Владимир Моргунов - Ветер Занскара
Возвращаюсь в комнату. Стрела торчит в постели. Я сделал для себя сон явью, а теперь явь становится похожей на сон. Не самый приятный сон. Стрелу удается легко вытащить, хотя она вошла глубоко, прошив матрац насквозь. Конец стрелы не зазубрен, стрела представляет из себя стальной прут диаметром миллиметров в пять. Воткнулась она куда надо, на этом месте была моя грудная клетка. Пробую пальцем остро заточенный конец, потом нюхаю стрелу. Нет сомнений, ее смачивали какой-то жидкостью. Сколько же еще попыток они предпримут?
Утром после ночного визита у меня звонит телефон, очень рано звонит, в половине седьмого. Незнакомый голос спрашивает Горюнова Николая Семеновича. Я отвечаю незнакомцу, что ему повезло и он попал как раз на Горюнова. Тогда человек на том конце провода представляется: следователь городской прокуратуры Ищенко. Эта фамилия мне знакома, моментально вспоминаю мужчину в синем костюме и розовом галстуке. Ищенко просит меня приехать к нему сегодня по неотложному делу, напоминает адрес.
На этот раз Ищенко в другом костюме, сером. И галстук подобран в тон. Но, несмотря на безупречный внешний вид, Ищенко весьма озабочен. Он начинает нашу беседу с вопроса, где я был вчера вечером. Я пожимаю плечами, говорю, что гулял неподалеку от дома, потом читал допоздна. Не говорить же ему о ночном госте, посетившем мой балкон в пять утра. Неужели они каким-то образом узнали об этом? Да нет, это невозможно. Тогда почему он задает такой вопрос?
Ищенко смотрит на меня в упор и говорит:
-Вчера примерно в половине одиннадцатого вечера был убит Виктор Сергеевич Гладышев. Вы его знали.
—Разумеется,— киваю я,— работал даже у него одно время, я вам уже говорил об этом.
—Он был убит в подъезде своего дома. Предположительно с применением спец приёмов.
Ага, вот в чем дело.
— Честное слово, это не я,— ни тени улыбки не может заметить на моем лице Ищенко, хотя я отнюдь не скорблю по поводу гибели господина Гладышева, скорее даже наоборот: выражения типа «собаке — собачья смерть» приходят мне сейчас на ум.— Не знаю, будет ли принято в счет свидетельство моей матери, но кроме нее подтвердить мое алиби может еще один мой знакомый.
Ищенко глубокомысленно изучает мою в общем-то простецкую физиономию. Наконец он отводит взгляд, открывает ящик стола и достает фотографии, сделанные при вспышках «блица». Труп Гладышева. На лице явные следы ударов. Висок, похоже, проломлен. Зрелище достаточно тягостное. Быстро они успели «отшлепать» снимки. Судя по всему, Ищенко этой ночью не спал. Хотя он гладко выбрит, и одеколоном приличным благоухает, и пробор у него безупречен, но глаза покрасневшие, с кругами под ними.
— Левый висок у него наверняка проломлен,— констатирую я, отодвигая фотографии и рискуя навлечь на себя подозрения. Гамма чувств, как выразился бы романист, отражается на лице Ишенко. Потом он качает головой и достает из стола красную книжечку с золотистым гербом и надписью: «Удостоверение».
—Вам это знакомо? — спрашивает он.
—Наверное. В «Ониксе» у всех такие были. Точнее, у многих,— поправляюсь я. У меня, во всяком случае, было такое.
—Было,— повторяет Ищенко и раскрывает книжечку, крепко держа ее в согнутых скобочкой пальцах.
Оказывается, это мое удостоверение.
—Правильно,—соглашаюсь я,— все сходится.
—Что сходится? — нечто, похожее на торжество, замечаю я во взгляде Ищенко. »
—Что я работал в «Ониксе» и у меня было такое удостоверение.
—И куда оно делось?
—Я его сдал, когда увольнялся. Хотя мог бы и оставить себе.
—Что значит: «Мог оставить»?
*— Ну, если бы дорожил памятью об этой фирме. Или захотел где-либо еще использовать — вон какая «ксива» солидная,— я откровенно валяю дурака, пытаясь при этом понять, для чего мое удостоверение понадобилось Ищенко.
—Так вы оставили у себя удостоверение или нет?
—Нет, конечно,— серьезно отвечаю я.— Сдал, уходя.
—А кому вы его сдали?
—Той даме, что его выдавала. Должности ее я не знаю, не интересовался, фамилии тоже. Имя и отчество помню, отдел помню.
Ищенко выдерживает паузу.
—Это удостоверение было найдено неподалеку от тела Гладышева.
Очень даже может быть.
—Конечно,— словно рассуждаю я вслух. Гладыше в мужик здоровый был, с ним пришлось повозиться. Я запыхался, растерял там массу своих вещей: расческу, кошелек, ключи от квартиры, вот это удостоверение тоже. Расческу, кошелек и ключи я подобрал, а удостоверение не нашел, поскольку подъезд был слабо освещен.
