Андрей Воронин - Фаянсовый череп
– Я думал над этим вариантом, – сказал Караваев. – Все бы хорошо, но уж больно скользкое это дело. Расхождения между проектом, который был представлен на конкурс, и тем, по которому будет вестись строительство, без труда обнаружит первая же проверка. На замазывание глоток уйдет вся прибыль, и кто-нибудь все равно рано или поздно взорвет прямо под вами эту бомбу. Достаточно малейшей утечки информации, любой, самой незначительной ошибки, и беды не миновать. А Севрук не кажется мне человеком, который способен довести это дело до конца, не делая ошибок.
– А мы ему поможем, – тоном доброго дедушки сказал Школьников, и этот тон разительно контрастировал с холодной усмешкой, вдруг заигравшей на его губах. – Мы его поддержим – аккуратненько, незаметно, чтобы не только посторонние, но и он сам этого не почувствовал, и даже подотрем за ним дерьмо, если он ненароком обгадится. А когда дело будет сделано, мы ему предъявим счет по полной программе – исключительно в педагогических целях, как ты понимаешь. В конце концов, я обещал покойнице о нем позаботиться и сделать из оболтуса человека. А страдания и трудности закаляют характер…
– Если он вообще имеется, – вставил Караваев.
– Да, конечно. Если он имеется… Ну а если не имеется, то нашей с тобой вины тут нет. Значит, не судьба Вадику дожить до счастливой старости. Увы, за все в этом печальном мире приходится платить. Да, и вот еще что! Об этой сегодняшней акции еще кто-нибудь знает?
– Есть один человечек.
– А что за человечек?
– Да вы его должны знать. Работает на Вадика, водит служебную “Волгу”. Прыщавый такой мозгляк…
– Надежный?
– По-моему, полный отстой. Стопроцентно надежных людей вообще не бывает, а уж этот… В общем, не человек, а так, овощ с глазами.
– Это плохо, – огорченно сказал Владислав Андреевич.
– Но поправимо, – в тон ему добавил бывший подполковник Караваев.
– Вот ты и займись, Максик. Прямо завтра и займись, пока твой овощ не распустил язык. По-моему, это будет логично. Даже, я бы сказал, закономерно.
– Закономерно или нет, не знаю, – сказал Караваев, – но что чисто – это факт.
Глава 5
Смык проснулся в начале первого пополудни и с удивлением обнаружил, что спал в верхней одежде и вдобавок к этому поперек кровати. Хорошо еще, что кровать у Смыка была двуспальная, и в воздухе висела не его многострадальная голова, а руки по локоть и ноги по колено. На ногах все еще были уличные ботинки, по самую щиколотку облепленные засохшей грязью. Какое-то время Смык тупо смотрел на подсохшие серо-коричневые комья, борясь с накатывающей волнами тошнотой и кошмарной головной болью и пытаясь припомнить, где это его вчера носило. Потом на него нахлынули воспоминания, и он ударил себя по лбу открытой ладонью со звуком, напоминавшим пистолетный выстрел.
Память о вчерашнем дне именно нахлынула – не как приливная волна, а как спущенная из смывного бачка, которым долго не пользовались, бурая от ржавчины вода. Смыку даже почудилось, что он услышал где-то внутри своего многострадального черепа характерный звук, какой бывает, когда в туалете спускают воду. В следующее мгновение холодный мутный поток обрушился из головы в грудь, хлеща во все стороны, закручиваясь водоворотами и заставляя Смыка содрогаться всем телом, потом спустился ниже, сводя судорогой пустой желудок, и в конце концов ударил в пах, заставив гениталии поджаться и заледенеть.
Смык вспомнил, чем занимался накануне, и это заставило его издать протяжный стон.
Поездка в Шереметьево-2 предстала перед его мысленным взором во всех неаппетитных подробностях. Он вспомнил звуки, которые издавал Голобородько, когда стальная удавка все глубже врезалась в его горло, вспомнил синее лицо с вывалившимся языком, неотступно маячившее в зеркале заднего вида, и похожий на лезвие двуручной пилы профиль блондина справа от себя. Но все это были цветочки.
Ягодки начались, когда Смык остановил “Волгу” на заросшей какими-то кустами и травой просеке. Руки у него тряслись так, что открыть багажник удалось лишь с третьей попытки. Блондин как ни в чем не бывало стоял возле распахнутой задней дверцы и с видом горожанина, впервые за несколько лет выбравшегося наконец на свежий воздух, смолил третью подряд сигарету.
– Топор, – коротко напомнил блондин, когда Смык справился с крышкой багажника и тупо уставился вовнутрь, безуспешно пытаясь унять противную дрожь во всем теле. – Да, – спохватился блондин, которого Смык про себя теперь именовал не иначе как упырем, – и прихвати плоскогубцы.
– Чего? – тупо переспросил Смык, держа в руке легкий туристский топорик с потемневшим березовым топорищем.
