Юрий Гаврюченков - Золото шаманов
Мы сидели в полутёмной забегаловке у Московского вокзала и обсуждали нюансы предстоящей поездки. Не знаю, чем приглянулся Славе этот кабак, но на обратном пути он буквально затащил меня в «Риф», чтобы как следует обмозговать услышанное. Я же не был любителем общественных заведений как мест обсуждения важных вопросов, но Славе захотелось пива и мы зашли.
– Не один ли тебе хрен, еврей он или русский? – поморщился я. – Что за предрассудки? Все мы в Советском Союзе выросли и родители наши тоже. Значит мы советские люди. К тому же, как он нас кинет? Во-первых, не он с нами поедет, а Вадик…
– Пидор этот? – в отношении людей нетрадиционной ориентации Слава был настроен недружелюбно.
– Как ты строг… Какая разница, кто он? Пусть едет, нам подстраховка не повредит. Если какая достача со стороны Гольдберга начнётся, мы Вадика в заложники возьмём, – успокоил я корефана.
– Ну, будь по-твоему, – согласился Слава.
Я сидел лицом к двери и первым заметил, как в кафе зашли четверо бритых парней в чёрных кожаных куртках. Одного я узнал вначале по одежде: именно он сразу вышел, едва завалили мы со Славой. Сейчас же, рассмотрев в полутьме лицо, я идентифицировал его как Витю – активиста спортивно-патриотического клуба «Трискелион». С ним были, видимо, тоже патриоты. Ну, здравствуй, племя молодое, нездоровое.
– Атас, – шепнул я, и друган, с равнодушным лицом, что предвещало готовность к бою, повернулся всей тушей к двери.
– Илья Игоревич? – осведомился подошедший Витя. Один из сопровождающих вкрадчивым движением откинул полу куртки и направил мне в лицо ствол «макарова». – Вы должны пойти с нами. А вы, – положил он руку на Славино плечо, – обождёте здесь.
На губах корефана заиграла кривоватая усмешка. Со стороны она могла показаться даже добродушной, но я был знаком с особенностями моего друга. Такая безмятежная радость могла означать одно: Слава определил патриотов в покойники.
– А хи-хи не хо-хо? – спросил он, выжидательно глядя на Витю.
– Что-что? – не понял Витя.
– Спрячь волыну, – обратился Слава к гоблину, – или в жопу себе её засунь, мудозвон долбаный.
Кафеюшник постепенно пустел. Заметивший бандитские тёрки народ постепенно утекал, не желая попасть под раздачу. Последними выпорхнули пьяные девушки с фенечками и газетами «Сорока» в руках.
Патриоты подутухли. От Славы, в котором сквозь уголовника внезапно проглянул боевой офицер Советской Армии, всё сильнее пахло смертью.
– Тогда вы пойдёте с нами оба, – решил наконец Витя, на нас глядели уже три ствола. Намерения у патриотов были самые серьёзные.
– Если достал пистолет – стреляй, – наставительно сказал Слава, вынув руку из-под стола и брякнув о доски зажатую в кулаке гранату. – Стреляй сразу, а то можешь не успеть.
Граната была в рубчатой зелёной рубашке. Ф-1, оборонительная, с радиусом поражения двести метров. Если Слава разожмёт руку, а с него станется, мы все получим по паре крупных осколков. Патриоты – в живот, а лично я – в голову. Такая перспектива не радовала.
Впрочем, не меня одного. Кто-то из «бицепсов» гулко проглотил слюну.
– Всегда держи руки противника на виду, – продолжил Слава и поднял другую руку. Между пальцев была зажата чека. – Не уследишь – погибнешь.
Он встал и ткнул Витю в грудь. Тот схватил ладонями, опасаясь выронить данный афганцем предмет. Патриот побледнел и беспомощно уставился на меня, сжимая подаренное колечко.
– Пошли, Ильюха, – позвал Слава.
Я поднялся. Гоблины расступились и я беспрепятственно покинул кафе. Слава ждал у входа.
– Эти, что ли, фашисты твои? – спросил он.
Я кивнул и вдруг понял, что «лимонка» до сих пор находится у него в кулаке, а чека осталась у Вити. Глаза у меня должно быть стали размером по полтиннику, потому что Слава ухмыльнулся и подмигнул… с иронией!
– Ну что ж, тогда получай фашист гранату, – заключил он, перегнулся через порог и я услышал, как по полу стукнул и покатился небольшой, но увесистый предмет.
– Ложись!
Слава сбил меня с ног, отбросив под стену «Рифа». Она дёрнулась, словно изнутри ударили молотом. Под грохот взрыва вдребезги разбилось окно, к счастью, в стороне от нас.
– А теперь мотаем!
