Алексей Котрунцев - Последний грех
Однако и на новом месте щепетильную Нину ждало нелегкое испытание. Жестокими нравами и равнодушием коллег детский дом поразил интеллигентную женщину. Шокировал почти также, как плевок в спину от бывшего ученика. Пытаясь что-то изменить, она решила организовать хор. Детский хор. При этом, совершенно не настаивая на оплате дополнительных часов. Да если бы и настаивала, вряд ли что-то вышло: ставки хоровика в детдоме не было. Но о деньгах Нина не заикалась.
Отбор хористов музыкантша решила провести согласно общепринятых критериев: голос-слух. Дети, впрочем, особой тяги к пению не испытывали. Мальчишки из Пашкиного класса и вовсе петь не хотели, гнусавили и хихикали, а делать хор исключительно девичьим Нина не могла. Ситуацию исправил физкультурник. Гаркнув командным басом, он заставил сорванцев притихнуть, и уж после стал вызвать их по фамилиям. Мальчишки поочередно выводили: «В ополе березка стояла…». Получалось не у всех. Музыкантша стучала ногой, цокала, подпевала, но взбалмошных детей было не успокоить. Приходилось вмешиваться физкультурнику.
* * *Последним на прослушку был Пашка. Его и вовсе хотели не слушать, уже и звонок с урока прозвенел, но у Нины был недокомплект. Для очистки совести, она вызвала кактуса и попросила.
— Павел, ты можешь спеть строку, которую до тебя пели ребята?
Не говоря ни слова, Пашка открыл рот и пропел: «В ополе березка стояла…». После чего настала очередь открыть рот Нине. На этот раз от удивления. Голос детдомовца до боли походил на вокал Робертино Лоретти.
— А ну, еще! — Нина не верила своим ушам. — Спой что-нибудь еще, что знаешь.
Пашка запел: «В лесу родилась елочка». Но до конца не допел, в остриженную голову полетела скомканная бумажка. Класс давал понять: «Еще на минуту задержишь, получишь темную!» Пашка смолк и опустил глаза в пол.
— Паша, ну?! Что же ты замолчал?! Давай еще!
Но Паша стоял, как истукан, и молчал. Нина умоляюще взглянула на физкультурника. Тот все понял.
— Лагутин, тебе сказали петь — значит, пой! Что еще за молчанка?
Но будущая темная была куда страшнее грозных рыков физкультурника. Пашка не издавал ни звука. Преподаватель посмотрел на пацанов, вздохнул и наклонился к Нине.
— Я, кажется, понял. Этих, — он мотнул головой на класс, — надо отпустить. А его — оставить. Тогда запоет.
— Конечно, Петр Сергеевич. Конечно.
Физкультурник увел класс, а Пашка остался…
На начальную подготовку самородка у музыкантши ушло три месяца. К удивлению директора, считавшего Пашку законченным дегенератом, он стал первым солистом хора. Выиграв районный, а после и областной конкурс художественной самодеятельности, Пашка, как одаренный вокалист должен был отправиться в Москву. На всероссийский конкурс воспитанников детских домов. Нина, придавленная последними невзгодами, воспряла, Пащкин талант возродил в ней тягу к жизни. А сам Пашка, в процессе подъема к музыкальному Олимпу с удивлением открыл новые, доселе неизвестные ему, ощущения. Впервые за свою жизнь он ощутил себя особенным. Но не, как всегда — со знаком минус, а особенным по-настоящему. Преподавательница музыки уже рисовала в его, да и в своем, воображении новые горизонты: Москва, сцена, консерватория. Пашка слушал и слепо верил. Верил в себя, в прекрасное светлое будущее, а, прежде всего — в педагога.
Но жизнь расставила собственные коррективы. Вызвав Нину в кабинет, директор сожалеюще вздохнул и развел руками: «Денег на поездку у детского дома нет». Опешив, она даже не нашлась, что возразить, только опустила взгляд и вышла.
На следующий день Нина отправилась в администрацию района, выбивать средства на конкурс. Но и там ее ждало разочарование — денег не нашлось. Взволнованная и расстроенная, она села на лавку неподалеку и только здесь ощутила сильную боль в груди. Сердце сжималось в камень, а разжиматься никак не хотело. Нина хотела отсидеться, потом позвать на помощь, но из открытого рта не вылетало ни звука. Ее нашли через два часа. Дворник, подметавший аллею, поначалу принял Нину за спящую, но на его сердитые рыки соня не реагировала. Он даже ткнул ее в ногу жесткой метлой, но нога не поддалась. Будто и не нога вовсе, а деревянный костыль. Дворник недовольно поднял глаза и с ужасом догадался, что женщина не спит, а покоится.
Весть о кончине любимой учительницы Пашку потрясла больше, чем новость об отмене поездки. Никак не мог он предположить, что белая полоса, которую он ждал всю жизнь, кончится так внезапно и быстро. На похоронах «кактус» рыдал, будто не учительницу хоронил, а родную мать. Дочь Нины и та убивалась не так сильно, как этот некрасивый чужой мальчик. Понять, что ближе покойной у Пашки никого не было, окружающие не могли.