—Я, знаете ли, на работе нахожусь, Николай Семенович.
—А я — нет. Но, поскольку вы находитесь на работе, могу сейчас вам сообщить — или заявить, как хотите — следующее: факт возвращения мной удостоверения может подтвердить бухгалтер «Оникса». Она при этом присутствовала. Кроме того, вчера около десяти вечера мне домой звонил один мой знакомый. Заметьте, не я ему звонил из телефона-автомата возле дома Гладышева, а он мне.
—А откуда вам известно, что около дома Гладышева есть телефон-автомат?
—Да ничего мне не известно,— откровенно скучным тоном произношу я,— должен ведь где-то там быть автомат.
Этот в меру упитанный мужчина предпочитает пищу животного происхождения, ненадежен, как партнер, достаточно ленив, умеет переложить работу и ответственность на других, изменяет жене и не любит холодной воды при мытье. Вот бы такую характеристику представить его начальству. Реакция была бы однозначной — то ли пьяный ее составлял, то ли человек «со сдвигом». А зря, эти черты как нельзя лучше характеризуют Ищенко. Ладно, что ерундой мысли занимать, начальство у него наверняка еще более безответственное, чем он сам. Все же неплохо придумали эти рыцари тьмы: сначала убрать чем-то не потрафившего им Гладышева и подбросить мое удостоверение, а к утру меня тоже вычеркнуть из списка живых. Мертвые, как известно, за свою репутацию постоять не могут. Но я умудрился выжить, да еще и алиби какое-то могу представить. Усложнил я своей сверхчувствительностью да сверх выживаемостью служебную жизнь Ищенко.
Ищенко тем временем, кажется, понял, что задавая вопрос насчет телефона-автомата, выглядел недостаточно гибко мыслящим. Поэтому он спросил меня уже в совершенно иной тональности:
—А вот скажите — много у Гладышева было недругов?
—Очень трудно найти таких, кто относился бы к нему хорошо. В прошлый раз я говорил вам, что тоже был недоволен директором «Оникса». Как и несколько бывших охранников вроде меня.
—Вы не исключаете возможность, что ему могли отомстить, свести какие-то счеты?
Я никакой возможности не исключаю, даже той, что лежи я сейчас пришпиленный стальным стержнем к деревянной кровати, следователь Ищенко приложил бы все усилил для того, чтобы не найти стрелявшего.
Наша беседа закончилась тем, что Ищенко попросил меня не уезжать из города некоторое время. То есть, на неопределенный срок мой статус оставался неопределенным. Не имея до сих пор никаких дел с правоохранительными органами, я, тем не менее, не питал никаких иллюзий относительно того, что они «во всем разберутся» и оставят меня в покое ввиду моей абсолютной непричастности к убийству директора «Оникса».
Поэтому верхом наивности было бы рассказывать Ищенко о ночном налете на котельную, о стрельбе из арбалета в форточку, об организации под названием Всепроникающая Мудрость. Любой, выдавший набор подобных сведений, автоматически попал бы в разряд полоумных, к которым нельзя относиться серьезно и — что очень удобно — на которых можно списать все.
Куренков поставил свою машину в гараж метрах в двухстах от дома, не забыв включить сигнализацию, и теперь не спеша шествует по тротуару, покрытому слоем смерзшейся снежной крупы. Я вспоминаю подмеченную Рындиным особенность: словно через что-то переступает,
Я выхожу из своего укрытия, отмечая, как турецкая дубленка Куренкова словно начинает играть синеватым отливом, а его норковая шапка блестит неестественно сильно. Это означает, что я «растворился» в воздухе для Куренкова.
Мы едем с ним в лифте на шестой этаж, он рассеянно смотрит в угол, где стою я, а мне интересно, что случится, если кто-то войдет и наткнется на меня. Такой вариант мне еще не случалось проверить. Потом вместе с Куренковым вхожу в его квартиру. Точнее, он входит, а я проскальзываю у него за спиной. Потом он щелкает выключателем, и прихожая, оклеенная обоями лимонного цвета, становится похожей на освещенную изнутри волшебную шкатулку. Уютно устроился директор «Рицы», живет в нем тяга к прекрасному. Куренков снимает свою роскошную дубленку, вешает ее на изящный хромированный крючок, шапку аккуратно кладет на полированную полку. Протирает платочком запотевшие с мороза очки,
А когда надевает их снова, то обнаруживает перед собой долго вязового типа в потасканной куртке, потерты;! беловатых джинсах, альпийских ботинках-вибрамах и вязанной шапочке. Маленький округлый подбородочек Куренкова начинает трястись с такой частотой и амплитудой, что меня подмывает придержать его рукой, чтобы не отвалился от вибрации.
