Леонид Влодавец - Атлантическая премьера
— Паскудство… — выдавил я.
— Согласен, — кивнул Сергей Сергеевич, — но все-таки продолжу свои предположения. Реальной информацией я не располагаю — и слава Богу, ибо тогда мне оставалось бы жить даже меньше, чем твоим знакомым… У них ведь тоже была какая-то реальная информация. Видимо, они каким-то образом узнали, что вместо их друга Сани в гробу лежало нечто иное и решили, не заявляя в милицию, действовать самостоятельно. Что и привело их на скамью подсудимых. Если бы они решили заявить в милицию о своих подозрениях и потребовать официальной эксгумации, то все обошлось бы для них намного мягче. Их посадили бы писать объяснительные, попросили бы подождать санкции прокурора, на что ушло бы три-четыре дня. За это время труп бедняги Терентьева занял бы свое законное место в гробу и эксгумация выставила бы этих борцов за правду круглыми дураками или болезненно-подозрительными людьми. Отступились бы — их вообще никто не тронул бы, стали бы настаивать — загремели бы в психушку… В общем, имели бы неприятности намного меньшие, чем сейчас. Увы, они решили идти в обход Системы. Она этого не прощает. Конечно, за ними следили. Уже прибыв сюда, они были «под колпаком». Вероятно, труп Терентьева ехал за ними следом. И поскольку они не потребовали официальной эксгумации, а занялись гробокопательством сами, то есть совершили преступление, предусмотренное статьей 229 УК РСФСР, то их поймали, как мышей в мышеловку. Им сейчас пришьют массу статей. И наркотики, и посягательство на жизнь милиционера, и умышленное убийство того же Терентьева. Если не удастся подвести под расстрельную статью всех четверых — а это действительно маловероятно, — их приговорят к лишению свободы. Может быть, кому-то посулят условный приговор в обмен на те признания, которые нужны следствию. Я уже знаю, что один из подследственных дал показания о том месте, где зарыт труп, проткнутый осиновым колом. Его могут освободить после суда из-под стражи, но по дороге домой или уже дома, на родной улице он попадет под грузовик, будет убит неосторожным охотником, выпьет метилового спирта вместо водки… Наш мир очень опасен для жизни. Тот, кого приговорят к смерти официально, может просить о помиловании, но наверняка его не дождется. Пуля в затылок — и все. А те, кто сядет в тюрьму, будут обнаружены либо повесившимися в камере, либо умрут от побоев после драки между зеками. Пищевое отравление, несчастный случай на лесоповале — там все умеют.
Сергей Сергеевич посмотрел на меня испытующе. Впечатление, которое он произвел на меня, было крепенькое. Пожалуй, крепче было только то, что осталось от «главного камуфляжника».
— Я довольно откровенен с тобой, — сказал он после паузы. — Видишь ли, с любым другим парнем я бы держался поосторожнее. Но есть на то причина. Сегодня, после поездки в Москву, я окончательно убедился, что… В общем, нам надо будет привыкать к новым отношениям.
Первая мысль, которая появилась у меня в голове, была та, что отношения эти будут «голубого» цвета. Если бы это было так, то я, наверно, плюнул бы на все и побежал догонять Михалыча с мужичками. Наверно, даже в том случае, если бы Чудо-юдо держал паузу чуть подольше и не поторопился бы развеять мои опасения, я бы тоже убежал, но…
Сергей Сергеевич умел говорить вовремя.
— Наверно, надо бы сразу взять быка за рога, но что-то я волнуюсь, — он действительно говорил с несвойственной ему неуверенностью в голосе. — Пока я расскажу тебе одну историю, начну издалека… Абстрагируясь от всякой конкретики…
Предположим, жила себе — поживала в начале шестидесятых годов нашего бурного столетия молодая студенческая семья: муж, жена и маленький сынишка, которого звали Димка. Жили они в городе Ленинграде, а поскольку оба приехали из провинции, куда по милости товарища Сталина угодили некогда на поселение их шибко интеллигентные родители, то существовали, мягко говоря, впроголодь. Снимали угол в коммуналке, прятались по общагам от комендантов… Младенца завели случайно, по неопытности, но раз уж родился — полюбили. Стипендии — 80-90 рублей на двоих, «новыми», как тогда говорили. По ночам бегал молодой папаша на Московский вокзал разгружать товарные вагоны, сторожем, типа Шурика, вместо бабушки пристраивался. Мама переводы брала на дом — тянули лямку вдвоем. И еще бегали на лекции, семинары, зачеты, сессии сдавали — и на «отлично». Год еще учиться оставалось, надо было выдержать.
