Анатолий Афанасьев - Монстр сдох
Без сомнения, фигуранты по этим делам давным-давно сидели в сверхсекретном личном досье генерала, но они были неподсудны, ибо принадлежали к избранному кругу, где ни за какие преступления никто не отвечал. В нынешнем псевдогосударстве в ходу были всего лишь два идеологических клише: для власть имущих — обогащайтесь! — для быдла — надо немного потерпеть во имя светлого капиталистического будущего. Редко, но бывало, что из избранного круга вываливался какой-нибудь типчик вроде Якубовского или Ильюшенко — по оплошности либо по дурости, — и тогда уже не требовалось никакого дополнительного следствия, чтобы упрятать негодяя в каталажку. Самуилов терпеливо ждал, когда в страну вернется Закон, и весь его грозный список окажется в руках правосудия, но с годами надежды заметно слабели. Зато список все разбухал.
Гурко дозвонился до шефа по прямому номеру. С недавних пор аппараты Конторы прослушивались, как любые другие, с той лишь разницей, что сотрудники всегда знали, какой аппарат чист, а какой "на допинге".
Свои же ребята работали на прослушке.
Уяснив по интонациям генерала, что линия не занята, Гурко спросил:
— Ну и кто же он? Не черт же с рогами?
Самуилов озадаченно хмыкнул, это было непривычно.
— Может, и черт. Веришь ли, Олег, даже близко не можем подобраться.
Гурко не поверил. Ждал. Генерал пробурчал:
— Надеюсь, согласишься выпить со стариком по чашечке чая?
Слишком многое их связывало, чтобы Гурко мог уклониться.
— Как угодно, Иван Романович. Но честно предупреждаю, меня эта история не волнует. У меня совсем другие планы.
В трубке раздался довольный смешок.
— Завидую тебе. У меня, признаюсь, вообще никаких планов не осталось. Так уж, коротаю день до вечера.
Говорить больше было не о чем.
Глава 6
СИПЛОЕ ДЫХАНИЕ МОНСТРА
После короткого дневного отдыха Иссидор Гурович спустился в сад, чтобы подровнять любимый газон. Это приходилось делать каждый день: чуть-чуть зазевайся — и за шелковистым зеленым ковром не угонишься, но работа его не утомляла. Наоборот, упругое сопротивление пластиковой ручки травокосилки, вкрадчивое поскрипывание скошенной травы вызывало ответное приятное щекотание в области копчика. Через каждые пять минут, как положено по инструкции, он давал агрегату передышку, и сам присаживался в холодке, обтирал панамой припотевший загорелый лоб, с наслаждением впитывал взглядом яблоневый сад, цветочные клумбы, пылающие разноцветными огнями, нарядный фасад летнего дома с высоким резным крыльцом, подъездную липовую аллею. День стоял неподвижный, как хрусталь, лишь стрекотание кузнечиков разбавляло его истомную благодать. Наконец-то, с умилением думал старик, я достиг того, к чему стремился великий поэт, — покоя и воли.
Ничто больше не смущало его свирепый ум. В иные времена, в иных перевоплощениях он носил много имен, некоторые забыл, другие помнил, но все последние годы, переселившись на дачу, оставался пенсионером Иссидором Гуровичем Самариным и надеялся, что глупая игра в прятки с судьбой завершилась со счетом один ноль в его пользу. Жить он собирался еще долго, пока не устанет, верил, что тысяча восемьсот калорий в день растянет срок его пребывания до ста лет, а больше, пожалуй, и не надо. Сейчас ему только семьдесят один, и оказалось, это именно тот возраст, который позволяет человеку ощутить себя полноценной частичкой бытия. Организм Иссидора Гуровича во всех отношениях функционировал превосходно.
В лето 62-е он купил эту дачу под Загорском, но не на свое имя, а на имя тогдашней жены, Лиляны Миладзе, своенравной, прелестной грузинской княжны, от которой нынче не осталось и помину. Он схоронил ее в глухом бору под вековой сосной, уложил на черное моховое ложе, но когда спустя несколько лет навестил строптивую беглянку, не обнаружил ни сосны, ни тропы, ни следочка. Черный дол открылся перед ним, с сожженными останками пней. Природа вечна в своем философском стоянии, но любит менять обличья, давая урок понятливым людям. В его постели перебывали сотни женщин, некоторых он помнил по сию пору, прекрасная Лиляна среди них. Неукротимая, дерзкая, дитя гордыни и страсти, ей бы жить и жить, да еще родить ему сына, но не захотела, взбунтовалась против его воли, однажды обронила: "Мне жаль тебя, любимый. Ты мнишь себя сверхчеловеком, а на самом деле ты всего лишь сухая ветка на дереве судьбы.
