Джек Хиггинс - Игра для героев
– Кто здесь был, Симона? Скажи мне, я требую.
Тон его голоса был на этот раз более суровым, и совершенно неожиданно его осенило возможное объяснение. Он начал поворачиваться, и я вошел, держа маузер наготове.
– Эти штуковины придумало гестапо, чтобы убивать бесшумно. Они действуют безотказно. Поэтому делай что тебе говорят. Забери у него оружие, Симона.
Она была бледна, как призрак, глядела затравленно. Он стоял словно изваяние, глядя, как она двинулась в его сторону. Она закрыла глаза, задрожала и отступила.
– Нет... нет, Оуэн, я не могу... не смогу... я...
Ее слова на миг отвлекли меня. Я глянул в ее сторону, и тут Штейнер, крутанувшись на одной ноге, швырнул мне в лицо фуражку, ухватил за левое запястье, выбил маузер из руки и, припав на колено, провел такой бросок, что я кувырком перелетел через ковер, лежавший посреди комнаты.
Я выставил плечо, вскочил на ноги, держа наготове финку в правой руке, и отвел руку назад, чтобы метнуть ее с разворота. Его реакция была фантастической: в долю секунды он успел выхватить пистолет, и мы оказались на миг друг против друга, готовые к смертельному бою, как вдруг между нами оказалась Симона, неумело сжимая в руке мой маузер.
– Прекратите! – крикнула она. – Прекратите это глупое, бессмысленное убийство!
Я ждал согнувшись, а Штейнер все еще стоял на колене и держал наготове пистолет.
– Это – Оуэн Морган, Манфред! – закричала она. – Ты что, не понимаешь? Это же Оуэн Морган!
Он бросил быстрый взгляд на нее, потом на меня, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удивление.
– Это правда? Вы – Оуэн Морган?
– Да, это так.
Он неожиданно улыбнулся, причем вполне добродушно, поднялся и сунул пистолет в кобуру. Потом обнял Симону за плечи и сказал:
– Все в порядке, Симона. Теперь все будет хорошо.
Он попытался взять из ее руки маузер, но она отпрянула:
– Нет, пусть он пока будет у меня. Чтобы на равных, понятно? Я не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал. Я этого не перенесу.
Она стояла и смотрела на нас горящими глазами, потом повернулась и бросилась в спальню. Дверь хлопнула, и Штейнер, покачав головой, сказал:
– Бедная Симона. Война есть война, то легче, то тяжелее, но когда не знаешь, за кого ты... – Он протянул мне руку. – Манфред Штейнер. Я уже давно хотел с вами познакомиться. Знаменитый Оуэн Морган!..
– Я не знал, что так знаменит.
– Ну как же, у Симоны вы на языке с утра до вечера. Только и разговору, что об Оуэне Моргане. Каждая скала на берегу – обязательно памятник чему-то, что вы вместе делали, какому-то сказочному подвигу из бесконечного лета.
Я угостил его сигаретой, и он стал задумчиво разглядывать меня.
– Вы прибыли вместе с коммандос?
Причин отрицать это я не видел.
– Я командовал операцией.
– Но вы не в военной форме.
– В форме или не в форме, – пожал я плечами, – какое это имеет значение с точки зрения приказа немецкого командования?
– Здесь этот приказ выполняется, предупреждаю вас, – сказал он. – Нынешний губернатор, полковник Радль, – суровый человек. Он всегда выполняет приказ, как бы это ни было неприятно. Согласно действующему приказу военнослужащие вражеских спецподразделений при взятии в плен подлежат казни незамедлительно. Ответственность за буквальное выполнение этого приказа лежит лично на командире каждого укрепленного района.
– Со стороны Радля это большая глупость, честно говоря, – сказал я. – Война не продлится больше месяца, это – крайний срок. Британские войска вот-вот пересекут Эльбу, а русские уже сражаются на подступах к Берлину.
– Знаю, – сказал он. – Я слушаю радио Би-би-си, вероятно, чаще вас, но Радль – человек особенный. В молодости он начинал вместе с Гитлером, еще в двадцатых годах, до прихода НСДПГ к власти. Ему это заменяет религию. И верит он полностью и без остатка. Он бы и своей собственной казни смотрел прямо в лицо, умер бы за свою веру так же спокойно, как древний христианин, преданный мучительной смерти в Риме. Ничто не могло бы убедить его изменить долгу.
– Сколько человек из группы вторжения осталось в живых?
– Не знаю. Несомненно, есть пленные. Двое, по крайней мере. Так мне сказал унтер из саперов, который шел докладывать в комендатуру.
Он покачал головой и спросил:
– Какова была цель рейда?
– Мы шли, чтобы узнать о вас и вашем проекте «Черномазый», – признался я, присаживаясь на край стола. – Руководство полагало, что вы могли бы представлять угрозу, если ваши люди решат сопротивляться до конца на этих островах.
