Юрий Комарницкий - Возвращение на Подолье
— Не сцы, пацан, к следователю вызовут, сразу узнаешь дошло или нет, — своеобразно успокаивал его Ливан. — Лично я думаю, что он передаст, а вот как твоя телка?.. Честно говоря, я телкам не верю.
Времяпрепровождение в КПЗ чередовалось между анекдотами, знакомством всех с делом каждого в отдельности и сном. Карагандинское КПЗ славилось тем, что кормили здесь относительно хорошо: утром задержанным выдавали кипяток с сахаром и не раскупленные в столовой черствые пирожки. В обед давали суп и кашу.
К вечеру следующего дня в камере произошло событие, которое оставило неизгладимый след в памяти Франца. Открылась дверь, и в камеру прошел обритый наголо верзила с мешком в руках. Меховая безрукавка, одетая на голое, испещренное татуировками тело, черные блестящие штаны — все выглядело как-то залихватски непривычно. Незнакомец прошел в противоположный от двери конец камеры, остановился возле нар и злобно бросил лежавшему:
— Я иду на особняк… асвабади место!
После того, как ему освободили место, он сел по-турецки, поджав под себя ноги, и долго рылся в содержимом своего мешка. Через несколько минут все увидели в его руке лезвие бритвы.
— Ну, чё, орелики?! — выкрикнул он, и вскочил на ноги. — Я иду на особняк, мне терять нех…й. Падхади по одному, клади в “сидор” хорошие “кишки”[31] и куреху. Патом буду сам проверять… Кто не положит — завалю!
Все обалдели. Знакомый с такой наукой как психология, Франц о себе не думал, с интересом наблюдал за происходящим. Его знакомый грузин Ливан приподнялся с нары и выкрикнул:
— Вы чё, не врубились?.. Человек идет на особняк… ему терять нех…й!
Заключенные со вздохами развязывали мешки и по очереди складывали пачки сигарет у ног рецидивиста. Но сигаретами дело не закончилось. Словно хищник, осторожной походкой, выставив вперед руку с оружием, рецидивист собственноручно проверил мешок каждого, швыряя в угол рубашки, носки, теплое белье.
Мешок Ливана он не тронул. Что касается Франца, рецидивист приказал ему снять куртку.
— Земляк, этот пацан со мной, — неожиданно вмешался Ливан. — Он пойдет по 88-й статье, так что, может, на одну зону попадете.
Рецидивист скорчил гримасу наподобие улыбки, сверкнув рандолевыми зубами.
— 88-я это ништяк… Я сюда с зоны прикатил по 88-й. Козла в мастерской завалил точильным кругом… Эй, вы, черти, — повелительно обратился к остальной массе, — заварить у кого есть?
Чая в камере не оказалось. Рецидивист занялся упаковкой вещей. Его мешок раздулся до неимоверных размеров. Словно ростовщик на сундуках с деньгами, он уселся на своем мешке:
— Все ништяк, пацаны, все ништяк!
XIV. Побег
Привычный к перемещениям, Харасанов не удивился, что даже в тюремной “больничке” его “тасовали”, словно колоду карт. О беспокойствах в тюрьме было доложено в Алма-Ата, но, прежде чем он успел умереть от потери крови, в изолятор приехал прокурор по надзору. Только поэтому администрация, которая была не против положить его еще живого в гроб, поместила в тюремную больницу.
Весельчак-коротышка, тюремный врач Юрий Георгиевич, подмигнул Харасанову и сказал:
— У нас здесь хорошо, витаминчики колем, молочко даем.
После столь обширного перечня лекарств он ушел, оставив Харасанова наслаждаться дополнительными днями, а может быть часами, жизни.
Через несколько минут в камеру пожаловал опер.
— Везет вам, Харасанов, но все же не надейтесь. Тюрьма и не таких ломает. Так вот, — продолжил он, — к вашему послужному списку прибавляются статьи: первая — за изготовление и применение холодного оружия, вторая — прямое убийство.
Харасанов улыбнулся.
— И кого же я убил, президента Казахстана?
— Не нужно иронизировать, Харасанов, убили вы не президента, а заключенного Хутаева.
— Свидетели есть, капитан? — поинтересовался Харасаев.
— Свидетелей больше, чем вы думаете.
— Ну, вот и хорошо, капитан, а теперь уходите и дайте мне поспать.
