Андрей Воронин - Ночной дозор
— Это ты правильно делаешь, — сказал Короедов, опять блеснув очками. — Я тоже не люблю. Приличные люди не заглядывают друг другу в карманы. А вот Малютин норовит залезть.
— Я только одного не могу понять, — булькающим голосом, наконец прекратив жевать, сказал Петров, — он дурак или просто честный?
Короедов расхохотался, показывая сияющие чистотой фарфоровые зубы:
— Тебе-то какая разница? Был бы дураком, никогда бы до наших махинаций не докопался.
— Ты прав. Значит, выходит, честный? Сколько стоит честность?
— Ты же знаешь, сколько мы ему предлагали.
— Послушай, а может, надо было предложить долю — процент отдела?
— Ты что, с ума сошел!? И так всем платим — таможне платим, пограничникам платим, даже бандитам платим, чтобы не лезли в наши дела, мэрии отстегиваем, чиновникам губернатора даем. Если мы еще с Москвой делиться начнем, то, действительно, и до сумы недалеко! Столица и так всех грабит, — зло и пылко заговорил Сергей Сергеевич Короедов, отойдя, наконец, от окна.
— Правильно ты сделал, Сергей Сергеевич, что от окна отвалил.
— С чего это?
— Могут тебе в затылок пулю всадить. Даже не почувствуешь.
— Могут, могут… Ну, и что они с этого получат? Пулю в затылок мне можешь всадить лишь ты, Федор Павлович, остальным моя смерть невыгодна.
— А мне зачем? — захрюкал Петров.
— Вот потому мы друг в друга и не стреляем, что нам денег хватает. А делиться с другими мы не любим, даем каждому столько, сколько считаем нужным. И даем много, — сказал Короедов, положив ладони на свою лысую голову. — Опять люди Малютина приехали, опять отчетность требуют. Мои бухгалтера только на проверки и работают, можно сказать, все остановилось.
— Подожди немного. Я же тебе говорил, что уже договорился.
— С кем? — спросил Короедов.
— Со своими, с бандитами.
— И что они?
— Обещают пугнуть. Если человек не продается, то его можно напугать, можно страхом загнать в угол. Пусть там сидит, как мышь под веником, в штаны делает.
— Когда это будет? Поторопи, между прочим, потому что налоговики просто звереют, — Короедов тяжело вздохнул. — Жизнь неспокойная. Только налаживаться начнет, только чиновников прикормишь, а тут — трах-бах, выборы, и все изменилось, опять голодные к власти пришли. Пока наедятся, пока нахватаются, время уходит, а вместе с ним и деньги. При Собчаке лучше жилось, спокойнее.
— Не скажи, — ответил Петров. — Помнишь, как в самом начале мы с тобой метались?
— Но потом-то все образовалось. Дали денег.., кому полагалось…
Петров перебил его:
— А теперь оказывается, что давали не тем, кому следовало. Именно те людишки, кто от нас получал, нас и сдали.
— До нас пока не добрались.
— Доберутся, — убежденно произнес Петров. — Все хорошее когда-нибудь кончается Короедов вплотную подошел к Петрову и, присев на корточки рядом с ним, зашептал:
— Только убивать его не надо, хоть я с удовольствием и поприсутствовал бы на его похоронах. Время сейчас не такое, нельзя большой шум поднимать. Вся московская прокуратура, ФСБ тут окажутся. Не хватает только показательного дела. Сам я совать голову в петлю не намерен.
— Все сделают в лучшем виде, — заверил его Петров, посмотрев в серый прямоугольник окна. — Когда дождь кончится, не слышал?
Короедов поднялся и, даже не посмотрев в окно, тряхнул головой:
— Кто ж его знает? Такое впечатление, что никогда.
Так и будет лить целую вечность.
Он подошел к телевизору, повернул ручку регулировки звука До этого аппарат молчал, на экране беззвучно двигались манекенщицы в странных, на первый взгляд, нарядах.
Одежда прикрывала все, кроме самых «интересных мест» на телах божественно красивых женщин. Зазвучала музыка, и за кадром диктор бодрым голосом произнес:
«Главный приз конкурса в номинации лучшая женщина-фотограф Восточной Европы получила Екатерина Ершова — фотохудожник из Москвы, сделавшая рекламный проспект коллекции модельера Варлама Кириллова!»
На несколько секунд в кадре появилась привлекательная женщина лет тридцати с тяжелым, как ручной гранатомет, фотоаппаратом на шее, помахала рукой и послала зрителям воздушный поцелуй. Новости культуры на этом кончились, пошел прогноз погоды.
— Все-таки дождь кончится, — усмехнулся Петров. — Да и наши неприятности тоже. Кажется, что им конца нет, а проснемся однажды утром — и вновь солнце на небе, и птички поют.
