Фредерик Дар - Неприятности на свою голову
Наша Югетт сообщила любовнику, что отправляется в 27. Раз она выразилась так кратко, то Жорж, которому адресована записка (то бишь Рибенс), должен был хорошо знать, о каком месте идет речь.
Я бросаю сигарету и сажусь за стопкой досье, не обращая ни малейшего внимания на паршивца, который даже перестал долбать по «Ундервуду», чтобы лучше рассмотреть меня. Я должен сосредоточитьс, довести рассуждения до конца.
Это 27 соответствует номеру дома. Может быть, на ее же улице? Пожалуй, да. Если бы я оставлял записку близкому знакомому, то написал бы только номер дома, если дом находится на той же самой улице. Или указал название улицы без номера дома, если это место находится не на моей улице...
Итак, вывод: я должен заглянуть в дом двадцать семь по улице Этюв. Я встаю.
– Вы уходите? – спрашивает юнец.
– Я вернусь попозже. Передайте Робьеру, что к нему заходил комиссар Сан-Антонио.
Парень так широко разевает рот, что нижняя челюсть опускается ниже пояса. Он просто ошарашен.
– Я... О! Я не...
Не глядя на него, я направляюсь к двери. Открыть ее мне не приходится, потому что ее распахивает Робьер. Он свеж и пахнет фиалкой, как деревенский новобранец.
– Комиссар! – орет он. – Я счастлив вас видеть... Есть новости!
Я сразу же прячу свои мысли о том, чтобы убежать, подальше.
– Садитесь! – приглашает Робьер. – Вы курите? Я достаю сигарету из его портсигара. Очкастый недомерок сжимается за своей машинкой до минимальных размеров.
– Я только что вернулся из Брюсселя, – возвещает Робьер. – Поездка была не напрасной...
Он достает из записной книжки целлофановый конвертик, а из него крохотную фотографию, которую я уже видел в часах.
– Я знаю, что изображено на этом снимке! – торжествующе объявляет он.
– Правда?
– Да, правда! И думаю, для вас это станет сюрпризом.
Он протягивает мне сильную лупу и предлагает:
– Попробуйте угадать!
Я беру лупу и рассматриваю фото, чтобы позлить его, найдя решение без его помощи. Малопонятное пятно по-прежнему наводит меня на мысли о шкуре пантеры или о бульоне с микробами... И все больше напоминает еженедельник загадки с разгадкой вверх ногами внизу страницы.
Я признаю себя побежденным:
– Сдаюсь, Робьер.
Он смотрит на меня, улыбаясь, довольный эффектом, который сейчас произведет.
– Это фотография Европы, – говорит он.
Глава 17
Это напоминает мне историю об одном сумасшедшем, который, показывая приятелю на свое ухо, спрашивал:
«Как тебе мой новый шкаф?»
Обалдев, я бормочу:
– Европы?
– Да...
Он кладет лупу на фото и, вытащив из лацкана пиджака булавку, начинает мне показывать маленькие неравные пятнышки.
– Средиземное море, – объясняет он, – Черное, Адриатическое, Каспийское, Балтийское, Северное... Он останавливается.
– Сенсационная вещь! Одна фотография! Европа на почтовой марке! Это произведет революцию в фотографии...
На моем лбу выступает пот. Честно говоря, я испытал сильные эмоции.
– Немыслимо! – говорю я. – Как можно сделать такую фотографию! Самолет не может подняться на такую высоту...
– Конечно.
– Значит, ракета? Я слышал, что американцы запустили одну с камерой и так засняли часть Земли... Робьер качает головой.
– В брюссельской фотолаборатории снимок увеличили в двести раз, тогда и стало понятно, что это снимок Европы... Но они были поражены четкостью изображения...
– Четкостью?
– Они отрезали один квадратный сантиметр от увеличенного варианта и тоже увеличили в двести раз... Потом повторили эту операцию. Невероятно, но фотографии получаются такими же превосходными, как при высокоточной аэросъемке. Я оставил их утром в полном экстазе... в лаборатории... Профессор утверждает, что, продолжая серию увеличений, можно увидеть даже родинку на носу прохожего. Это самое большое достижение в области фотографии.
Парень просто в восторге. Он заразился энтузиазмом сотрудников брюссельской лаборатории и готов читать лекции по этому вопросу.
Кроме того, он счастлив, что смог поразить меня в присутствии своего задохлика-подчиненного. Он садится поудобнее, поддергивает брюки, чтобы не помять складку, вытягивает безупречные манжеты, как делает мой босс, и смотрит на отражение солнца от их запонок.
– Понимаете, – продолжает он, – при данной съемке способ доставки фотоаппарата не имеет значения. Можно почти наверняка сказать, что это была ракета, снабженная системой парашютирования, а вот объектив – это просто вызов законам оптики. Суметь заснять мельчайшие детали на такой огромной поверхности – просто чудо!