Вечером к нему пожаловал прокурор по надзору. Добродушного вида старичок поинтересовался как в санчасти кормят, нет ли вшей, есть ли жалобы. И впервые за десять месяцев пребывания в тюрьме Харасанов ощутил полнейшее нежелание отягощать свой ум поиском истины. Это уже был не страх перед действительностью, не осознание своей беспомощности. Это было то спокойное чувство, которое приходит к человеку, познавшему что-то большее, и отделяющее его от человеческой суеты. Впервые он посмотрел на свое пребывание в тюрьме философски и понял, что вступает в эту, все еще не заканчивающуюся жизнь, в новом качестве. Возможно, администрация добилась своего, но он чувствовал, что переломный момент в нем произошел благодаря вселению в него какой-то высшей силы. Доброй или злой — этого он еще не знал. Изучая много лет восточные единоборства, но, тем не менее, уделяя много времени ублажению плоти, он не мог выйти на определенный уровень душевной крепости. Теперь же он вдруг в еще слабом теле ощутил странную силу, которая затребовала подчинения холодному рассудку. Что это было? Он еще не осознавал, что в его изнуренное тело требовательно и властно уже вошел дух восточного воина.
Первые два дня своего пребывания в тюремной санчасти он провел в какой-то созерцательной дреме. Когда он открывал глаза, сначала видел привычную серость стен, затем, под давлением этого самого нового чувства, картина преображалась. В камере появлялась непонятная синева. Она отливала серебром, накатывалась на стены, и они вскоре вовсе исчезали. В горизонтальном положении он левитировал в этом мерцающем свете, а дальше, за этой серебряной пеленой, плыли желтые воды огромной реки. Это видение было приятным и наполняло тело спокойствием и силой. Вскоре он научился вызывать это явление, и постепенно мысли о жалкой действительности вовсе перестали его посещать. Еще через неделю с ним произошел случай, который дал ответ на вопрос какая в него вселилась сила — добрая или злая? В очередной больничной камере соседом по больничной койке оказался тот самый казах, которому он всадил в ногу супинаторный нож. Рецидивист, бывший в тюрьме на положении авторитета, непримиримый, с хорошими физическими данными вскоре напомнил о себе…
Их было трое. На протяжении дня они шушукались за ширмой из натянутой простыни. Все трое, фактически, находились в бессрочке, так как за многочисленные убийства приговаривались к дополнительным срокам, что в итоге превышало длительность человеческой жизни. Они выскочили из-за ширмы одновременно, явно с определенной целью. И тогда Константин впервые ощутил и понял, что внутри у него поселился не дух созерцателя и философа, а все сжигающий беспощадный, грозный бог войны. Готовясь к схватке, в его душу пришло чувство, граничащее с ликованием. Мозг совершенно четко спланировал способ уничтожения врагов. Казах, который был главным исполнителем, вцепился пальцами пониже подушки в надежде схватить Харасанова за горло. Но, догадываясь о предстоящем, Харасанов незаметно изменил положение тела так, что на месте головы под простыней оказались ноги. В долю секунды Харасанов сбросил простыню и защелкнул “английский замок”. Позвонки хрустнули, отправляя жизнь казаха в ладью Харона. Рывком Харасанов вскочил на ноги и ударил кулаком в переносицу второго. Удар был профессиональным и смертельным. Третий, пытаясь вырваться из камеры, завопил:
— А-а-а, по-мо-ги-те!.. Убивают!
— Не убивают, а убили, — процедил Харасанов, и сильнейшим ударом ноги проломил ему грудную клетку.
Прапорщики гуськом вошли в камеру, но, испуганные поворотом дела, стояли в нерешительности. Они уже поняли, что этот человек является феноменом, обладает огромной силой и чьим-то сверхъестественным покровительством. Харасанов прислонился спиной к стене, сложил на груди руки и спокойно сказал:
— Советую ко мне не применять физическую силу. Я не собираюсь оказывать сопротивление. Переведите меня в любую камеру и вызовите начальника тюрьмы. Все смерти на его совести.
Он не сопротивлялся. Они надели на него наручники, и, все еще потрясенные случившимся, повели по тюремным переходам. В одной из галерей они остановились. Прапорщик открыл камеру и вывел хорошо знакомого Харасанову Валентина. Тот плакал словно ребенок, размазывая слезы грязными руками. Человек уже был сломлен.
С них сняли наручники и поместили в камеру смертников. На стене Харасанов прочитал “веселую” надпись: “Иду на вышку, статья 88, мир бардак люди б….и.”
Харасанов толкнул Валентина в бок.
— Смотри, сопляк, человек пошел на вышку, а дух не потерял. Не то что ты, гнида. Запомни, будешь в камере скулить — шею сломаю.
Он упал на жесткое ложе и, сконцентрировав волю, мгновенно уснул.
Их разбудили еще до проверки. В окружении троих прапорщиков долго вели по подземным переходам. На одном из поворотов им встретились молоденькие девушки, сопровождаемые конвоем.