Мы дёрнули мимо курящейся белым дымом двери кабака, запрыгнули в «Волгу» и сквозанули по неширокой Гончарной улице, ловко разминувшись с парой встречных машин. Слава вывернул на Миргородскую и погнал в сторону Александро-Невской лавры. «Не забыть бы свечку поставить», – мелькнуло в голове, когда мы проскакивали через площадь на мост.
Очутившись на правом берегу, я понял, что теперь мы точно уйдём. Это в центре никуда не соскочишь, а в новостройках вполне реально устроить успешный забег. Отсутствие мозгов у корефана с лихвой восполнялось приобретёнными в боевых условиях рефлексами и арестантской смекалкой: с моста он сразу притырился на Стахановцев и пошёл кружить по тихим малоприметным улочкам, двигаясь параллельно набережной и, соответственно, к дому.
«Опять встряли! – думал я, озираясь. Ждал заметить синие мигалки идущих на обгон мусорских тачек с наставленными из окон автоматами. – Снова впёрлись, да как! Вот теперь точно надо отваливать, куда угодно, лишь бы из города – хоть к чёрту на рога».
5
К чёрту на рога мы и попали. Такого захолустья не встречалось мне давно. Со времён экспедиции под Газли. Но там была пустыня, а здесь, сильно к северо-востоку от Красноярска, была изгаженная вырубками тайга.
Городок Усть-Марья представлял собою скопище грязных бараков, достраиваемых и обновляемых по мере обветшания, и небольшого количества блочных пятиэтажек, собранных на правом берегу Примы. Речка с сигаретным названием впадала в Марью, а на месте их слияния раскинулся смрадный нарыв, наполненный человеческим гноем. По-иному охарактеризовать эти трущобы было невозможно. Прима делила городок на две части – Правую и Левую. В Правой, меж Примой и Марьей находилась действующая колония при деревообрабатывающем комбинате, вокруг которой выросли дома цириков [7] и чекистов, присутствовал клуб (деревянный), Дом офицерского состава (кирпичный, сталинской архитектуры), баня, госпиталь и прочее, что полагается в таких местах. Был там и свой краеведческий музей, у директора которого мы остановились.
Левая же сторона была по-настоящему «левой». Селился там всякий сброд: эвенки, вольнонаемные и отмотавшие срок обитатели «Первого лагпункта», по каким-то причинам решившие не уезжать далеко. Работали кто где, частью на комбинате, частью в порту, на лесосплаве, многие тунеядствовали; воровали и пили все. Поскольку Левая сторона изначально планировалась как главная часть города, которую должны были заселить перекованные и нравственно чистые граждане страны Советов, там разместили ЗАГС, исполком, РУВД и прочие административные здания. Опрометчивость этого решения поняли значительно позже, когда граждане прочно обустроились в бараках и изменить что-то было уже невозможно. По моральным качествам они оказались подстать государственному строю. Загажено всё было жутко, даже до безобразия, на улицах иногда вездеходы вязли, особенно в дожди. Поэтому хранителем крупиц цивилизации стала ментовская сторона, имеющая вид благоустроенного прилагерного посёлка. Она хоть и была пропитана провинциальным мещанским духом плюс запахом каш из зоновской крупы, зато по ней можно было ходить и днём и ночью, без боязни получить пером в бок, в отличие от Левой стороны, где царили первобытные законы города без фраеров.
Андрей Николаевич Лепяго, которого нам порекомендовал Гольдберг, оказался старожилом здешних мест. Его отец чалился на усть-марьской зоне, он-то и знал Исаака Моисеевича сначала зэком, а потом как вольнонаёмный инженер. Малолетний Андрей обитал на Левой стороне вместе с матерью, подобно жёнам декабристов последовавшей за «кормильцем» в Сибирь. Несмотря на амнистию, ссылку отцу не сняли и он остался на деревообрабатывающем комбинате, где дорос до главного инженера. Андрей Николаевич закончил Красноярский педагогический институт и вернулся преподавать историю и обществоведение в ментовскую школу на Правом берегу. Так он и остался бы учителем, не появись в середине 80-х новый хозяин [8] , тогда ещё майор, Проскурин, который решил организовать при Доме офицеров краеведческий музей. Тяготел, видать, к науке. А поскольку начальник колонии является могущественным правителем в дарованном государством феоде, то и понты давил соответствующие, дабы не посрамиться перед соседями-феодалами пенитенциарной империи. Смекнул Проскурин, что собственный музей ничуть не хуже придворной филармонии, а даже лучше, поскольку оригинальнее, да и надёжней – вещи, в отличие от слабых здоровьем зэков, не болеют и не освобождаются. Директором тут же назначил учителя, который активно исследовал обычаи края и по собственной инициативе соорудил в своём кабинете экспозицию, знакомящую школьников с бытом аборигенов. Вскоре Андрей Николаевич был заменён выпускником Красноярского ВУЗа и в городе (невиданное дело!) возник свой музей.
