Виктор Гончаров - Записки наемника
Наше подразделение замыкает кольцо вокруг участка, находим несколько контуженных, оглушенных взрывами НУРСов душманов. Каждый из них при усах, в чалме, с бородой. Бороды густые, спутанные. Одежда грязная, в заплатах. Один из пленных явно напуган, вот-вот заплачет. Двое других уставились мрачными взглядами в землю, а у четвертого гневное выражение лица и непокорный вид. Старший афганской самообороны выкрикивает резким голосом вопросы и слышит ответы «нет», «никого» от первых трех, четвертый же, плотно сжав губы, молчит.
Вопросы звучат все громче. Как я понимаю, это вовсе и не вопросы, а упреки. Упреки в том, что душманы обстреливают заставу именно в районе кишлака, и это привело, в конце концов, к кровавому исходу – кишлак разрушен, имеются многочисленные жертвы.
Вопросы-упреки звучат все громче. Коренастый старший самообороны, разгневанный упорным молчанием одного из пленных, выхватывает из рук подчиненного автомат и направляет его в лицо неповинующегося упрямца, гневно повторяя один и тот же вопрос. Тон ответа молодого пленника ничуть не уступает по резкости тону инквизитора, он не ограничивается, как его товарищи, односложными словами. От сильного удара кулаком по голове допрашиваемый валится навзничь, но сразу же поднимается на корточки и принимает прежнее положение, не спуская свирепого взгляда со своего мучителя. Тот неожиданно разражается смехом и возвращает автомат прежнему владельцу. Затем он поворачивается к пленным спиной и что-то скороговоркой приказывает подчиненным.
Пленных поднимают на ноги, помогая тумаками; обыскивают. Один из душманов пытается освободиться от перекинутого через плечо мешка. Заглянув в него, афганцы за окровавленные волосы вытаскивают голову раненого. Докладывают старшему. Теперь на лице у того появляется кривая ухмылка. Он подходит к пленному, у которого обнаружен кровавый трофей и резким ударом кулака валит его на землю. Подчиненные поднимают пленника за руки, ставят его на ноги. Опять с идиотской улыбкой на лице старший наносит увесистый удар в живот. Почему они не бьют в лицо? Пуштун-валат не предписывает?
Пленник, у которого нашли в мешке голову человека, валится на землю. Не переставая улыбаться, старший из афганцев садится около него. Когда пленник пытается приподняться, палач сильно бьет его по груди и прижимает к земле.
Я в это время сидел, отдыхал. Попробовал подняться на ноги, но получил пинок от подошедшего Троекурова.
– Сиди и не рыпайся! – приказал он. – Он задаст ему несколько вопросов. Он знает свое дело.
– Товарищ лейтенант, застрелите пленного!
– Не вмешивайся, сиди спокойно.
– Но он не должен допрашивать его на глазах у других, – настойчиво продолжаю я, – если пленник и знает что-нибудь, он не скажет об этом на виду у других. Если его принудят говорить силой, а другие услышат, что он говорит, то…
– Какой ты рассудительный, тебе бы в КГБ работать…
– Может быть, но мы должны прекратить это…
– Послушай-ка, ты, – угрожающе начал Троекуров, – мы не должны ничего делать и не будем, понятно? Этих пленников сейчас сдадут царандою, те отправят их в Кабул, а через месяц их оттуда выпустят, ну может, через два. Если эти, – Троекуров указал на афганцев из кишлака, – с ними не расправятся сейчас, то они расправятся с ними через полгода. Так что заткнись.
Старший самообороны кишлака тем временем ложится на землю рядом с пленником и начинает что-то говорить ему вкрадчиво-успокоительным тоном. Всякий раз, когда пленник пытается приподняться, удар кулака прижимает его снова к земле. Взоры всех пленников устремлены на старшего и его жертву. Во взгляде самого молодого из них, того, что упорствовал на допросе, нескрываемая ненависть.
Мучитель придвигается ближе к старику и, продолжая улыбаться, делает вид, что хочет обнять его. Вместо этого резким движением руки прижимает голову жертвы к земле, а в правой руке у него появляется охотничий нож.
Продолжая говорить что-то успокаивающее, мучитель одновременно колет и царапает горло и грудь острием ножа. Неожиданно он ловко подрезает кожу под густой бородой пленного, а в его голосе появляются нотки гнева, раздражения и нетерпения… Слабый нажим на нож, и кровавая линия становится ярче. Из надрезанного горла жертвы вырываются гортанные звуки.