Через месяц, оправившись от шока, Пашка решил, что теперь-то в детском доме его уж точно ничего не держит. И задумал опять дать деру. Как всегда, окончательно и бесповоротно. Да и одноклассники порядком его уже достали. Услышав пронзительно чистый и высокий вокал, они нашли этому совершенно идиотское объяснение: «Яиц у него нет, вот и голосит, как баба. Кастрированный потому что». Девчонки от такой версии ухахатывались, а пацаны и вовсе — приравняли его к девчонкам. Решение было, как всегда одно — бежать! Бежать, как можно быстрее и дальше. Сдерживало только то, что на улице близилась зима и, а в холода бегать не очень-то легко. Мероприятие нужно было отложить. Но ждать уже не было сил. Пашка решил, что готов вытерпеть и голод, и холод — лишь бы подальше отсюда. А больше его прельщала мысль — попасть-таки на конкурс. Главное, как он наивно полагал, добраться до Москвы, а уж там он непременно отыщет, где его проводят.
За день до запланированного исчезновения в коридоре к нему подошел незнакомый пацан. Впрочем, Пашка видел его много раз, тот учился на класс младше. Пристально глядя в глаза, пацан ухватил его за рукав: «Слышь, погоди».
— Чего тебе? — Пашка грубо обрубил кисть.
— Ты когда когти рвать собрался?
«Кактус» сглотнул ком и насторожился.
— С чего ты взял, что я собрался?
— Да не с чего. Просто пацаны сказали, что ты каждую весну срываешься. Я вот тоже сбежать хочу. Только пораньше — до весны долго ждать.
— Ну, а чего не валишь?!
— Напарник нужен.
— Чего, ссышь один?!
— Нет. Могу и один. Но с напарником веселее.
Пашка задумался: «А, может, и впрямь, с напарником веселее?!». И, прощупывая почву, уточнил.
— И куда собрался?
Пацан посмотрел по сторонам, сощурился и шепотом ответил.
— Ты это… Никому.
— Зуб даю.
— На зону, к матери хочу рвануть. Говорят, там детям разрешают селиться рядом с матерями.
— Думаешь, получится?
— Не знаю. Должно.
— А чего ко мне подошел?
— Я вот подумал: раз тебе все равно, куда бежать, может, вместе рванем?!
— Мне не все равно.
— А куда ты хочешь?
Пашка помолчал, оценивая, стоит ли говорить, но пацан почему-то внушал ему доверие.
— В Москву!
— Так и мне почти туда же! — обрадовался тот. — Так что — по пути. Ну чего, согласен?
— Не знаю.
Через неделю, спустившись по простыне из окна туалета, Пашка и его подельник по имени Максим оставили родной детдом и засеменили в сторону автотрассы. До женской колонии, адрес которой был написан у Максима на конверте, они планировал добраться дня за три. Правда, только из Москвы. Почему с Урала в сибирскую зону нужно было ехать исключительно через столицу, было непонятно. Но пацаны считали именно так.
* * *В отличие от Пашки мать свою Максим не только видел, но и иногда получал от нее письма. В посланиях, написанных мелким почерком, заключенная колонии общего режима Ковалева писала, что, если повезет и, ее амнистируют, она сразу приедет в детский дом и заберет его. Мальчик надеялся, ждал и верил, а сложное слово — амнистия стало для него синонимом будущего семейного счастья. Но сроки амнистии, про которую писала мать, прошли, а за ним никто не приезжал. И даже писем, вот уже полгода, как не было. Что думать — Максим не знал. В недоумении, почему мать больше не пишет ему, он решил найти ее. Сам! Ведь ему уже было десять — достаточно, чтобы принимать решения. Немного смущало только, что он стал забывать, как она выглядит. Последний раз они виделись, когда ему было пять. Картинки из прошлого были темными, мутными и практически всегда крутились в декорациях тесного коридора их маленькой квартирки. А еще он помнил двор — небольшой, с корявыми деревьями в палисаднике и поломанными скамейками у подъезда. Один из сотен в их уральском городке. Здесь не было оперных театров, картинных галерей и литературных салонов, здесь были заводы и рабочие поселки вокруг. Город жил промышленной жизнью. Помимо мегаватт энергии и мегатонн угля заводы прожорливо требовали еще и тысячи рабочих рук — людских ресурсов. А потому, подавляющее большинство населения могло смело отнести себя к пролетариату — гегемону советского строя. Отсюда и сопутствующие рабочему классу явления: пьянки, семейные скандалы, драки с поножовщиной. Человек, отбывший тюремный срок, воспринимался здесь, как вполне нормальный советский гражданин. Он был «наш», до мозга костей — только чуть оступившимся. Ну, с кем не бывает?! Не то, что эти заумные «интилихенты» в очках. Да и народная поговорка «от тюрьмы и сумы не зарекайся» воспринималась здесь буквально. Народ пил, нищенствовал и регулярно попадал в «места не столь отдаленные». Вполне «нормальная» советская жизнь.