– Пассатижи, – перевел блондин. – Только не говори, что их у тебя нет. Полезнейшая вещь на все случаи жизни.
Смык послушно сунул топорик под мышку и развернул брезентовый патронташ с инструментами, в одной из ячеек которого у него хранились отличные плоскогубцы из нержавеющей стали с удобными пластмассовыми ручками.
А потом начался кошмар, при одном воспоминании о котором Смык начинал чувствовать, что вот-вот потеряет сознание. Всю жизнь он считал себя крутым парнем и лез из кожи вон, стараясь доказать это окружающим. Ему уже приходилось иметь дело с трупами, и прежде он без труда преодолевал естественное отвращение, возникавшее у него всякий раз, когда приходилось дотрагиваться до этих кусков холодного мяса, когда-то бывших живыми людьми. Мертвый – он и есть мертвый. Кантовать его противно, но не более того; так считал Смык до вчерашнего дня, когда ему пришлось очень близко пообщаться с мертвецом. Пожалуй, даже чересчур близко…
Смык сполз с кровати и встал на дрожащих, подгибающихся ногах. Тошнота и головокружение набросились на него с новой силой, едва не сбив с ног, и, чтобы устоять, ему пришлось схватиться рукой за стену. Под ногой звякнула потревоженная пустая бутылка. Смык пересчитал тару, и его передернуло. Две водки, шесть пива и еще трехсотграммовая плоская бутылочка “Метаксы”, которую он хранил в заначке. Теперь, по крайней мере, было ясно, откуда у него такое жуткое похмелье. Накануне он пил “ерша”, и ерш этот, судя по всему, был размером с китовую акулу… Да оно и понятно: чтобы забыть то, чем они с блондином занимались среди бела дня в жиденьком подмосковном перелеске, нужно было выпить очень много.
Смык провел дрожащей рукой по лицу и горько ухмыльнулся: провал в памяти у него, как и следовало ожидать, был, но попало в этот провал совсем не то, что должно было туда попасть. Он ничего не помнил с того момента, как вернулся домой, зато кошмар, который он так старался вычеркнуть из памяти, запечатлелся там во всех подробностях и, судя по всему, на веки вечные…
Он вспомнил, что где-то слышал – по радио, наверное, – что американцы считают четыреста граммов водки стопроцентно смертельной дозой. Четыреста граммов! Козлы, блин. Да что с них возьмешь? Одно слово – американцы… И что Голобородько забыл в этой ихней Америке?
Голобородько… Смыка снова охватил неприятный холод, словно он в одной рубашке выскочил из жарко натопленного помещения на мороз. Имя убитого архитектора превратилось в тяжеленный, с острыми углами кусок льда, который какая-то сволочь затолкала Смыку под диафрагму, пока он валялся в отрубе. Смык поднес дрожащие руки к лицу, внимательно осмотрел пальцы и, конечно же, обнаружил под ногтями темно-бурые, почти черные полумесяцы, цветом напоминавшие шоколад. Вернее, гематоген. Гематоген, как было доподлинно известно Смыку, делают из телячьей крови. Да это и была кровь – там, под ногтями. Какой уж тут гематоген…
Смык с огромным трудом подавил приступ тошноты. Гордиться тут было нечем: ему ни за что не удалось бы справиться со своим желудком, не будь тот пуст, как карман честного инженера. Интересно, подумал он, а кто бы на моем месте справился? Одни зубы чего стоят…
Зубы… “По зубам можно опознать кого угодно, – заявил блондин. – Это, конечно, не отпечатки пальцев, зато они лучше сохраняются. Зубы – это, брат, улика…"
Смык все это отлично знал и без блондина. Но кто, черт его подери, мог догадаться, что эта лекция – не пустой треп, а руководство к действию? Смык слишком поздно понял, зачем блондину понадобились плоскогубцы, а когда понял, возражать, просить, пытаться спастись бегством и даже падать в обморок было уже поздно: блондин держал его под прицелом пистолета, не забывая в то же время затягиваться сигаретой.
Как ни странно, дело пошло намного быстрее, чем ожидал Смык. Труднее всего оказалось в самый первый раз прикоснуться к липкой коже мертвеца и раздвинуть безвольно обмякшие губы, ощущая кончиками пальцев холодную слюну и скользкую слизистую оболочку. Драть зубы было не сложнее, чем ржавые гвозди из доски, вот только этот отвратительный плотный хруст-Блондин, эта сволочь, этот маньяк, присев на корточки, дробил вырванные Смыком зубы на камешке обухом топора – тюк-хрусть, тюк-хрусть, тюк… При этом он добродушно щурил левый глаз от дыма зажатой в зубах сигареты и, вообще, напоминал этакого мастеровитого хозяина, занятого мелкой домашней работой. Судя по его виду, он ничего не боялся и никуда не спешил, уверенный, что все пройдет именно так, как было задумано, и никак иначе.