— Скорее бы, — скрежетнув зубами, ответил Короедов. — Хотел уехать куда-нибудь погреться, да дел невпроворот. Деньги — они словно цепь якорная, ни разорвать, ни с собой унести.
— Это ты брось. При желании мог бы давно из дела выйти.
— Чтобы тебе все концы оставить? Не получится. Мы с тобой деньгами, как якорной цепью, до конца жизни связаны. Потому и секретов друг от друга не держим, — Короедов прикрыл глаза и задумался, при этом у него наморщился не лоб, а затылок. — И, может, ты правильно сделал, что, не посоветовавшись со мной, с бандитами договорился.
— Можно подумать, ты бы, старый хрыч, стал меня отговаривать!
— Я поехал. Потолковали, дела решили, и можно ждать результатов. Когда они обещают?
— Как только, так сразу, — хохотнул Петров, и его толстые щеки затряслись.
Короедов чувствовал, что Петров ненавидит Малютина прямо-таки животной ненавистью — так, как собака ненавидит волка, а волк ненавидит собаку. Они никогда не уживутся рядом и будут лишь выжидать момент, когда сподручнее вцепиться друг другу в шею.
«И этот момент настал», — усмехнулся Короедов, выходя из квартиры, которая занимала целый этаж в старом доме.
В доме жили только богатые, и это было легко понять.
Стоило только взглянуть на фасад — ни одного старого окна. Финские дубовые стеклопакеты сверкали зеркальными стеклами, поблескивали мокрые отливы, новые водосточные трубы. На крыше красовалось несколько спутниковых телеантенн. В доме не было ни одной маленькой квартиры, а маленькой Короедов считал даже просторную четырехкомнатную.
Хлопнула металлическая дверь подъезда. Короедов, запрокинув голову, посмотрел в серое небо. На душе было муторно. «Ну и дела, — подумал он. — Так плохо мне еще никогда не было. Наверное, впервые в жизни я по-настоящему испугался. Даже когда бандиты приезжали требовать возвращения моего первого долга, я сумел с ними договориться, хоть за душой не было ни копейки. А теперь и деньги есть, и недвижимость, и в обороте немало средств находится. Живи, радуйся! Нашелся же мерзавец, которого, наверняка, не совесть, а зависть гложет. Да, да, зависть, зависть! Только зависть сильнее денег! Малютин не хочет довольствоваться частью, он хочет забрать у нас все. А так не получится, так не бывает, это мы уже проходили. Забрать и разделить. Забрать-то он заберет, а вот как до дележа дело дойдет, тут они, бессребреники, начнут друг друга отстреливать да машины взрывать. Всплывут, как после кораблекрушения, чемоданы с компроматом, и начнутся „посадки“. Это я уже пережил, и Петров тоже. Потому мы и мудрее Малютина. Будто я не понимаю, как живу! Будто мне с бандитами водиться охота! По-другому не выходит, не ты, так тебя съедят. У нас ведь не капитализм. Для капитализма законы нужны, у нас же право сильного действует. Взял, сумел в руках удержать, значит, твое. Не смог — заберут. И не плачь по утраченному. Ищи кусок по своим зубам».
* * *Лев Петрович Малютин, сорокачетырехлетний мужчина с приятной, по всеобщему женскому мнению, внешностью — высокий, широкоплечий, сидел в своем кабинете.
Негромко работал телевизор. Малютин любил, когда включен приемник, звучит музыка, невнятно бубнят дикторы.
Не так одиноко, кажется, рядом находится живая душа.
Если бы не дождь и туман, то за стеклами были бы видны самые известные достопримечательности северной столицы — Биржа, Стрелка, Петропавловская крепость и закованная в гранит Нева. Этот город Малютин любил. Он здесь родился, вырос, закончил университет. Здесь, на Пискаревском кладбище, были могилы его родственников, а на Волковском кладбище похоронен его прадед, профессор Санкт-Петербургского университета.
«В последние годы я слишком часто бываю на кладбищах. И не только на могилах своих родственников, приходится возлагать венки и говорить речи на могилах тех, с кем работал. Чертова жизнь! Погода скверная, а я пообещал жене и дочери поехать в выходные дни за город. Куда тут поедешь!» Подойдя к окну и опершись на широкий подоконник, сквозь капли дождя, стекающие по стеклу, он принялся вглядываться в серую, скучную панораму города.
Затем он взглянул на часы. «Когда же я сегодня уеду отсюда? Опять ночью? Благо, ночи сейчас светлые. Если бы не дождь, то вообще была бы красота».
Стол был завален бумагами, разобраться в которых не было никакой возможности. На это не хватило бы и недели.
В последние месяцы Малютин лишь ставил подписи, время от времени что-то подчеркивая маркером в документах, которые попадали к нему на стол.
