Александр Грог - Время своих войн-1
Михей умер, а не отпускал...
Седой с утра немножко не в себе. Не дает покоя - в последнюю ночь, перед тем, как разъезжаться, в бревнах старой припечной стены вроде кто-то скульнул чуть-чуть и затих. Седой помнил, что слышал плач домового, когда умирал Михей, и вот опять, показалось ли, приснилось? Не так явственно, как в ту ночь, когда "домашний" сел на грудину и, с какой-то горестной яростью, принялся раскачивать Седого вместе с кроватью так, что железная спинка стала бить в стену. Тогда Седой все чувствовал, все понимал, силился открыть глаза, но не мог - ладошки мохнатые были прижаты, не давали поднять веки, тело словно деревянное, только мысль металась по всему, до самых пят, а когда домовой отпустил, слеза горячая упала на щеку - след оставила. Деревянно сел, сошел на пол, на негнущихся подошел к настенным часам, зажег спичку - глянул, запомнил время, потом вышел во двор. Луны не было, а звезд был миллион. Вот так оно и бывает. За делами и ночи не разглядишь. Когда ею любовались, а не использовали? Посидел на лавочке. Вернулся, по какому-то наитию откинул занавеску посмотреть на Михея - он до морозов любил спать в приделе, тронул рукой за плечо и понял, что тот умер...
Каждой смерти предшествует собственная битва. Михей боролся с недугом по всякому, пока тот не уложил его в кровать. Но и здесь Михей не сдавался, пробовал что-то писать в своих тетрадях, править, потом надиктовывать, отдавал какие-то распоряжения, о которых потом забывал, требовал и обижался насчет других "дел", что оказались не сделаны, хотя о них ничего не говорил, а только думал. Собственные мысли все чаще казались ему собственным голосом ... Вроде еще вчера говорил внятно:
- Город! Живали и в городе! Живали... - повторял Михей, словно лимон зажевывал, перекашивало лицо: - Жизнь там не жизнь... подражает только. И еда - не еда, нет в ней живого. Видом, цветом, даже запахом вроде бы то же самое, а не то. Все дальше от настоящего убегаем. Целлофан жеваный, а не жизнь! Рабы целлофановые! В городах русскими не прибудет.
Откуда-то узнали, приехали его сестры - в темных цветастых платках, похожие друг на дружку. Морщинистые лица, но такие, словно каждая морщинка сложилась от доброты - что именная она, по неведаным причинам, ставила эти шрамики. Умные, видавшие, всепонимающие глаза, но не усталые - живые, да и движения вовсе не старческие, ловкие. Потом слышал, как на кладбище о них шептались.
- Мирские монашки...
- А разве есть такие? - спросил Седой.
Из тех, кто рядом стоял, никто не ответил - словно вопрос был задан ни к месту или такой, что ответа не требует.
В тот же день одна из них подошла и спросила про Озеро - показал ли его Михей?
Седой сразу понял - о каком Озере речь, хотя Михей показывал всякие.
- Показал, - признался Седой.
- Значит - приважил! - оттаяла лицом. - Успел!
И легко не по старчески поклонилась ему, коснувшись рукой земли. Выпрямившись, той же рукой провела по щеке, вглядываясь в глаза, но не так, словно хотела испить из них, а словно передать что-то с глаз собственных...
Радость заслуживает благодарности и подарков, но чем одарить печаль, кроме как ответив печалью на печаль? Скорбеть вольно всем, красиво радоваться и радовать дано не каждому.
На поминках держались так, словно ушла одна жизнь, одарив другую.
Седой про "гуляния" свои с Михеем никому не рассказывал. Не рассказывал и про больное, про те споры, что сомнения в нем заложили:
"Ну и что - что военный. Раненый! Эко! Вояка... Я сам такой. Медалей у меня, пусть с половину мусорные "юбилейки" - каждая за то, что до срока дожил контрольного, зато остальные за войну Отечественную - твоим нечета! Ты мне по совести скажи - за что воевал? Что ты сдаешь под отчет? Я тебе какую страну оставил?.."
Умер Михей. Еще один из множества Михеев, что отстояли страну в годы больших бед и страхов. Смерть Михея казалось неожиданной. Каждая смерть неожиданность - даже "плановая", которую ожидаешь.
Всяк до конца готов понимать только свою беду. Чужая так не жжет, чтобы сердцем почувствовать. Но в тот раз Седой прочувствовал - кожей ли? нутром? но словно озноб прошиб, словно рядом вплотную прошла беда страшенная, которую пока недопонимаешь. Только ли для деревенских? Соприкоснулось, повеяло чем-то, что отпихнуть бы побыстрее, забыть... Забыться бы! Но никто, ни в тот день, ни в следующий, ни на девятый, ни на сороковины, не стал забываться в алкогольном тумане. Знали - Михей бы не одобрил...
