Владимир Моргунов - Серый кардинал
Ох, еще не кончен бал, следующая пара топочет. Клюев пронесся под аркой, вынесся на улицу — там стрелять наверняка не станут.
Во, не было ни гроша, да вдруг алтын: троллейбус, бродяга, обленившийся донельзя за последнее время, заставляющий ждать его битый час — этот троллейбус стоял и ждал Клюева, подмигивая красными огнями и грозясь уйти в следующую секунду, если пассажир не проявит должной расторопности. Ох, какую он проявил расторопность! Двери, соединяющие в себе качества гильотины и тисков, разочарованно лязгнули створками, не успев поймать клюевскую пятку. Лязг и грохот! И — пошел, пошел, родимый, синий, последний!
Клюев прильнул к заднему стеклу: милиционеры выбежали из-под арки, оглядываясь по сторонам, один посмотрел вслед укатившему троллейбусу, но охотничьего азарта в его взгляде вроде бы не чувствовалось уже. То-то, ребятки, такая дичь вам не по зубам.
На следующей остановке он выпрыгнул, нашел телефон-автомат. Бирюков взял трубку сразу.
— Николаич, давно с тобой расстался, соскучился уже. Можно на минутку к тебе заскочить?
… — Дочь, она от первого брака Виктории, взрослая уже, двадцать лет ей. Учится сейчас.
Клюеву показалось странным последнее уточнение Бирюкова — насчет падчерицы. Но Бирюков, словно уловив мысль собеседника, объяснил:
— Кристина, то есть, падчерица моя, на мать похожа, совершенная копия. Не хотелось бы, чтобы и у нее такая же судьба была. Ведь родители Виктории тоже погибли в транспортной катастрофе: в автомобиле под поезд попали на железнодорожном переезде. На роду, что называется, написано, словно метка какая…
Клюев промолчал. Уж чего-чего, а так называемых насильственных смертей он насмотрелся. Он не знал, какие слова надо произнести сейчас, поэтому просто молчал.
Но паузу первым прервал Бирюков, заговорив о событиях дня минувшего:
— Да, повеселились мы вчера…
Они сидели на кухне в квартире Бирюкова, на столе перед ними стояла опорожненная наполовину бутылка водки, тарелки с незамысловатой снедью-закусью.
— Понимаешь, Николаич, — Клюев подавил в себе естественное желание взяться правой рукой за мочку левого уха. — Ты ведь не все знаешь еще из событий, случившихся двадцать второго апреля года девяносто четвертого. После того, как мы с тобой расстались, у меня встреча кое с кем произошла. Ребятки покруче тех кавказцев, это уж без дураков.
Он вынул из кармана пистолет с круглым утолщением на стволе.
— Вот, еще один трофей. Пистолет Макарова бесшумный, ПБ, стало быть. Калибр девять миллиметров, прицельная дальность двадцать пять метров. Профессионалы этими «игрушками» пользуются. Те двое точно профессионалами были…
— Были?
— Ну да, теперь их нет. Засаду они устроили у входа в мой подъезд. Счастлив мой Бог оказался, как говорят. Теперь у нас с тобой целый арсенал и все трофеи.
Клюев разложил на столе все три револьвера.
— Я говорю «у нас», потому что не знаю, насколько я тебя втянул… Не знаю, во что даже втянул. Сам до конца не разобрался. Но я бы начал с утра двадцать второго. Я тебе все должен рассказать. Состоялась у меня днем беседа с одним мудаком, чекистом, переквалифицировавшимся из борца с диссидентами в искоренителя террористов, с неким полковником Широковым…
— Крупный такой, широкоплечий, похожий на киногероев тридцатых годов — строителей социализма, былинных богатырей. На этаких образчиков торжества русского духа.
— Точно, — с удивлением сказал Клюев. — Типичный расейский богатырь Иван Говнов. А ты-то его откуда знаешь?
— Да уж оттуда, — ухмыльнулся Бирюков. — Десять лет назад он меня к себе приглашал. Наверное, уместнее было бы сказать «вызывал». Потому как состоялось в тот день мероприятие под названием «допрос-беседа». Позвонили мне утречком домой, назвали место, куда я должен явиться. Явился я — такая не особенно приметная дверь с тыла жилого дома, не поймешь, то ли ЖЭК, то ли еще какая контора.
Но дверь — я сейчас вот вспоминаю — с нормальным закрытым положением, с аккуратным звоночком. Вот за той дверью меня и ждал майор Широков.
— Десять лет назад, говоришь? — переспросил Клюев. — Ясно, «разгул андроповщины». Могу спорить, что тебе шили семидесятую статью, Николаич.
