти холсты стоят больших денег и принадлежат кисти первоклассных художников, Брусковицкий несомневался ни секунды. Хлеб свой он не зря ел.
– Вот ваш гонорар, Олег Иосифович, – толстый. конверт серой крафтовой бумаги тяжело шлепнулся на середину стола. – Значит, договорились: через пару недель я появлюсь.
– Когда вам будет угодно, – не сводя глаз с конверта, ответил Олег Иосифович, – в любое время дня и ночи.
– Что ж, это приятно слышать. В конверте, кроме гонорара, премия. Не очень большая, но, думаю, она вас обрадует.
– Весьма Иуйз Мателен, – учтиво ответил Брусковицкий.
– Я в этом не сомневался. Рад, что судьба свела нас с вами.
– И я рад…
Павел Павлович подал хозяину левую руку, затем натянул на нее перчатку – светло-коричневую, мягкую. Взял запакованные холсты и неторопливо вышел.
Мастерская Брусковицкого находилась на втором этаже двухэтажного деревянного дома. Вход в нее был отдельный – старая скрипучая деревянная лестница.
Брусковицкий закрыл дверь, защелкнул замки, накинул цепочку и лишь после этого перевел дыхание.
Он напоминал спортсмена, пробежавшего и выигравшего забег на марафонскую дистанцию. Его сердце бешено колотилось, руки подрагивали. Все еще сдерживая возбуждение, он стоял в дверях, не решаясь подойти к столу, наклониться, взять пухлый конверт.
Уже по виду, по тому звуку, с каким конверт упал на стол, Олег Иосифович понял, денег в нем раза в три больше, нежели в тот раз, когда Павел Павлович давал аванс.
"Ну, ну, не волнуйся, не волнуйся, Олег Иосифович, твоя жизнь только начинает налаживаться. Где же ты, Пал Палыч, раньше был, годков двадцать назад?
Тогда бы мне эти деньги, как бы я жил, как бы гудел!
Все мои друзья просто ликовали бы…"
Но все приходит в свое время. В свое время заводятся деньги, появляются любовницы и друзья, рождаются на свет дети. Каждому овощу и каждому фрукту свое время.
Наконец Брусковицкий вытер вспотевшие ладони о полу своего твидового пиджака, наклонился и поднял конверт, взяв его двумя пальцами за уголок. Конверт не был заклеен. Брусковицкий тряхнул его, и на стол выпали три стопки денег, схваченных аптечными резинками.
– Ото! – вырвался вздох из груди реставратора.
На столе лежало двенадцать тысяч. Все купюры были абсолютно новые.
– Сто, сто, сто, сто, сто двадцать раз по сто, – бормотал Брусковицкий, тыльной стороной ладони утирая мгновенно вспотевший лоб.
«Вот как надо работать! Полтора месяца – и столько денег. Это не в музее корпеть над какой-нибудь ерундой, переносить красочный слой с доски на полотно, склеивать, укреплять, подгонять, подбирать каждый кусочек, каждый фрагмент и каждую минуту бояться получить нагоняй от начальства. А здесь я сам себе хозяин, сам себе начальник, хочу – работаю, хочу – отдыхаю».
Брусковицкий разложил банкноты на столе так, как раскладывают пасьянс. Затем собрал деньги, свернул их в увесистую трубку, схватил резинкой. Подбросил на руке, поймал, словно бы взвешивая.
– Да, это деньги!
Уже третий раз за полтора года сотрудничества с Павлом Павловичем Брусковицкий получал такую крупную сумму. Восемь картин прошло через его руки, восемь подделок сработал он за полтора года – сработал, надо сказать, блестяще.
Брусковицкий медлил, не зная куда спрятать деньги.
У него появилось ощущение, что пачка горячая, что она жжет ладони. И как в добрые старые времена у Олега Иосифовича засосало под ложечкой: страстно захотелось выпить.
– Нет! – громко, на всю мастерскую сказал он.
«Нет и еще раз нет! Ни капли алкоголя, иначе все пойдет коту под хвост, иначе меня спишут, и сотрудничать со мной Пал Палыч больше никогда не станет. А так еще и впереди маячит высокооплачиваемая работа».
Брусковицкий подошел к умывальнику, глянул на грязную раковину, открутил кран. В трубах заурчало, кран несколько раз громко фыркнул, и шумная струя ударила в чугунную раковину, ударила так сильно, что раковина завибрировала и тысячи брызг полетели в разные стороны.
– Черт подери! – ругнулся Олег Иосифович, уменьшая напор воды. – Будьте вы неладны!
А затем припал к крану и принялся жадно лакать холодную, пропахшую хлоркой воду. Он пил так, словно неделю блуждал в жаркой пустыне и вот наконец добрел до оазиса, добрался до влаги. Вода лилась по подбородку, разбивалась о раковину, с подбородка потекла по острому, плохо выбритому кадыку и захолодела на груди. Брусковицкий продолжал пить, кадык судорожно дергался, похожий на мышь, попавшую в мешок: туда-сюда, туда-сюда.