Речей не было. Это в городе на каждом закапывании пытаются митинговать. Молчали. Не было кликуш - "Михей не одобрил бы!" Водки было мало, конфет, рассыпанных по могиле, много. "Михей любил сладкое!" Седой не впервые видел похороны с оглядкой на покойника. Словно пытались создать некие удобства ему, не себе. Похоронить под "характер". Ритуалы, связанные со смертью, в общем-то, нужны живым, а не мертвым. Они их успокаивают. Среди эпитафий редко найдешь слово правды. На камнях выдалбливают дежурные пустопорожние слова, закрепляя их на века. Крепить бы надо сердце, память, и, если умер не пустой человек, то душу. Но где столько людей найдешь, чтобы уроком служили и после смерти?..
Пожилой и слова выговаривает "пожилые". Вечные ли, но кажутся такими же ненадежными, как он сам. То же, но из уст неокрепшего подростка, еще более ненадежно, будто держится на тоненьких подпорках. Вечным словам треба исходить от мужчин в соку, крепким, надежным, готовым подкрепить их не только собственным "кулачным характером", не только внушающими "висилками", что по бокам, что сами собой заставляют задуматься о смысле вечных слов, а нечтым скрытым внутри - пружиной ли, которая еще не заржавела, которую, случается, можно сжать до предела, но нельзя долго удержать.
Исключение - слова писанные. Здесь уже неважно кем, когда сказано впервые, сколько раз, лишь бы имело добротный смысл - бередило и залечивало, пороло и сшивало, чтобы честная строка ложилась на душу не одним лишь камнем на душу, но и подтягивала, звала из омута.
- Все от веры. Веришь в Бога? Будет тебе помогать в тех рамках, в которые сам себя запрешь. Уверовал, что от дьявола тебе больше пользы? Так и будет тебе, со всем сопутствующим к этому случаю. Веришь только в себя? Помощи тебе не будет, кроме как от себя самого.
- И от таких как я? - спрашивал Седой у Михея.
- И от этих не будет, если нет веры.
- А если Идея?
- Идея - это тоже Бог!
- Мы не божьи рабы, но внуки. Нам достаточно сил, чтобы выдумать "бога" для самих себя.
- Эх! - кряхтел Михей. - Широко замахиваешься! Крутенько. Давно таких речей не слыхал... Внуки! Деда себе выдумывать затеяли? А если он давно за столом и, вот-вот, ложкой по лбу?..
Задор силы не спрашивает. Седой окреп настолько, что выходил на улицу и в дождь, не боясь промокнуть до нитки. Летний хмельной дождь многим кружит голову - крупный сильный теплый, каким должен быть сам человек, накладывающий желание на вызревших баб, заставляющий раздеваться догола и кружить под ним, раскинув руки... да что там баб! - даже мужиков голяком плясать на пашне, а потом с берега, как есть, падать в реку, где, оставив тело плыть вниз по течению, расслабив члены, ощущать лишь одно лицо, мыслями с него подниматься вверх. Именно так, отдав тело воде земной, лишь одно лицо подставлять воде небесной. Лицо и мысли, которым течь с него вверх по воде, по тем каплям и струям, что падают. Так и следует молиться, никак не иначе, оправляя вверх... нет, не слова, а душу - верховный разберет, накопилось ли в ней дельное...
- Зажми рот, да не говори с год, а потом скажи умное. Не сумел? Молчи дальше, - учил Михей, понимая, что с ученьем этим безнадежно опоздал.
Задним умом вперед не ходят, им исправляют то, что позади себя оставили. Седой не враз, но к выводу пришел, что бездействие их лет прошлых - всех 90-х - суть есть - воинское преступление, сравнимое даже не с дезертирством, а предательством, переходом на сторону врага...
Редко, но случается, подхватывает человека злость веселая "безбашенная", словно веселит вскипающая адреналином кровь, стремится утянуть его в свой хоровод. Те, кто поддаются этому, творят страшные вещи, отдавая дань делам языческим. Таким как водилось в давние времена плясать на грудных клетках поверженных врагов и... Стоит ли о том, что присыпано тонким слоем пепла? Уши сегодняшние не подготовлены для кострищ, глаза - для грязных ногтей сильных уверенных пальцев - последнего, что предстоит им увидеть; запечатлеть дикую настоящую кипучую ярость, которой кажется диким и смешным весь этот стеклянно-металлический мир - да и может ли быть что-либо более диким, чем строить собственные жилища из стекла и металла?
Так было раньше и будет впредь. Человечество идет по кругу, всякий раз возвращаясь к одной и той же точке. Круг сложен из точек, но это круг, а вовсе не спираль развития. Спираль - технологическая одежда, одев которую, он, человек, пытается выскочить из собственного круга.
