Смертельный вояж - Майдуков Сергей

Божкурт и Левент одновременно вскочили навстречу доктору. Но оба боялись задать главный вопрос. Со стороны это выглядело так, словно они смотрели на судью, готового вынести приговор, и безмолвно, одними глазами, молили его о пощаде.

Хирург посмотрел по сторонам, словно в поисках пути к отступлению, но остался на месте.

— Мне очень, очень жаль… — с искренней горечью произнес он, стаскивая маску с лица. — Мы сделали все, что было в наших силах.

По лицу Левента пробежала тяжелая тень понимания. Божкурт, словно отказываясь принять сказанное, вертел головой, поглядывая то на сына, то на доктора. Почему-то людям кажется: пока делаешь вид, будто не понял, что происходит, все остается по-прежнему.

Неожиданно Божкурт суетливо вытащил из нагрудного кармана толстую пачку купюр и протянул хирургу:

— Возьмите, господин доктор. Возьмите, я вас прошу! Если надо, я еще дам, но только спасите моего сына. Это очень нужно. Он еще молод. И вообще, дети не должны умирать раньше родителей.

Говоря так, он все совал и совал деньги, а взгляд его был лихорадочным и безумным.

— Да что вы говорите?! — Врач отвел руку старика. — Разве в деньгах дело? Уже ничего нельзя сделать.

— Как? — переспросил Божкурт.

— Ничего. Нельзя. Сделать. — Врач произнес это медленно, чуть ли не по слогам, пристально глядя в глаза Божкурта, который по-прежнему отказывался понимать смысл сказанного. — Мне очень жаль, — врач развел руками, уронив маску, — но ваш сын мертв. Мертв, слышите? Летальный исход, гм… Ранения, несовместимые с жизнью.

Потоптавшись на месте, Божкурт с надеждой посмотрел на Левента:

— Сынок, найди директора. Он точно сможет нам помочь, не то что этот… Ты видел? Ему мало денег, что я предложил. Он хочет больше!

— Папа, ты не понял… — Левент взял отца за плечи и осторожно встряхнул. — Парса больше нет с нами. Его душа скоро предстанет перед Аллахом. Уже ничего нельзя изменить.

Закрыв лицо руками и содрогаясь всем телом, Божкурт тихо, по-детски заплакал. Врач, опустив глаза, поспешно ушел. Левент обнял отца, прижав к груди. Не в силах больше сдерживаться, Божкурт зарыдал в полный голос. Эхо разносило его плач по пустым ночным коридорам.

Сколько же рыданий слышали больничные стены… Сколько слов, произнесенных шепотом или во весь голос, они хранят… Сколько слез видели эти окна… Сколько раз здесь рушились надежды и ломались судьбы…

Но столько же счастливых людей здесь прошло; столько же благодарных слов звенело в этих коридорах; столько же жизней здесь было начато с начала.

Больница подобна большому миру. В ней рождаются и умирают. Все, что происходит между этими двумя событиями, походит на сон.

Мужчины еще не ложились, когда за окном забрезжил зеленоватый рассвет. Страшная ночь закончилась, унеся с собой страшные переживания. Жаль, что она не в силах забрать в неведомые дали тяжелые воспоминания, которые позже являются к нам в любой день и час, нанося нестерпимую боль. Ночь тает, и хочется, чтобы с ней исчезли болезненные события, оказавшись лишь вымыслом.

Иллюзией.

Туманом.

Левент сидел напротив отца. На столе перед ними не было ничего, кроме бутылки ракии и двух полупустых стаканов. Обычно мужчины разбавляли анисовую водку холодной водой, пока она не становилась мутно-белой. Но только не этой ночью. Сегодня оба хотели забыться, стереть из памяти страшные минуты, которые пришлось пережить. Возможно, в черной бездне несчастья это единственная возможность для глотка воздуха. Непоправимое уже произошло, и ты знаешь о нем, но бесконечная цепочка дней раскаяния, воспоминаний и мучений еще впереди. И есть только ты с опухшими от слез и бессонницы глазами. И пока не начат новый день — нет ничего. Ты можешь позволить себе просто быть. И лишь наутро начинаешь горевать, оплакивать и бредить. А пока — только пить, мечтая забыться.

Божкурт улыбался своим мыслям, хранимым в самых потаенных уголках души. Посмотрев на отца, Левент отпил ракии и непослушными губами произнес:

— Мне будет не хватать его… нашего малыша Парса.