— Ее, родную. На что я больше годен, — грустно улыбнулся Бирюков. — Широков мне так сказал: «Вы, Валерий Николаевич, семидесятую статью УК РСФСР себе обеспечили.» Я, честно говоря, затосковал слегка. Если полную катушку раскручивать, то это семь лет заключения — лишения свободы, блин, по-официальному — да еще пять ссылки. Но майор Широков ограничился предупреждением. Этакая профилактическая беседа. Написал я под руководством товарища Широкова объяснительную, что, дескать, по недомыслию, по молодости всякие глупости о великой Стране Советов, с вражьих «радиоголосов» перепевал. Широков, надо отдать ему должное, хотя и мудак он, как ты абсолютно верно выразился, а все же очень ясно дал мне понять, кто именно из моих бывших сослуживцев накатал «телегу», кто особенно усердствовал при опросе, кто заявил со всей откровенностью: Бирюков-де является подлым наймитом империализма, на каждом шагу поносит родную Советскую власть, хвалит проклятый Запад и т. д. Но, как подчеркнул товарищ Широков, ни один из бывших моих сотрудников не сказал и слова в мою защиту.
— Чего же ты хочешь, Николаич, такое было единение в народе. В массах, выражаясь языком аппаратчиков. Остается только удивляться тому, что при таком единении Юнион нерушимый распался-расползся, словно куча оттаявшего дерьма. А то, что у нас общий знакомый в «конторе» отыскался — это не чудо, не совпадение, а закон. Все и вся органами было прошито-охвачено. Ладно, давай-ка прервемся на секунду для дозаправки.
Он плеснул в тонкостенные высокие стаканы, они с Бирюковым чокнулись, выпили.
— Почему не интересуешься, Николаич, по какому поводу меня Широков вызывал?
— Ну, насколько я понимаю, «контора» осталась практически такой же, как и была. Ты к «конторе» имел самое прямое отношение. Широков о чем-то спрашивал тебя, как специалиста.
— Хм… Прав ты, конечно, формально, Николаич, но не совсем прав по контексту, как выражаются особо интеллектуальные особи. Я же тебе говорил, что с такими, как Широков, всегда имел мало общего. Я был специалистом по Средней Азии и Кавказу. Стычки на национальной почве, на той же почве диверсии, захваты заложников, угоны самолетов, бунты в тюрьмах. Тюрьма в Челябинске, а взбунтовавшийся контингент — чеченцы. Я в момент там. Так что на шкуре засечек у меня превеликое множество. А Широков спрашивал меня о том, не знаю ли я случаем, кто убил Петракова…
— Главу торгового дома?
— Вот-вот. Понимаешь, какая петрушка получается: убили Петракова восемнадцатого апреля, аккурат с того места, где мы были за два дня до того. Убили весьма хитрым способом: из боевого арбалета. Специалист поработал…
— Женя, — перебил его Бирюков, — ты извини, но коль уж разговор у нас пошел вполне конфиденциальный, я тебе один вопрос задать хочу: группу, с которой мы тренировались, ты всю знаешь? То есть, достаточно полными сведениями о каждом располагаешь?
Клюев внимательно взглянул на него.
— Николаич, а ведь ты сейчас нетривиальный вопрос задал, честное слово. Нетривиальный потому, что задан в связи с последними событиями. Есть в тебе задатки… ну, детектива, скажем так. Отвечаю подробно. Близко я знаком только с Костей Ненашевым, который нас на «Мерседесе» несколько раз возил.
— Да, Костю-то я запомнил, — кивнул Бирюков.
— Вот. Я выразился «близко знаком», но это не совсем точно отражает существо наших взаимоотношений. Мы с ним служили в одной части. Это несколько сильнее понятия близкого знакомства…
— … Боевое братство, подсказал Бирюков.
Клюев поморщился.
— Знаешь, не очень нравится мне это выражение. Раньше, возможно, в него вкладывался другой смысл. Когда — раньше? Ну, когда войны были справедливыми, когда снег горел, а соломой тушили. Позавчера один боевой брат задницу другого в бою прикрыл, а завтра глотку ему перережет, не поделив по пьянке бабу или еще какой специфический товар. Всякое бывает… Так вот, Костю Ненашева я хорошо знаю, знаю, на что он способен, знаю, что ему можно доверять. Костя меня здесь и отыскал. «Вычислил». Остальные ребята — его знакомые. Трое из военной разведки, двое — десантники. Дел общих у нас никаких не было, каждый сам по себе. Одинокий волк — если употреблять избитое книжное определение, один на льдине — если «ботать по фене». Развивая твою версию, Николаич, мы должны будем связаться с Костей Ненашевым… Я тебе за сегодня — да и за вчера, «сегодня» всего полчаса прошло — надоел, спать не даю. Давай-ка, подчинимся сакраментальному лозунгу: «Утро вечера мудренее».
Клюев лежал на небольшом, но вполне удобном диванчике, где ему постелил хозяин, и никак не мог заснуть, сколько ни приказывал себе.