– "Черномазый"? – На его лице выразилось неподдельное удивление, а затем он разразился хохотом. – «Черномазый» – угроза? Это самое смешное из всего, что мне пришлось слышать за несколько лет. Никакого проекта «Черномазый» нет. Уже что-то около двух месяцев. И в помине нет с тех пор, как мы израсходовали последние торпеды! – Он опять засмеялся и покачал головой. – Для нас война окончена – или была окончена до этого небольшого ночного эпизода. Когда закончится война в Германии, здесь она тоже закончится, обещаю вам.
– Но Радль – здесь, эсэсовские парашютисты – здесь, мы тоже здесь, и положение не изменилось, – сказала Симона, стоя в дверях спальни. – Что будет, если Оуэна схватят?
Ответ на этот вопрос был известен.
– Нескладно выходит, что вас некому подобрать, – проговорил Штейнер. – Есть еще какой-нибудь вариант ухода?
– У меня осталась резиновая лодка там, где я высадился. Можно попытаться добраться до Франции.
– Опасная затея.
– Лучше, чем остаться здесь. Могу я рассчитывать, что вы не будете мешать?
– У меня нет выбора, не так ли? – кивнул он в сторону Симоны. – Скажем так: вас здесь не было. Представляете себе, как поступят с ней эсэсовцы, если заподозрят, что у вас была какая-то связь?
– Представляю, – ответил я. – Даже лучше, чем вы, но это – другая история.
Я взглянул на часы. Выходное отверстие у подножия «Чертовой лестницы» пока еще скрыто пятью футами воды, но уровень резко снизится в течение следующего часа. Оставаться было бессмысленно.
Я поднял шапочку, натянул на голову и подошел к мольберту.
– Мне нравится ваша работа. Ничего нет лучше умело выполненного акварельного наброска.
– Кроме акварели, у меня ничего нет.
– Вы бы хорошо поладили с моим отцом. Вам одинаково удается прием смешения цветов на смоченной бумаге – прием сложный. Я никогда и ни у кого не замечал такого умения, только у отца.
– А, так вы говорите о живописце с острова? – сказал он. – О гении! Когда я учился в Слейде, он для нас был легендой. Рыбак-художник, одинокий самоучка. Его мелкие работы переходили из рук в руки по пятьсот гиней за штуку, и это в тридцать пятом году! А то, как он погиб... Незабываемо! Немногие становятся легендой за такой короткий срок.
Наступило неловкое молчание. Так мы и стояли друг против друга: он в военной форме, при всех регалиях, и я, одетый как боцман с финского парусника. Он стал мне симпатичен больше, чем кто-либо, кого я знал за долгие годы после гибели отца. Нравился он мне подсознательно, говорю это искренне.
Симона подалась вперед и сунула мне в руку маузер:
– Давай, Оуэн, исчезай, беги! Ищи смерти, если хочешь. Стоите тут и смотрите друг на друга – сказать-то нечего. Слов нет, до чего глупо, просто не верится!
Она разрыдалась и упала на кушетку. Штейнер поднял руку:
– Прощайте, Оуэн Морган. Хотелось бы узнать вас получше, но война имеет привычку во все вмешиваться.
Я слегка кивнул и на прощанье сказал:
– Присматривайте за ней, ладно?
Он кивнул; я повернулся и вышел.
* * *Не более получаса прошло, когда я добрался до дороги, ведущей к бункеру над «Чертовой лестницей». Еще находясь футах в трехстах от нее, я услышал голоса и отскочил на обочину. Тотчас же из темноты со стороны форта Мари-Луиза с ревом выскочил полугусеничный бронетранспортер.
Вокруг бункера суетились люди; через некоторое время прибыла еще одна машина, и я услышал злобное фырканье собак. Это было последней каплей. Я бегом рванул через поля, держа направление на Гранвиль. Двигался я медленно, поскольку временами натыкался на колючую проволоку оборонительных сооружений, а возможность нарваться на мину бросала меня в дрожь.
Во всем этом была некая неизбежность. Не то чтобы я попал в беду, нет – дело было серьезнее. Я попал в клубок событий, в котором мне еще предстояло сыграть свою роль. Я хорошо понял это.
Я не мог достичь Гранвиля до рассвета; даже если бы это удалось, куда бы я пошел? Нет, нужно такое место, которое ни у кого не вызовет подозрений, и я вспомнил об утесах над заливом, где мы с Симоной в детстве играли, – укромное местечко на полпути к вершинам скал, кажущихся снизу неприступными.
В темноте я еле нашел его и наконец расположился, сидя на корточках, весь исцарапанный и в ушибах, под выступом скалы, на небольшом пятачке, окруженном кустами можжевельника. Если бы мне удалось спрятаться на все светлое время дня, это был бы хоть какой-то шанс – маленький-маленький; немцы могли прекратить поиски, посчитав, что нашли всех.