Божкурт покачал головой.

— Он вечно попадал в какие-то переделки. С самого детства страдал из-за баб. — Лицо Божкурта просветлело. — Помнишь, как он подглядывал за Айше? Едва шею себе не сломал, когда с крыши свалился. А она даже не знала, что в нее этот молокосос втюрился, ходила по комнате полуголая…

— Парс не только за ней подглядывал. — Левент засмеялся. — Он пол-округи голыми видел. Тебе мать говорить боялась, но на него частенько жаловаться приходили.

— Да, баб он любил, просто наказание Господне! — Божкурт пригладил влажные от водки усы. — От руки очередной сучки и погиб.

В комнате повисла тишина. Размеренно тикали тяжелые настенные часы.

— Я говорил, что она беду принесет, что нужно ее под замок посадить или на цепь. — Левент ударил пустым стаканом по столу. — А вы ее выпустить решили. Все потому, что Парсу она сильно нравилась…

— Молчи! — Божкурт сверкнул глазами. — Я допустил жестокую ошибку, я же ее и исправлю. Своими руками! — Он поднял их вверх ладонями. — Этой мерзавке не жить на белом свете! Или я не Божкурт.

С этими словами он встал из-за стола и вышел на улицу.

Воздух был свеж, как в начале осени. Тихо шелестели листья деревьев. Первые солнечные лучи пробивали себе дорогу сквозь сбившиеся облака, которые походили на отару заблудившихся овец.

Неуверенно ступая по росистой траве, Божкурт шел к цеху. Точнее, не шел, ноги сами его несли. Поколебавшись одно мгновение, он распахнул тяжелую дверь. Здесь пахло влажным бетоном и хлоркой: вчера работницы отмывали кровь Парса. Но темные пятна так и остались на полу.

Божкурт опустился на колени в месте, где вчера нашел едва живого сына, и коснулся ладонью бетона, хранившего следы его крови.

— Ох, сынок… — прошептал он. — Разве должны дети уходить раньше родителей? Разве этого Аллах хотел?

Подобно молниям в грозу, в утомленном сознании турка начали вспыхивать отрывки прошедшего дня.

Вот они закончили обед из трех блюд: острые баклажаны, тушенные с бараниной, красный чечевичный суп и домашняя халва. После такой трапезы тянет, ни о чем не думая, вздремнуть в обволакивающей неге сада. И вот Божкурт уже там — лежит, закинув руки за голову. Кусты жасмина дурманяще благоухают медом, привлекая деловитых пчел. Кипарисы источают аромат разогретой на солнце хвои и древесной смолы. Назойливо жужжат мухи, противно касаясь щек и носа. Лениво отмахиваясь, Божкурт чувствует, что засыпает. Звуки все дальше, все тише, и наконец он погружается в сладкий плен послеобеденного сна.

Его пробуждение похоже на падение со второго этажа. Левент толкает его, дергает за ворот, кричит:

— Папа! Папа! Парс!

Божкурт, приходя в себя, садится на тахте.

— Чего ты орешь, как осел? Скажи нормально, что снова выкинул твой брат?

— Папа… — срываясь на рыдания, стонет Левент. — Парс мертв!

— Что ты говоришь?

Что происходило дальше, Божкурт помнил смутно. В памяти осталось, как он не разбирая дороги бежал на фабрику, как, стоя на коленях в луже крови, обнимал безвольное тело сына, как мчался в машине в больницу, нарушая все правила движения…

А потом вышел этот доктор в маске. И не взял денег. И Аллах тоже не возьмет денег. Смерть — это нечто необратимое и непоправимое.

Божкурт взялся руками за волосы и подергал их, словно проверяя на прочность. Лишь теперь, скрючившись на полу, где вчера лежал Парс, он начинал понемногу принимать произошедшее. Только это не смягчало горе, а лишь ожесточало сердце. Единственное, что теперь давало старику силы жить, — это жажда мести. Животная и неумолимая. Та, что заставляет подниматься на самые высокие вершины и опускаться в самые глубокие пропасти.

Как ни странно, но страсть к жизни зачастую оказывается намного слабее желания отомстить. Да и что значит собственная жизнь для человека, одержимого ненавистью? Ничего. Именно это сейчас чувствовал Божкурт. Он жаждал мести, пусть и ценой собственной жизни. А точнее — он стремился потерять жизнь, ответив на смерть сына. И по-другому он не хотел.