Время ацтеков - Лорченков Владимир Владимирович

в) глубоко посаженные глаза и густые брови;

* (На мое счастье, ты не вырываешь их безжалостными щипцами – этим заменителем ножниц, – и я могу насладиться видом того, что в старину называли соболиными бровями. Они черны, блестящи и задумчивы. Каждая твоя бровь влетает стрелой в мои глаза и, совершив гибельное путешествие по моему телу, выходит, как разрывная пуля, из бока, разворотив мне все. Слава богу, сердца в моей груди уже нет: я подарил его тебе чуть раньше.)

г) длинные крепкие ноги;

* (Было время, когда я не любил такие. Что-то смутно опасное напоминали они мне, может быть, змея, искусившего иудеев, а за ними и ацтеков – только у ацтеков то был змей, покрытый птичьими перьями. Может быть, удавку на шее ночи напоминали они мне – светящуюся удавку утреннего созвездия Псов? Не знаю. Сейчас же я не могу отвести глаз от этих колонн и готов служить между ними вечно.)

д) плоский живот;

* (Да, я знаю, что эталоном красоты нам служит небольшой твердый животик, и в этом меня убедили все греческие статуи, которые я видел. Все римские копии греческих статуй, которые я видел, все картины, которых я не видел. Но и в этом случае, Женя, я капитулировал перед твоей неправильной красотой. Твой живот такой плоский, что лобок выпирает под ним. Я преклоню на них голову: на твои живот и лобок.)

е) тяжелая и всегда влажная грудь;

* (Не будь я Спиноза нынешних дней, мне все равно удалось бы сообразить, отчего это. Потому и влажная, что тяжелая. Я люблю ощущать сырость твоей груди – так не гармонирующей с плоским животом и выпирающими костями таза. Эта дисгармония так завораживает меня, она повергает меня в ступор, в оцепенение, и я становлюсь кроликом, мышью, зачарованной крысой. Тут-то твои ноги-удавы и овладевают мной, сладчайшая Евгения. Очнувшись, я уже понимаю, что поздно, потому что прихожу в себя лишь в тебе. Но позволь мне вернуться к груди. Она напоминает мне глухой мшистый лес: там, под низкими краями елей-скромниц, тихо шипят ядовитые источники. Там под ногами пружинит вода. Там куски тумана оседают на костях заблудившихся грибников. Где-то там на поляне, в самом центре, есть ад. И на краю примостился рай. Я, пожалуй, пойду поищу их.)

д) узкая и небритая мохнатка;

* (Природа и в этом сжалилась над ней. Шатенка Женя там, внизу, полная и совершенная блондинка. Недлинные тонкие волосы не видны на ее естестве – как не видны на Солнце пятна, если только вы не пожелаете взглянуть на светило через кусок засвеченной фотопленки. Я пытаюсь представить себе ее реакцию, если она увидит меня между ног с этой пленкой, но мой дар предвидения тут совершенно утрачивается. Я люблю смотреть на нее, когда она лежит на кровати в сумерках, раскинув ноги, подтянув их к себе, положив руки на колени, и смеется, глядя мне в лицо. Ах ты… я люблю тебя.)

е) удивительно плотный запах кожи.

* (Да, запах бывает редким, а бывает и плотным, как частокол, как ряды воинов, появившихся из зубов дракона, посеянных в Колхиде, которая ныне, как известно, в Грузии. Я вспоминаю, что дракон – это и есть пернатый змей, которого так ждали ацтеки. Ждали, ждали и дождались. Сантьяго! Сантьяго! Боевой клич испанцев вырвал их из ожидания пятого круга жизни и поселил в аду. Навсегда. Чем пахнет кожа Жени? Едким испугом, когда я хлещу ее по лицу, подмяв под себя, острым вожделением, когда, впившись в шею, дрожу на ней, вливая в нее все, что у меня есть, и все, чего у меня никогда не было. Диким криком, когда на четвертый час мы изнемогаем от соития, но нам не хватает смелости прервать его, потому что мы слышим его запах, запах нашего господина, нашего Эроса, нашего божка и нашего раба.)

Я догоняю Женю, а нас в это время догоняет Атлауа – ацтекский бог воды и дождя, – и мы спасаемся от него под навесом на сене, где я, совершенно счастливый, засыпаю у Жени на плече.

Во сне ко мне приходит Атлауа.

– Кап-кап, – говорит Атлауа.

– Что тебе нужно? – спрашиваю я.

– Как-кап, – твердит Атлауа.

– Думаешь, спрятался? – спрашивает Атлауа.

