Наталья Троицкая - Сиверсия
Они долго молчали.
– Завтра уходишь? Решил? – спросил Хабаров.
Старик кивнул.
– Наберитесь терпения и ждите.
Он ладонью загреб уголья.
– Саша, как ты там выжил?
– Выжил… – не вдаваясь в подробности, ответил Хабаров. – Тебе этого знать не нужно. Знание умножает скорби. Иди спать.
Оставшись один, Хабаров привалился спиной к старому трухлявому пню и неподвижно застыл, немигающий, невидящий взгляд устремив куда-то поверх костра…
…Тяжелый спертый воздух, духота, полумрак. Заплесневелый каменный мешок три на четыре с половиной метра. Тусклая зарешеченная лампочка в стене над ржавой металлической дверью. Слева от двери вечно воняющая фекалиями уборная – пресловутая «параша». Нары в четыре яруса. Откидной столик на цепях у противоположной от входа стены. Выше – узкая щель окошка. Решетка. Не дотянуться. Сквозь него – кусок неба. Девятнадцать человек. Следственно-арестованные. Бледные лица. В темных ямках-глазницах внимательные настороженные глаза. Строгая иерархия. Свои законы. Нижние шконки у окна для людей авторитетных, второй ярус и шконки первого ближе к «параше» – бизнесменам и чиновникам, третий и четвертый – голодранцам, с которых взять нечего. Начиная со второго яруса спят по двое, валетом или по очереди. На третьем и четвертом – остальные одиннадцать. Есть двое шнырей – молодых педерастов, но они не в счет. Утром встанут, порядок в камере наведут – и под нижние шконки, пока первый и второй ярус не проснулись.
В то первое утро в следственном изоляторе, дождавшись своей очереди, Хабаров спал на определенной ему второй шконке, как вдруг пределы камеры огласило жалобное поскуливание. Застигнутый шнырь, отхаркиваясь кровью, уползал, поскуливая, в «трюм».
– Что это? – приподнявшись на локте, спросил он соседа.
– Шныря застали. Учат, – безразлично пояснил тот. – Привыкай.
Весь день и половину ночи Хабаров провел на допросе. Менялись лица, менялись вопросы. Он-то, наивный, думал – мать родная! – что это только в гестапо да в НКВД, когда-то, у праотцов: свет лампы в лицо, ноги-руки наручниками к табурету, кулаком в зубы, полиэтиленовый пакет на голову… Так – много, очень много часов. Убеждения, разъяснения, угрозы, мат, сила. По кругу. До тошноты. До отупения. До помутнения рассудка.
Такое же утро. Отчаянный визг шныря, того же самого, хилого белобрысого мальчишки, с «цветами» пиодермии на руках, на шее, под одеждой, скорее всего – везде.
Допрос. Нет света лампы в лицо. Не бьют. Нет пакета. С чего бы?
Длинный коридор. Крик цирика[11]: «Стоять! Лицом к стене!»
Лязг запоров. Снова тот же голос: «Построиться по два. Живо!»
Топот ног по рыжему кафельному полу. Шепоток в спину: «Братишка, держись…»
Пустая камера. «Почему?»
Додумать не успеваешь. Ремнем стягивают руки на запястьях, вчетвером подтягивают, крепят ремень на верхних нарах под потолком. Ноги связывают бечевкой и тоже наверх, но к нарам у противоположной стены. Растяжка. Спортивные брюки с трусами спускают до колен, член тоже перевязывают бечевкой. На прощание со смешком: «Созреешь, свистни!» Назад, в камеру, затаскивают под руки…
Снова утро. Жалобное завывание. Плач. Крик:
– Тебя сколько учить? Дерни отсюда, пидор вонючий!
Визг и испуганное: «Не на-а-да-а-а!»
– Что там? – повернуться посмотреть было дороже, от растяжки ныло все тело.
– Шныря Махно опять учит. Парашу вылижет, жить будет. Нет – значит, нет.
– Как?
– Языком, как! – и сосед безразлично уставился в противоположную стену.
Махно, рыжий юркий крепыш, живший на второй шконке напротив, отвечавший за соблюдение порядка в камере, наступив все тому же белобрысому шнырю ногой на щеку, старательно прижимал его лицо к недрам «параши». Щуплый малец выворачивался из-под добротного ботинка Махно и не-то плакал, не-то жалобно скулил.
– Махно, – Хабаров медленно перевернулся на бок, – тебе бы с цириками из одного котла хлебать.
Тот изумленно вскинул брови.
– Объяснись.
– Саня, молчи! Сами разберутся. Молчи! – зашептали с верхних нар. – Не по понятиям.
– Оставь шныря. Пусть ползет под шконку. Он тебе ничего не должен.
– Чё за гнилой базар?! – немигающим взглядом Махно обвел притихший контингент.
Воспользовавшись ситуацией, шнырь молнией метнулся под шконку.
Махно рванул за одежду Хабарова и сбросил на пол.
– Может, ты за него полизать хочешь?