Пленник что-то бормочет, поток его слов прерывается резкими выкриками истязателя. Наконец, старший самообороны отталкивает душмана от себя и, ухмыляясь, поднимается на ноги. Пленник почему-то со слезами на глазах отползает к группке других пленников, садится на корточки, голова его склонилась на грудь, в глазах испуг, горе, отчаяние. Афганцы из кишлака смеются, они рады такому развлечению.
Старший самообороны замечает устремленный на него полный ненависти взгляд молодого пленного. Он подбегает к нему и с размаху ударяет по голове кулаком. Молодой душман валится на землю.
Я не выдерживаю и вскакиваю. Но чьи-то сильные, как клещи, руки сжимают мне плечи, пригибают к земле.
– Не твое это дело, парень. Ты привыкнешь…
И вот я снова в Афганистане, снова глотаю белую мелкую пыль, снова наши «вертушки» накрывают НУРСами кишлаки с мирными дехканами, а нас запускают их добивать, чтобы якобы не было лишних свидетелей. Я чувствую, что воздух здесь пропитался ненавистью, и теперь каждый афганец, который видит «шурави», прячет глаза, поскольку они наполнены невыразимой печалью и злобой. Теперь уже почти нет кишлаков, в которых остались отряды самообороны. Население уходит в Пакистан, а когда возвращается, то разве что с целью увести нескольких пленных советских солдат, за которых хозяева прилично заплатят. И вот теперь это полковник Бруцкий, который, подобно старшему лейтенанту Троекурову, не вмешивался в дела афганцев, способствовал жестокости, ожесточился сам до немыслимого предела, – и я вынужден буду поставить точку в его жизненной биографии.
Ну что ж, ради Бога! Мне нужен был свежий воздух, я не возражал.
Чем же могла быть интересна биография полковника Бруцкого? Думаю, ничем. Вначале Вьетнам, потом Ангола. Я там не был, но мне хватило первого года службы в Афганистане. Хватило с лихвой. Меня командировали из Афганистана за «выдающиеся заслуги» в Союз, в Рязанское высшее воздушно-десантное училище, чтобы подготовить из меня офицера для секретной службы ГРУ Генштаба СССР. Там из меня окончательно сделали человека, если это можно назвать человеком. А потом пошли спецзадания, одно за другим, и я понял, что это моя жизнь, что без этого я не могу, и что я есть элементарный профессиональный убийца.
Вот и теперь мне вручена жизнь полковника. Когда-нибудь я сойду с ума и начну бедокурить, сводить на своем языке счеты с жизнью. Найдется молодой специалист, которому так же, как и мне сейчас, поручат прервать течение моей жизни.
Я выбрал для своего задания двоих парней. Первый – невысокий, плотный Эзерин оказался, как и я, белорусом. Второй, по фамилии Перепелов, – русским, туляком. Был он высоким, длинношеим, и, видимо, все еще рос, потому что страдал чудовищным аппетитом. Оба знали, что должны попасть к «духам» в плен, чтобы сопровождать меня в спецзадании. Оба согласились на это после суточного размышления. Не знаю, что им посулило начальство. Парни были мастерами своего дела, прирожденными штурмовиками.
Вечером, в колонне боевых машин двинулись из военного городка. Я сижу на броне третьей машины рядом с Эзериным и Перепеловым. Колонна на окраине города встретилась с афганской ротой, и, растянувшись почти на километр, двинулись дальше уже вместе. У предгорья колонна остановилась. Боевые машины образовали круг. Была установлена небольшая палатка, от ближайшего бронетранспортера подали свет. Офицеры развернули карту и начали инструктаж.
План состоял в том, чтобы незаметно войти в кишлак, в котором дислоцировалась крупная банда, и дерзкими действиями принудить противника рассеяться.
Через некоторое время советские и афганские солдаты длинными цепями поднимались в горы. Впереди действовали группы разведчиков.
В кромешной тьме, соблюдая меры предосторожности, чтобы не наделать шума, начали подъем. Надо было карабкаться по узеньким звериным тропам, по которым мог пройти только проводник. Я со своими парнями шел вслед за разведчиками. Почти на середине подъема взводы один за другим начали уходить в разные стороны. Нам предстояло достичь постов противника, окружить их и по команде уничтожить.
Слышится только шуршание осыпи из-под ног да глухое частое дыхание. Я все время отпускаю впереди идущего человека подальше от себя, чтобы вовремя среагировать на сорвавшийся камень. Тем не менее стараюсь до мельчайших подробностей запоминать путь, которым следовал мой предшественник. Можно напороться на мину. Мои шаги мягки и вкрадчивы. Если будет минная растяжка – лишь случайно я сорву ее. Если вдруг из-под чьей-то ноги срывался камень, все замирали: не вылетит ли сейчас из ущелья душманская осветительная ракета, не ударит ли по нам пулемет?
