Фредерик Дар - Дальше некуда!
– Очень изобретательно... Подходят люди.
– Несчастный случай?
– Да, – отвечаю. – Вызовите спасателей. Поворачиваюсь к Бержерону. Действовать надо быстро.
Сомневаюсь, что он долго протянет. Его затуманенный взгляд не обманывает.
– А Буальван? Его роль?
– Некоторое время он участвовал в деле, потом захотел выйти. Он испугался – Тогда парижская банда пригрозила его убить. Он не пошел в полицию, чтобы спасти от скандала меня. Он был мне благодарен за то, что я сделал для него вначале...
– И тогда, чтобы спастись от банды, он решил сесть в тюрьму?
– Да. Я понял это потом, из-за письма...
– Того, которое ему написала путана?
– А! Вы знаете?
– Знаю. Где оно было?
– Мне неизвестно. Я рассказал о нем банде после визита ее сутенера. Я испугался, что вы его найдете и все поймете...
– Ну и что?
– Они его нашли. Кажется, оно было у нашей секретарши. Даниэль была любовницей Буальвана...
– И они ее убили, чтобы заставить замолчать.
– Убили?
– Они вам не рассказали?
– Нет. Они позвонили мне по телефону как раз перед моим отъездом на вокзал и сказали, что все в порядке...
– Ну еще бы! Кто эти люди?
– Международные дельцы. Их штаб-квартира находится в районе Биржи. Я познакомился с ними в баре... Там есть турок, швед, швейцарец...
– В общем, ООН в миниатюре! Их имена?
– Ялмар, Бретти, Фескаль. Я не знаю, настоящие это имена или нет...
– А их штаб-квартира?
– Бар «Консул»... за... Биржей... Бержерон совсем обессилел. В углах его губ собралось немного кровавой пены.
– Ладно, не говорите больше, – советую я.
– Мне конец, – добавляет он.
Мне нечего ему ответить, потому что я сам в этом убежден. Он открывает глаза. Должно быть, он еще видит меня сквозь застилающий его глаза туман.
– Скандал...
Его рука с трудом поднимается, шарит в пустоте и находит мою.
– Поклянитесь... вы скажете ей... скажете... ей...
У него больше нет сил. Его рука падает на снег и оставляет на нем свой отпечаток.
Я вижу двух лыжников во всем красном, с носилками, покрытыми бараньей шкурой.
Это спасатели. Тут я замечаю, что вокруг меня полно народу. Все молчат. Их пугает револьвер, который сжимает в руке Бержерон. Должен сказать, что в этой чистой и радостной атмосфере он выглядит особо зловеще.
Я беру пушку и сую в карман.
– Не пугайтесь, – говорю, – я полицейский...
Кладу руку на грудь Бержерона. Сердце еще бьется, но очень слабо.
– Несите его осторожнее, – советую я. – Встречаемся у врача.
Сунув золотые крепления под мышку, я гоню в Куршевель.
Намного опередив кортеж спасателей, я переступаю порог медицинского пункта и слышу громкие крики.
– Роды? – спрашиваю я хорошенькую медсестру, встретившую меня.
– Нет, – шепчет она. – Один месье сломал себе копчик, когда прыгал из вагона фуникулера.
Подталкиваемый предчувствием, я прошу разрешения войти в кабинет, где работает доктор.
Моим глазам открывается пейзаж дикой красоты, непревзойденной мощи и величины, от которого идет кругом голова. – Толстяк Берю лежит на животе на столе доктора. Его огромная голая задница с черными пятнами похожа на восход луны над Босфором. Склонившись над седалищем, врач осторожно ощупывает его верхнюю часть, а Мамонт тем временем ревет о своих страданиях всем, кто хочет его слушать.
– Эй, приятель, – говорю я, подойдя поближе, – неужели задница полицейского тоже может ломаться?
Я пришел в удачный момент, потому что Толстяк встречает меня поэмами собственного сочинения:
– Я чуть не погиб из-за твоих дурацких делишек. Я совершил два круга на этом поганом фуникулере, черт его дери, но никак не мог сойти. В конце концов я решил спрыгнуть, но плохо рассчитал и приземлился на задницу. Ой! Что со мной теперь будет?
– Некоторое время ты не сможешь сидеть, Толстяк. А когда ноги уже перестанут тебя держать, тебе будут играть «Марсельезу», чтобы чувство патриотизма придавало тебе вертикальное положение. Вспомни, Виктор Гюго всегда писал стоя.
Он мне сообщает, что думает о Викторе Гюго, и я мысленно радуюсь, что бородатый поэт давно помер, потому что, если бы слова Берю дошли до его ушей, он бы наверняка пустил себе пулю в лоб.
В тот момент, когда я покидаю кабинет доктора, появляются спасатели.
– Как он? – с тревогой спрашиваю я.
– Уже никак, – отвечает один из них с великолепным савойским акцентом, звучащим словно чистый ветер с Солира.
Я в задумчивости возвращаюсь в отель позвонить Старику. Надо заняться международными завсегдатаями бара «Консул».