Я его слушаю... Размышляю... То, что я сейчас узнал, меня добивает.
– Вы себе отдаете отчет, – говорит он, – в военном значении этого открытия? От подобного аппарата не останется никаких секретов! Мир окажется голым! Ни одна винтовка не останется незамеченной!
Если я дам Робьеру продолжать, то либо засну, либо он сорвет себе глотку.
– Знаете, о чем я думаю? – перебиваю я его.
– О чем?
– Ван Борен, у которого нашли эту фотографию, работал в фирме, производящей очень мощные фотоаппараты... Робьер тонко улыбается.
– Я об этом уже думал... Один из моих коллег выехал на поезде в Кельн с заданием войти в контакт с директором «Оптики» и узнать, не оттуда ли происходит данное изобретение.
– Все это правильно, – одобряю я. – Знаете, Робьер, вы кажетесь мне очень хорошим специалистом. Слово полицейского, вы можете затмить даже нас, парижских умников.
Его радость не знает границ. Еще одно мое слово, и он выпьет чернильницу или написает в ящик своего стола.
А я горько смеюсь, потому что, в конце концов, мои слова – правда. С немногими исходными данными он за короткий срок сумел расчистить немалый участок. Если бы я не скрытничал, если бы рассказал ему все, что знаю, он, возможно, уже дошел бы до разгадки.
Неожиданно посерьезнев, он меня спрашивает:
– Вы ничего не хотите мне сказать? Уж не умеет ли этот льежский полицейский читать мысли себе подобных?
– Хочу, – отвечаю. – Немедленно прикажите начать поиски некой Жермен ДюбЕк, проживающей в доме, где жил убитый этой ночью Жорж Рибенс. Заодно разошлите описание типа лет тридцати пяти, высокого, плотного, с усами, в серой шляпе и со странными глазами... Он делает заметки.
– Договорились.
Он смотрит мне прямо в глаза:
– Это все, что вы имеете мне сказать? Я не моргаю.
– На данный момент – да!
Тем хуже! Я не могу решиться выложить все. Что вы хотите, тщеславие сильнее всего на свете!
Глава 18
Есть профессии, недоступные женщинам. Профессия таксиста, например.
Когда баба садится за руль ради удовольствия, ее уже можно рассматривать как источник повышенной опасности, но когда она делает это своей работой, это все равно, как если бы я поступил в «Фоли Бержер» танцовщицей.
За рулем тачки, в которую я влезаю в этот раз, сидит толстая бабища – брюнетка с внешностью торгашки или содержательницы борделя.
Она встречает меня радостным:
– А вы француз, вы знаете?
– Знаю, – флегматично отвечаю я, – а вы, спорю, таксистка?
Она фыркает и объясняет, что села за руль после смерти мужа.
– Мне прооперировали живот, – говорит она, – и я не могу выполнять тяжелую работу.
Бесстыдство ее слов просто забавно. Какое мне дело, что ей разрезали брюхо? Опять эта старая потребность заинтересовывать людей чисто личными вопросами!
– Гоните быстрее, – прошу я.
– Вы торопитесь?
Кажется, с ней повторяется анекдот об идущем на рыбалку глухом.
– Я готова ехать быстро, – продолжает она, – только скажите куда.
Что-то у меня сегодня плохо варят мозги; надо сказать, что в этом нет ничего удивительного, если вспомнить, что я сейчас узнал!
– Улица Этюв, дом двадцать семь.
– Ладно... Отвезем вас туда.
Она меня туда, конечно, везет, но с риском для наших жизней. Это не женщина, а тайфун. На одном из поворотов заднее колесо выскакивает на тротуар и один край машины зависает в воздухе. Я вспоминаю, что в Бельгии нет водительских прав. Это все объясняет!
У меня замирает сердце, честное слово!
Эта поездка настоящий кошмар! Не хватало только тут расшибиться насмерть!
Наконец мы без повреждений прибываем по назначению, по крайней мере на улицу Этюв.
Моя доблестная водительница останавливает свою машину, от чего я влетаю в лобовое стекло.
– Э! – говорит она. – Какой номер вы сказали?
– Двадцать седьмой... Она косится на меня.
– А такого нет.
Я бросаю взгляд знатока на номера домов. Она права, маленькая улочка не доходит до дома двадцать семь...
Этот последний удар судьбы вызывает у меня желание совершить харакири... Во мне образуется большая пустота, которая начинает расширяться. Меня как будто пронзило огромное сверло... Мне все надоело... Мне вдруг становится наплевать на все! Ван Борен, Рибенс и прочие могут спокойно тлеть...
