Сергей Зверев - Бойцы анархии
«Ну, ясно, – думал я, – еще один Нерезиновск в стране…»
– Не пускаем мы сюда чужих, – поспешил добавить Гладыш. – Разворачиваем еще на подступах. Всякие бывали случаи – вот в прошлую весну чуть не спалили Жулым такие же пришельцы… – Он не стал развивать тему. – Но я поговорю с батяней. Не волнуйтесь, до утра мы вас приютим. А там уж, извиняйте, топайте, куда топали…
На память почему-то пришла английская королева, которой категорически запрещено появляться в Палате общин. Мы ехали мимо суровых деревенских мужиков, провожающих машину придирчивыми взглядами, мимо суровых детей, играющих в пыли мятыми дисками от джипов. Юные парень с девушкой сидели на завалинке, лузгая семечки; рядышком лежали два автомата. В отдалении стучали молотки – голые по пояс мужики ремонтировали крыши. Мычали и хрюкали коровники и свинарники. Надрывался петух. В узком проезде между хатами мы столкнулись с подводой, управляемой тщедушным сельчанином в ветхой казачьей фуражке первых десятилетий ХХ века, и водители долго спорили, у кого из них главная дорога.
Мы проехали мимо компактного деревенского кладбища, уставленного крестами, – такое чувство, что мертвецов здесь хоронили в стоячем виде. Миновали церковь – симпатичный теремок с вручную отшлифованными куполами. Я осторожно спросил, не повлияли ли известные события в Каратае на веру людей в Господа Бога нашего. «А что ей, вере, сделается, – пожал плечами Гладыш, – как верили, так и продолжают. Ну, не все, конечно, насильно верить тут никого не принуждают…» Мы проехали мимо забранного чехлом замысловатого сооружения на дощатом постаменте, похожего на виселицу. «А это что за культурный объект?» – спросил я. «Виселица, – бесхитростно объяснил Гладыш. – Объект, ты прав, дружище, самый что ни на есть культурный. Народные гулянья тут у нас гуляются – в дни, когда казним провинившихся». «И частенько вы их казните?» – Я почувствовал, как холодок побежал по спине. «Да не, – отмахнулся Гладыш, – народ у нас послушный, непотребства и прочие гадости позволяет не часто. Казним за тяжкие провинности – дабы другим неповадно было. А как ты хотел, дружище? Времечко нынче смутное, враги не дремлют… Вот в прошлом месяце Баяна вздернули… не из сказителей, просто имечко такое. Продался банде Брадобрея, обещал их ввести в деревню; хорошо, что пресекли. Алчный был человечишко, мутный… А на той, кажись, неделе Федьку Грымова удушили – и этот напросился: цыплят в курятнике завел, обчество в известность не поставил, обогатиться решил, ишь ты… Ну, Федьку, понятно, в могилу, а супружнице строго на вид – чтобы больше такого не допускала…»
Я начал сильно сомневаться, хочу ли провести в деревне ночь, но Гладыш, посмеиваясь, успокоил: не трусь, приятель, если гости с миром, то ничего им не сделается. Если, конечно, бузить не будут, драки затевать, с девками пошлостей творить… «Кстати, насчет культурного события, – вспомнил Гладыш. – Завтра воскресенье, утром будем вешать блаженного бузотера Парамона Хрущева, так что, если еще не уйдете, можете насладиться зрелищем». «За что же вешать блаженного? – не понял я. – Он же БЛАЖЕННЫЙ!» «Да косит он больше, – отмахнулся Гладыш. – Парамон не дурак. Говорить не может, но мозги на месте. Был когда-то парень как парень, а как преставилась от золотухи его жена, вся жизнь кувырком пошла. Сельчане только и жаловались. То драку по пьяной лавочке затеет, то скотина у него в тайгу сбежит, то пожар в селе устроит. А третьего дня нажрался, как свинья, двум сельчанам ребра переломал, а писаря Жабкина в отхожем месте извозил и за интимное место собачьей цепью к конуре привязал. Вот и порешили на общественном совете – петлю на шею, а до воскресенья пусть в яме посидит, подумает. Пойми нас правильно, мужик, – выговаривал Гладыш, – выпить, закусить, пообщаться по душам в деревне не воспрещается – только тем, гм, и занимаемся… в свободное от трудов время. Но ведь мера-то должна быть? Мера – она ведь жизни нашей царица-то…»
– Фамилия какая знатная – Хрущев, – пробормотал я. – Уж не родственник ли тому самому?
– Которому? – не понял Гладыш. – Нету у нас в округе, окромя Парамона, никаких Хрущевых. И не было никогда. Хрен его знает, откель такой вылез.
Анекдот вспомнился: финны в шоке – они, оказывается, воевали за Гитлера… Я начал путано объяснять, что Каратай на свете не один, он находится в сложном окружении, упомянул про две мировые войны, про тяжелое послевоенное время, озвучил пару-тройку общеизвестных фамилий, объяснил, что мы находимся, собственно, на территории государства, которого не существует.
