Дмитрий Стародубцев - Сильвин из Сильфона
Герман. Ох-ссы-ха-ха! С чего ты взял, что мы бандиты? Мы что, грабим, насилуем, убиваем? Да, наша деятельность не совсем праведна с точки зрения морали и Министерства налогов. Но ведь мораль придумали лицемеры и импотенты, а налоги — это зарплата тех, кто захватил власть. Чем меньше мы государству отдаем, тем лучше живет народ, тем меньше войн и всякого беспредела…
Это была целая речь, бурная и достаточно убедительная, но что бы Герман ни говорил, ему не удавалось убедить Сильвина, тот по-прежнему был непреклонен.
Сильвин. Прости меня, Герман, но я не возьму этих денег.
Герман. Ну ты и обормот, тля! У тебя же за душой нет ни гроша! Что ты будешь делать, если я тебя выкину на улицу?
Сильвин. Смирюсь и пойду, куда глаза глядят.
Герман. И замерзнешь под забором, или с голоду помрешь, или перо в бок получишь от отморозков.
Сильвин. Я готов принять любые испытания, которые предначертаны мне высшей силой.
Герман обиженно сдвинул брови и убрал деньги в кошелек. Две секунды он был мрачен, но вдруг на его губах заиграла гремучая улыбка: Пожалуй, я знаю, от чего он не сможет отказаться…
В тот же день, ближе к вечеру, в квартире Германа объявилась Мармеладка. Она была шумна и заливчато смеялась, благосклонно реагируя на грубые солдафонские шутки хозяина квартиры. Потом они оказались на кухне и долго шептались, причем так тихо, что Сильвин, как ни напрягал слух, не смог ничего разобрать. Затем Мармеладка просунула в комнату Сильвина свою смоляную головку, демонстрируя невероятно длинные и невероятно пушистые ресницы, и клубнично протянула детским, обильно напомаженным ртом:
Где тут мой благородный принц?
Она двинулась прямо к нему, подошла так близко, что Сильвин в испуге прижался к спинке дивана и натянул на себя одеяло до подбородка, и забралась с ногами к нему. Дурашка, почему ты меня боишься? От нее пахло апельсинами — большими, свежими, с толстой влажной кожурой.
Одеяло отлетело в сторону, ее тонкие пальцы с нарисованными на длинных ногтях розами бесцеремонно засновали по его отвислым плечам и впалой груди. Она приблизила губы и оставила на его лице несколько мокрых апельсиновых поцелуев. Все это было и фантастически приятно и, одновременно, невыносимо. Сильвин так же сильно желал этого, как и боялся. В крайнем беспокойстве, желая выгадать паузу он кое-как отбился от Мармеладки, приподнялся и поправил очки.
Она была насквозь фальшива. Эта фальшь чувствовалась и в ее движениях, и в голосе, струилась из ее приятно лживых голубых глаз. Сильвин поспешил вбуравиться в ее мозг.
Минуту назад на кухне Герман посадил ее на колени и рассказал ей на ухо, едва шевеля губами, о невероятных способностях своего родственника, о которых ранее никто не догадывался. Он предложил ей стать на время любовницей своего жильца, по крайней мере, до тех пор, пока в этом есть надобность, пообещал внушительную сумму и к тому же освобождение от других обязанностей. Она немного поупрямилась и согласилась.
И все же Сильвин рассмотрел внутри ее разума, что девушка воспринимает его совсем не так, как хотела представить Герману ради наживы и послаблений. Что она рада поручению хозяина, что на самом деле она относится к нему, к Сильвину, задушевно, с горькой теплотой, с наивной жалостью, с материнской нежностью, может быть, подсознательно ощущая в нем такого же несчастного, брошенного на произвол судьбы человека, как и она сама. Он был ей одновременно и отвратителен, и близок.
Смутившись от слишком умного и слишком въедливого взгляда Сильвина, Мармеладка часто заморгала, сорвала с его носа очки и заставила его опрокинуться на спину. Она хотела вновь наброситься на него, но он остановил ее неожиданным вопросом.
Сильвин. Тебя прислал Герман?
Мармеладка. Да. Но все не совсем так, милый, как ты думаешь. Можешь мне не верить, но я к тебе очень хорошо отношусь и готова быть с тобой не потому, что меня материально заинтересовали, а потому, что мне этого хочется.
Сильвин. Ты просто меня жалеешь. Вряд ли такая красивая молодая девочка может желать такого мужчину, как я. Да и не мужчина я вовсе…
Мармеладка. Неправда! Ты мужчина, хотя бы потому, что у тебя есть эта штучка. А к твоим изъянам я давно привыкла. Честное слово!
Сильвин был уже без очков и не мог гарантированно определить, насколько она искренна, хотя интуиция подсказывала, что она не врет, а точнее, не сильно врет, хотя и воспринимает его все же не как мужчину, самца, а как ребенка, несмышленого, недееспособного, и говорит с ним так же и ведет себя соответственно.