Бог лишил тебя души".
Злой смысл слов не тронул его, задело ледяное презрение, мелькнувшее в очах. Оставлять ее дальше возле себя было неразумно. Есть женщины, как волчицы, которым никакой корм не впрок. Он ошибся в княжне, и это было так больно, как если бы в сердце вогнали гвоздь.
После гордой грузинки ему уже не встретилась женщина, от которой он захотел бы иметь ребенка, но он не сожалел об этом. Строил свою империю на крови и костях, полагая, что тяжкие труды и великие прегрешения окупятся, когда настанет срок последней всемирной разборки. Ничего из добытого не собирался унести с собой и уж тем более отдать в чужие равнодушные руки. Все богатство останется там, где лежит, и воспользуются им далекие потомки, которые помянут его добрым, несуетным словом. Он явился на землю в период смуты, с энтузиазмом следил за крахом бездарной технократической цивилизации, за рождением дебильных поколений, будто выплеснутых из бутылки "пепси", и уже в зрелом возрасте пришел к поразительному открытию: миром правят не деньги, не капитал, как думает большинство, а некие посторонние идеи, скользящие по касательной к жизни, подобно невидимым, могучим подводным течениям. Были люди, которые знали эту правду задолго до него, но унесли ее в могилу, потому что родились преждевременно и не были услышаны.
После судьбоносного 87-го года Иссидор Гурович, до того пребывавший в положении подпольного спрута, высунул щупальца на поверхность, чтобы произвести первоначальную разведку и прикинуть расклад сил.
Подобные ему тайные властители на ту же пору полезли изо всех щелей, но это его не обескуражило. Как и следовало ожидать, большей частью это были люди, поклонявшиеся золотому тельцу, несгибаемо стойкие в своих вековых заблуждениях, вдобавок в последующие два-три-четыре года их скудное сознание окончательно помрачилось от хлынувшей на головы, казавшейся неисчерпаемой долларовой благодати. Они ему не мешали, напротив, создавали благоприятный фон, этакий сытный, густой планктон, и если кто-то из них возникал на его дороге, то управиться с ним было проще простого. Примат денег уподоблял их глухарям, упоенным лишь собственными песнями и совершенно беззащитным перед тихо крадущимся охотником. Одно слово, рыночники, которым одинаково заказан путь как в Царство Божье, так и в рай земной.
Иссидор Гурович в первую очередь был государственником и мыслителем, а уж потом — финансистом.
Идеи о первородстве духовного начала, высказанные философом Федоровым, были ему намного ближе, чем экономические бредни Маркса, Сакса и всех прочих говнюков, верящих в чистоган, как в панацею от всех бед. Хотя на определенных стадиях общественного развития, или общественной деградации, что будет точнее, бытие действительно определяло сознание, и с этим приходилось считаться. Он знал, что никогда не согнется под бременем взваленной на себя ноши.
Словно древний витязь стоял один среди пустыни, прислушиваясь, как разворованное, раздробленное, раздираемое социальными противоречиями государство вопияло к нему младенческим голосом: помоги, собери заново, не оставь на погибель! Он не отказывался, собирал.
Поначалу, никуда не денешься, не брезговал ничем, что давало прибыль — сырье, банки, высокоорганизованные мозги, средства информации, — но как только личный капитал достаточно окреп, чтобы противостоять любому напору извне, передал хозяйство надежным, вскормленным с руки многочисленным помощникам, а сам занялся тем, к чему лежала душа и что считал самым главным, — подготовкой, накачкой, вербовкой фигур, которым предстояло в час "X" мгновенно перехватить инициативу управления и подтолкнуть кровоточащую державу, как подпиленное дерево, в нужном направлении. На дачу под Загорском, откуда он теперь почти не вылезал, сходились нити многих сговоров и немыслимых сделок.
Покончив с газоном и полюбовавшись делом рук своих, Иссидор Гурович отправился в загон для собак, чтобы покормить трех своих любимцев — здоровенных лохматых псов, — лютая помесь сенбернаров с кавказской овчаркой. При появлении обожаемого хозяина свирепые чудовища привычно поджали хвосты и жалобно завыли. Ему это было приятно. Служка подал фаянсовое блюдо с сочно-алыми ломтями сырого мяса.
— Эх, ребятки, — приговаривал Иссидор Гурович, скармливая лакомые куски, успевая потрепать бугристые холки. — Мне бы вашу житуху. Ах заморыши мои дорогие!