– Да не умничай ты, умник, – фыркнул Гладыш. – Все мы слышали про Россию. Но это далеко, нам и дела до нее нет. Войны там, Хрущевы твои… Своих проблем по горло. А хочешь побольше узнать, так сходи к деду Антипию, он у нас профессор, у него даже глобус есть… – И Гладыш начал объяснять, что такое глобус; я внимательно слушал. – Так-то вот, приятель. А вот и приехали – видишь, мой папаня из управы выкатывается? Ох, и даст он мне взбучку за сломанную руку и спаленный брезент! Вторую ведь, сука, сломает…
Принимающая сторона (изрядно причем принимающая, судя по стойкому самогонному «выхлопу») была угрюма, кряжиста и представлена гостям, как староста Никанор. Деревенский глава был суров, как и вся деревня. Мужики выгружали из машины тушенку, а Гладыш, быстро сделавшийся паинькой, объяснил папаше сложившуюся ситуацию (мол, спасители какие-никакие, и Замарыша замочили, что дело в высшей степени богоугодное). Староста насупил брови, стал изображать царя всего живого. Впрочем, отпустило, наметилась положительная динамика.
– Хорошо, сделаем исключение, – объявил староста, придирчиво обозрев меня с сапог до макушки. – За парня моего спасибо, как говорится, что живой остался. Последний он у меня, засранец. И за Замарыша благодарствую, знатная сволочь была. Ну, ничего, мы еще выясним, какая падла настучала Брадобрею про ходку в Чаногут… Тут у Парамона Хруща хатка… хм, временно пустует, можете в ней обосноваться; пожрать там чего-нибудь найдете, выпить. Но никаких буйств – у нас тут строго. Завтра до обеда вы должны уйти – нечего нам тут рты плодить… – Он с подозрением покосился на Виолу, которая, надо отдать ей должное, не корчила в этот час амазонку безумных кровей и даже волосы на затылке затянула каким-то шнурком.
– Еврейка? – процедил Никанор, явно не посвященный в «основы» холокоста.
– Мирная еврейка, Никанор, – смиренно, потупившись в землю, проговорила Виола.
– Ладно, хоть не ингушка, – проявил снисхождение староста. – Но смотрите тут у меня… А ты, от горшка три вершка… – он свирепо воззрился на Степана, который под его взглядом сделался еще меньше, хотя меньше было некуда.
– Карлик, сэр… – Тот сглотнул слюну.
Заржали окружившие нас мужики. Никанор усмехнулся в прокуренные усы.
– Вижу, что не башня. Хотя дурак, за версту видно. Тяжело же тебе, парняга, с такими ножками-то… Ладно, мужики покажут хату Парамона, топайте. Не до вас мне, дела у меня… – Махнул рукой и побрел в свою обитую горбылем управу – допивать, наверное.
День еще не финишировал, но после головокружительного полета на неисправном вертолете, двух полноценных сражений и освоения тайги мы были выжаты, как тряпки. В хате Парамона властвовал беспорядок – «при жизни» этот смертник не был чистоплюем. Полезных вещей и мебели в доме не держал, зато пыли и грязи… Мы таскали воду из колодца, чтобы помыться за загородкой в сенках, Степан ковырялся в подполье, вытаскивал квашеную капусту, огурцы, имевшие сморщенный вид, – их солила, должно быть, еще супруга Парамона, когда была не мертвой…
– Опять никаких условий, – ругалась Виола, гремя тазами и ведрами. – Да за нашу работу они на руках нас должны носить, президентский номер предоставить…
– А в стойбище Любомира у тебя были люксовые условия? – ехидно ухмылялся я.
– В стойбище Любомира у меня был душ! – отрезала Виола и сцепила выщипанные брови. – Итак, Михаил Андреевич, или как там тебя…
– Именно так, – кивнул я. – Желательно шепотом и с пиететом.
– Перебьешься. Так и будешь меня гипнотизировать, словно я уже голая? – Она взялась за молнию. – Как хочешь, мне безразлично, только сам же потом пожалеешь.
– Не вздумай, уже ухожу, – испугался я, оставляя девицу наедине с ведрами и странным мылом, похожим на застывший рыбий жир. – Уж лучше я на местных барышень-крестьянок в бане посмотрю, чем на тебя, – и невольно задумался: а почему я, собственно, пожалею?
Уговорить коротышку помыться и переодеться было так же трудно, как заставить спрыгнуть со скалы. Степан мылся и надевал чистое лишь в тех случаях, когда что-то назревало – например, свидание с берегиней. Он ворчал, что у него надежные носки «с хорошей, толстой подошвой», а в гардеробе Парамона все равно ничего нет, да и ушивать придется неделю.
– Ты грязнее меня, Михаил Андреевич!