Мармеладка. Милый, а правда, что после того, как тебя тогда избили, ты стал телепатом?
Сильвин. Да, это так.
Мармеладка. И ты действительно можешь угадывать мысли человека, видеть его прошлое и предсказывать его будущее?
Сильвин. Натурально.
Мармеладка. Тогда угадай, что я сейчас сделаю?
Сильвин. Подай очки… Сейчас ты меня крепко поцелуешь, а потом… Ой!
Мармеладка. Молодец. Только прежде я схожу в ванну. Ты не возражаешь?
Мармеладка приняла душ и выросла перед кроватью Сильвина, без косметики — чистая и первозданная азиатка, завернутая в желтое махровое полотенце с вензелем Г, бесцеремонная, расплескивая задор и смешливость, которыми, словно непоседливый ребенок, была наполнена. Она отбросила полотенце, обнажив нешуточные формы, приготовила пакетик с контрацептивом и легла рядом, прижавшись к нему так тесно, что чуть не проткнула его острыми сосками. Вся она была оранжево-апельсиновая, сочилась апельсиновым соком, и ему захотелось выжать эту фруктовую консистенцию себе на лицо и захлебнуться его животворной полнотой.
Сильвин счастливо всхлипнул. Все было совсем не так, как в прошлый раз. Он теперь ее не боялся и не боялся того, что, возможно, произойдет. Сердце разрывалось от счастливой тоскливости. Ему, втоптанному в грязь страшилищу, давно всеми брошенному изгою, несчастному страннику, в одиночестве бороздившему пустоты вселенной, впервые в жизни предстояла близость с женщиной, близость по-настоящему, как пишут об этом в книгах, и близость не просто с женщиной, а с той, о которой он столько грезил в последнее время, запах которой ему снился и на которой уже виртуально женился, будучи императором придуманной им на потолке цивилизации. Теперь она была рядом, горячая, страстная, вся кофейная от природы, а сейчас, в темноте, — почти черная, она дышала ему в рот, и он ненасытно сглатывал ее дыхание, словно дорогой витаминный коктейль, ее руки заскользили по его телу, щекоча шрамы…
Никогда в жизни он не удостаивался со стороны женщины подобного внимания. Все это так взволновало его, что он, уже не контролируя себя, весь мелко затрясся и лишь в последний момент успел удержать внутри себя газы и тем избежал ужасного конфуза.
Как, можно вожделеть такого, как я? — подумал в последний момент Сильвин, с омерзением представив себя со стороны, одноглазого и беззубого, с рваным ухом, с жалкой горсткой слипшихся волос на недавно проломленном, да и без того кривом черепе. Но через мгновение он уже надкусывал предложенный апельсин, и солнечный сок действительно брызнул ему в рот щедрой струей, и он им упивался, и никак не мог напиться досыта. Чуть позже искусственный апельсиновый аромат Мармеладки стал отступать, рваться на лоскуты, сжигаемый сильнейшими выделениями ее собственного запаха. Сильвина это нисколько не огорчило — он, наконец, почуял драгоценный вкус мармелада, вязкий, изумрудный, сугубо женский, а вскоре кокетливая и слащавая апельсиновая маска была окончательно сорвана, явив внутреннему чувству густое и обжигающее облако мармеладных феромонов.
Запись 14
С тех, пор, как Герман получил на вооружение новые способности Сильвина, все пошло по-другому. Теперь отставной лейтенант знал все и обо всех, знал, кто его друг, а кто враг, кто и что про него думает, и у кого какие ближайшие планы. Благодаря своему жильцу, он собрал на каждого, кто его интересовал — друзей, конкурентов, городских чиновников, постоянных клиентов, скрупулезное досье, заведя специальную записную книжку, и интересовали его отнюдь не добродетели, хотя с этим у всех было туго, а темные стороны. Это была не только информация, почерпнутая из дальних закоулков сознания (мысли, желания, тайные страсти) или из подсознания, где каждый второй оказывался косматым неандертальцем, но и фактический компромат, который в любую секунду можно было пустить в ход. Потому что редкий человек в окружении Германа не совершил за свою жизнь какого-нибудь пусть даже самого невинного проступка, например, не утопил в детстве котенка, а уж изменить жене, предать близких, украсть, совершить какое-нибудь насилие, в конце концов, обмануть государство и налоговые органы — сплошь и рядом. Встречались и убийцы, и заказчики убийств. Герман теперь всецело владел всем этим бесценным материалом, называя его счетом в швейцарском банке, и мог распоряжаться им так, как ему заблагорассудится, например, анонимно сообщить в милицию или обнародовать посредством местной всеядной газетенки. Каждый теперь зависел от него, и не столько от его симпатии, сколько от настроения, а был он человеком, как видно из этих записей, бессодержательным, даже глупым, и при этом несдержанным, импульсивным, тем более что большую часть времени находился в многослойном, как хороший пирог, деревянном опьянении.