Глава 12
Бедняга Альфредо, которого я оставил мариноваться в секретной камере-одиночке, в дикой ярости. Он весь зеленый от бешенства, а этот цвет не очень идет сутенерам.
– Я хочу адвоката! – вопит он. – Я имею на это право! Арест незаконный!
Я успокаиваю его одной фразой:
– Замолчи, Альфредо, ты свободен.
Он сразу замолкает.
Его глаза мигают, как указатели поворота автомобиля.
– Свободен?
– Ну да. И знаешь, парень, я даже собираюсь перед тобой извиниться.
Верите вы или нет, мне наплевать, но я искренен. Наш Альфредо белый, как «снежок», который его кореша толкают парижским наркоманам.
Он не убивал свою девицу и не соврал насчет Буальвана.
Я вынимаю из кармана пуговицу от его пальто.
– Ты потерял эту пуговичку, Альфредо. Глупость, но именно из-за этой детали ты парился на нарах.
– Вы, легавые, слишком увлекаетесь детективными романами, – ворчит блатной.
– Ты помнишь, где ее потерял?
У меня есть своя идейка на сей счет, и его ее только подтверждает.
– В моей тачке, – говорит он. – Она зацепилась за руль и оторвалась.
– О'кей, малыш;
Я протягиваю ему руку.
– Надеюсь, без обид? Если у тебя будут неприятности, заходи ко мне. Я постараюсь тебя вытащить.
Альфредо немного взволнован. Он тоже тянет мне свою аристократическую руку, и мы обмениваемся энергичным рукопожатием.
– Вы мне нравитесь, – говорит он. – Жаль, что вы легавый.
– Ты мне тоже нравишься. Жаль, что ты блатной. Мы смеемся и расстаемся добрыми друзьями.
Моему старому приятелю Пакретту намного лучше. Бинты, делавшие его похожим на древнюю мумию, заменены на широкий пластырь. Когда я прихожу его навестить, он блаженствует, потому что медсестра поставила ему свечу и пообещала в скором времени сделать укол не знаю какого, но очень эффективного лекарства.
– Ну как? – весело спрашивает он. – Что новенького, комиссар? Я тут просто умираю от скуки.
– Произошла масса разных событий, старина. Во-первых, мы совершенно неожиданно разоблачили опасную международную банду торговцев золотом...
– Не может быть!
– Точно, это я вам говорю.
– А во-вторых? Я ему улыбаюсь.
– Во-вторых, установили личность маньяка-убийцы.
– Да? Ну наконец-то!
– Да, наконец. Я усмехаюсь.
– Неудивительно, что девицы продолжали уходить с этим зверем, несмотря на публиковавшиеся в прессе предупреждения.
– Да? А почему?
– Маньяк – инспектор полиции, Пакретт, вы представляете?
Он широко раскрывает глаза.
– Вы шутите?
– Совсем нет. Ему достаточно предъявить выбранной им жертве служебное удостоверение, сказать ей «Пройдемте», и девица ни в чем не могла ему отказать... А знаете, как я разоблачил маньяка? Он не отвечает.
– По одной маленькой детали. Сейчас расскажу. Это вас развлечет. Инспектору, о котором я говорю, было поручено следить за спящей шлюхой, которую я оставил в Булонском лесу в машине.
Когда он остался один, ночью, рядом с этой девицей, то оказался во власти своего звериного инстинкта. Им завладела непреодолимая сила, заставлявшая его убивать. Он больной человек. Он задушил девушку. Потом, утолив жажду убийства, он понял, что подписал свой смертный приговор. Как он объяснит это убийство, ведь ему приказали охранять ее? Единственный выход: инсценировать нападение. Он расцарапал себе руки, рассчитывая иметь доказательство своей борьбы с несуществующим противником, подобрал валявшуюся в машине пуговицу, собираясь затем сказать, что сорвал ее с одежды убийцы. У этого болезненного и слабого человека хватило садистской смелости разбить себе лицо, изо всех сил колотя головой о дверцу машины. Затем он отполз в ближайшие кусты и стал ждать. Гениально! Потом он дал описание сутенера убитой девицы, которого знал, потому что много лет проработал в полиции нравов. Он нарочно описал его очень расплывчато, чтобы иметь возможность взять свои слова назад в случае, если бы у сутенера оказалось алиби. Все бы прошло хорошо, если бы не эта пуговица. Понимаете, старина Пакретт, у Альфредо есть бесспорное алиби, а инспектор сжимал в руке пуговицу от его пальто.
Вывод: инспектор врал. Он не мог сорвать эту пуговицу.
Додгое молчание.
Пакретт смотрит на трещину на белом потолке. О чем он думает?
– Этот тип всю жизнь прожил один. Парадоксальная вещь, он остался целомудренным среди самых распутных девиц. Но однажды он сломался. Чувствуя, куда влекут его наклонности, он попросил перевода в другой отдел, чтобы победить это маниакальное влечение к убийству. Но это не помогло, и он поддался своему влечению. Ему представился второй шанс остановиться: когда он убил Буальвана. Но было уже слишком поздно. Он был конченым человеком.