Сдали они предпоследнюю, январскую, сессию, стали собираться на каникулы в родную Сибирь. Взяла юная мама колясочку, завернула младенчика в голубенькое ватное одеяльце и пошла в магазин покупать гостинцы родителям. На какие уж шиши — не помню. А папа в это время с алкашами у винного магазина десятку на билет добирал — ящики с водкой таскал. Но он тут, в общем, ни при чем.
Пошла мамочка в магазин, оставила колясочку у дверей и встала в очередь. Да… Постояла полчаса, решила выглянуть, посмотреть… А колясочка-то пустая. И никто не знает, куда ребенок делся. Мама — в рев, потом — в милицию. Там, конечно, приняли ее заявление, записали все, что положено: какие глазки, какие пеленочки, какое одеяльце, какой чепчик… Сказали: «Будем искать, гражданка! Если что — сообщим…»
Чудо-юдо перевел дух и достал из нагрудного кармана старенькую мятую фотографию.
— Вот такой он был… Мы его сфотографировали, чтоб бабушке на память оставить фото. Так она его и не увидела…
Он проговорился не случайно. Я должен был понять все сам. Хотя Чудо-юдо, по своей привычке иронизировать, немного кривлялся, я увидел на его лице настоящую боль. Я уже начал понимать. Но поверить было страшно, потому что Чудо-юдо меня уже не раз удивлял неожиданными поворотами. Он так легко подбрасывал одно суждение за другим, что не только меня мог запутать… Я вгляделся в фотку, на которой был изображен щекастенький карапуз, дрыгавший ножками посреди распутанных пеленок. Мордашка была глупая и лупоглазая. Я глянул на него, потом на Сергея Сергеевича. Что-то общее проглядывалось, хотя и очень отдаленное. В общем, при желании, можно было сказать, что малыш Димка был похож на Сергея Сергеевича настолько, насколько малыш-грудничок может быть похож на сорокалетнего бородатого дядьку.
— А вот такой я был тогда… — словно картежник, придержавший козырного туза, Чудо-юдо выбросил на стол вторую фотку.
Она была такая же старая и желтоватая, потрескавшаяся даже больше, чем первая. Но физиономия парня в неуклюжем лыжном свитере с комсомольским значком на груди показалась мне больше, чем знакомой. У меня нынешнего она была точно такая же.
Я смотрел на обе фотки, переводя взгляд с одной на другую и все больше начинал понимать, что мои отношения с Сергеем Сергеевичем действительно должны серьезно измениться… Произнести или даже подумать слово «отец» мне было страшно. Отчего? А вы проживите-ка всю жизнь в полной убежденности, что твой отец — подлец, а мать — сука, кошка и так далее… Да, меня в этом
убедили.
Дело не в том, что у меня всегда и все было казенное. Начиная с пеленок и горшка в доме ребенка и кончая шинелью, сапогами и автоматом в армии. Дело не в том, что я всю жизнь — понимаете? — всю жизнь, за исключением нескольких дней на острове Хайди, где «я» был не я, да еще нескольких дней после своего таинственного «дембеля», жил только по режиму, который был для меня кем-то придуман. Наконец, дело даже не в том, сколько я недополучил конфет, пирожных, игрушек, книжек, ласковых слов… Все было в десять раз, может даже, в тысячу раз сложнее. Я всю жизнь был неизвестно кто.
Так получилось, что такого же одинокого, как я, мне встречать не доводилось. У кого-то были бабушки и дедушки, они приезжали, плакали, гладили по головке, уезжали. У кого-то находились тетки или дядьки, они привозили гостинцы, дарили игрушки, книжки. У некоторых были даже отцы или матери, лишенные родительских прав, зеки и зечки. Была девочка, которая рассказывала, что ее маме дали десять лет за то, что она «дядьку убила»: «Вот отсидит — и возьмет меня к себе!» Другой парень, уже двенадцатилетний, вспоминал, как мать его «жениться учила». Кто-то помнил, что родители были, но умерли или убились. Я и этого вспомнить не мог. Никто и никогда меня не искал, никто меня не хотел усыновить, никому я не был нужен…
И тут приходит мужик, который вдруг говорит: «А я, знаешь ли, твой родной отец. Не пьяница, не алиментщик. Просто тебя мать потеряла, а милиция не могла найти… И ты, дорогой мой, вовсе не Коротков Николай Иванович, а Дмитрий Сергеевич…» Правда, я еще фамилии его не знал…
Я пялился на фотку и не соображал, что делать — ржать, материться, полезть к Чудо-юде с поцелуями, как в кинофильме «Судьба человека»: «Папка, миленький, родненький, я знал, что ты меня найдешь!» — или врезать ему справа и слева, под дых и в рыло… У кого есть или были когда-то родители, те меня никогда не поймут. Поймут только такие же, как я.