– Ох, оставь меня, – прошу я.

– Мне так хочется поспать еще, – признаюсь я.

– К рукам словно по камню привязали, – жалуюсь я.

– Не спал уже года три, – сетую я.

– Как-кап, – говорит Атлауа.

– А как же Пернатый Змей? – спрашивает Атлауа.

– Ох, отвянь, – говорю я.

– Пернатый Змей в мифологии ацтеков появился намного позже тебя, – говорю я.

– Вы, можно сказать, и не пересекались, – обвиняю я.

– Так какого хрена ты, Атлауа, меня разводишь? – спрашиваю я.

– Как-кап, – говорит Атлауа.

– Пернатый Змей просил передать тебе, – говорит Атлауа.

– …что, – передает Атлауа.

– …каждый год он ждал красивого юношу, который жил как царь весь этот год, – говорит Атлауа.

– …и, как-кап, – продолжает Атлауа, – юноша в срок, положенный ему, охотно шел на жертвенный камень, – сообщает Атлауа.

– Охотно, – подчеркивает Атлауа.

– И Пернатый Змей говорит, – продолжает Атлауа, – что…

– …как-кап, – заканчивает Атлауа, – тебе уже пора.

– Прекрасный юноша? – хохочу я.

– Жил как царь? – смеюсь я.

– Этот твой Пернатый Змей явно ошибся, – сожалею я.

– Пернатый Змей не ошибается, – говорит Атлауа.

– Не говори так, – просит он.

– А лучше приходи на жертвенный камень, – подмигивает он.

– Ага, щас, – говорю я.

– Разбежался и разлегся, – говорю я.

– Извини, но ты всего лишь сон, – успокаиваю себя я.

– А разве ты – нет? – спрашивает Атлауа.

– Иди ты, – устаю от него я.

– Сейчас, – говорит Атлауа.

– Это тебе, – тянет ко мне руку Атлауа.

– Спасибо, – хочу я отделаться от него побыстрее.

– Что там? – пытаюсь я взглянуть вниз, но шея отяжелела и не слушается.

– Увидишь, – улыбается Атлауа.

– До встречи, – машет Атлауа.

– Ты отдохнешь за годы вперед, – кричит мне издалека Атлауа.

– Ты проснешься новорожденным, – обещает он, исчезая.

– Как-кап, – прощается он.

Так и случается. Атлауа зануда – кап-кап, – но не обманщик. Я чувствую себя великолепно. Я просыпаюсь совершенно отдохнувшим и готовым ко всему.

Даже к тому, что в руке у меня – любимая брошь Светы.

– Станьте вместе, – командует он.

– Возьмитесь за руки, – говорит он.

– Повторяйте за мной, – говорит он.

Мы, покорные, как овечки, движемся медленно – медленнее даже, чем наши тени на стене этой старой румынской церкви. Теней много из-за свечей. Электрического освещения тут нет. Крестят редко, венчают еще реже, только отпевают, объяснил нам священник. Но, если гости желают, он готов пойти навстречу их богоугодному желанию. Мы покивали, и вот стоим в румынской церкви, готовясь к венчанию. Вернее, оно уже идет, а я все никак не привыкну. То-то легавый удивится! Огромная тень моей руки накрывает фигуру Жени на стене. Женя – в белом платье, которое мы нашли у румынской крестьянки, выходившей в нем замуж двадцать лет назад. Удивительно красивое платье должно принести нам удачу. По крайней мере, так обещала женщина, продавшая его. Лицо Жени скрыто вуалью, и я снова думаю, что влюбился. Я повторяю то, что говорит священник, и вдобавок молюсь про себя.

– Господи Боже наш, – говорит священник.

– Господи Боже наш, – говорит Женя.

– Господи Боже, боги всего мира и вселенной, все сверхъестественное, что только есть в этом мире, силы природы и разума, – думаю я.

– Во спасительном твоем смотрении, – говорит священник.

– Во спасительном твоем смотрении, – кротко повторяет моя овечка.

– Не ради меня, но ради этой кроткой, красивой и жизнерадостной женщины, созданной любить и отдавать все, что у нее есть, – думаю я.

– Сподобивый в Кане Галилей стей честной показати брак, – молит священник.

– Сподобивый в Кане Галилей стей честной показати брак, – с трудом повторяет Женя не очень понятные для нее слова.

– Ты, социалист, благословивший бракосочетание в Кане, – думаю я, – пришедший туда, чтобы есть и пить и утолить жажду общения, ты, милостивый, один ты или нет, но я прошу тебя, не ради меня, а ради нее, пожалей нас.