Добротный удар под дых поставил Махно на четвереньки.
– Су-ка! – прохрипел Махно, отдуваясь. – Банщик, перо!
Перекидывая заточку с руки на руку, он пошел на Хабарова.
– Молись, падло батистовое! Ща душонка отлетит. Отмаешься!
Сверкнула заточка.
Удар ногой в низ живота. Звон металла о бетон. Сдавленное рычание рыжего. Слабая потасовка. Спокойный тихий голос со вздохом:
– Устал я от вас. Прекратите, – сказал лежавший на нижних нарах у окна высохший старичок с аристократической фамилией Ягужинский.
Махно тут же отпустил Хабарова и, прихрамывая, пошел к шконке.
– Махно, бездельник, из ничего шуму столько поднял. Я огорчен, – тяжело дыша, все так же тихо произнес владелец привилегированной шконки. – А ты, новенький, зря это. Шнырь заслужил. Его учить надо. Методы, конечно, – он поморщился, – не одобряю. Но по закону Махно прав.
Оттопырив мизинец, украшенный кольцом с крупным камнем, он вытер пот со лба. В этой духоте ему было несладко.
– С тобой теперь что делать будем? Или ты теперь тоже шнырь, или ты отыграешь жизнь этому человеку. Таков закон, – он расстегнул пуговицу, распахнул ворот рубашки. – Мой закон.
Желтыми болезненными глазами Ягужинский глянул на Хабарова. Тот выглядел не лучше. Привалившись всем телом к металлической двери, он едва держался на ногах.
– Как это, «отыграю»?
– В карты. Я большой поклонник игры в бридж.
Чувствовалось, что, поясняя, он делает большое одолжение. Разговор начинал его раздражать.
– Если откажусь?
– У нас будет новый шнырь. Ты же с окровавленной заточкой в кармане церберам будешь сдан, – он снова отер пот. – Но это завтра. Устал я сегодня от ваших споров. Худо мне. Иди, мил человек, отдохни. Напоследок…
Ближе к вечеру Хабаров попросился на допрос.
– Камень с души пошел снять, – схохмил Махно.
– Помолчи, – урезонил его Ягужинский. – Со мной в паре играть будешь. Пробей тему. Карты закажи. Свету побольше. Да заплати пощедрее, чтобы не мешали нам. Вина пусть принесут, хорошего. Мальчик тоже пусть играет. Его жизнь.
– Но, Аполлон Игнатьевич…
– Я так хочу. Перед Богом все равны.
К восьми вечера камера чем-то напоминала казино. Зрители полукругом, на верхних ярусах. Даже «пальму» для удобств натянули – брезент между верхними шконками, где качалась тройка зевак. Внизу ярко освещенный, накрытый зеленым сукном стол. За зеленым сукном четверо. На краю стола, у окна, напитки, фрукты, сладости. Все чинно. Полная тишина.
– Приступим… – выдохнул Ягужинский и сделал большой глоток из пузатой, как шар, рюмки. – Махно, голубчик, не томи, сдавай.
Махно самодовольно хмыкнул, сорвал обертку со свежей колоды, перетасовал карты и начал сдавать.
– Тебе, мил человек, судьба шанс дает, – тихо, будто сам с собой, говорил Ягужинский. – Мы не звери. Мы люди. Мы по закону живем. Ты, Александр Хабаров, не на Махно руку поднял, на закон.
Он по одной собрал свои карты в веер. Во всем, во взгляде, в осанке, в голосе, в каждом движении Ягужинского сквозила уверенность в однозначном исходе игры. Он, точно делал одолжение, выполняя свою обязательную миссию блюстителя «закона». Напротив, Махно такой стойкой уверенности разделить не мог. Это случилось с ним в тот самый момент, когда он наблюдал за тем, как Хабаров тасовал карты. Вроде бы и не было в его движениях ничего особенного, но его гибкие пальцы были так ловки, так уверенны, что Махно не выдержал, выругался и, поерзав на нарах, уселся поудобнее.
Первый роббер остался за Ягужинским и Махно. Их удача не прибавляла уверенности шнырю. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами и с трудом понимал, что происходит. В какой-то момент он забылся, слезы ручьями хлынули по его серым прыщавым щекам, но крепкий подзатыльник Хабарова заставил его очнуться.
Играли дальше. Прошел час. Шнырь, видимо, устал бояться и на неосторожной заявке «четыре в пику» дрожащим голосом, словно извиняясь, объявил «контру» против Ягужинского и записал в актив призовые.
«А ведь можешь что-то, – подумал Хабаров, едва заметно одобрительно кивнув шнырю. – Не зря в казино два года подъедался».
Ягужинский был мастер просчитывать расклад. В отместку он заставил Хабарова лишиться двадцати пяти тысяч.
– Печально, что благородные порывы посещают нас порою так неуместно, – сказал Ягужинский. – Ты лишишься кучи денег!
– Мне хватит.
– Аполлон Игнатьевич, может ему язык подрезать? – вспылил Махно.
