Дмитрий Красько - За флажками
В квартире меня ждала вожделенная тишина и возможность в любой момент растянуться на кровати и отойти ко сну. Но сперва я прошел в кухню и слопал пару бутербродов с паштетом и сыром, потому что за всю ночь так и не удосужился подержать во рту что-нибудь более калорийное, чем сосок Верунчика. Но сосок — не сосиска, его не откусишь и не съешь, следовательно, и сыт не будешь. Бутерброды в этом смысле куда полезнее. Хотя, опять же, сексом с ними не займешься… Если ты, конечно, не извращенец. Диалектика, черт бы ее побрал.
Почувствовав себя более или менее удовлетворенным на предмет покушать, я запил это дело холодным кипятком прямо из носика чайника и отправился в спальню, где, добросовестно проявив силу воли, не стал сразу бросаться на кровать, но сперва разделся и лишь потом залез под одеяло.
Вытянувшись под ним в полный рост, я пошевелил суставами и прочими сочленениями организма, с удовольствием ощущая, как они, усталые, принимают более удобные позы и готовятся предаться живительной процедуре тотального отдыха. Смена закончилась. Когда я в полном блаженстве закрывал глаза, часы показывали девять сорок пять.
И они показывали три сорок пять, когда я снова открыл их. Мне, то есть, удалось поспать целых шесть часов — не так уж плохо. Обычно после ночной я сплю часа по четыре — дальше организм не пущает, вставая на дыбы. Потому что, не смотря на многолетнюю ломку собственных биологических часов, мне так и не удалось сломать их окончательно. Единственное, чего я добился — это напрочь разучился, даже приблизительно, определять время в пасмурную погоду, когда нет возможности сориентироваться ни по солнцу, ни по звездам. Но отличить день от ночи организм еще мог, а потому его жутко коробило, когда я пытался спать днем. Ему было плевать, что перед этим пришлось провести бессонную ночь. Он знал одно — днем нужно бодрствовать и совершать различные поступки, как то: пришивать пуговицы к рубашкам, штопать носки и стирать трусы. И он безжалостно поднимал меня с кровати. Обычно часа в два пополудни.
Сегодня, получается, он решил дать мне возможность хорошо — относительно прежних попыток — выспаться. Чем был вызван этот приступ либерализма, я не знал. Просто пользовался ситуацией. Однако до конца использовать ее мне не дали. И организм был здесь совершенно не при чем. Виноват был какой-то мишугенер, стоявший около моей двери с той стороны и насиловавший дверной звонок. Звонок был очень против, считая, что две попытки изнасилования за сутки с небольшим — это слишком, но пока работал.
Однако его верещание уже больше походило на предсмертные хрипы, и я понял, что нужно срочно вставать и идти на выручку, иначе придурок с той стороны двери в пылу азарта прикончит его окончательно и мне придется покупать новый. Поэтому я уселся на кровати, засунул ноги в тапочки и — для скорости — даже не набрасывая халат, в одних трусах в горошек, отправился открывать дверь.
Звонок совсем было собрался скончаться, когда я оказался рядом и спас его. Повернув защелку и открыв доступ в свое жилище, я увидел, что убивец звонков — не больше и не меньше, как мой сменщик Ян. Мне бы еще прошлой ночью заподозрить его в нездоровой тяге к звонкам, но я был с бодуна и соображалка не работала.
Зачем пришел, он говорить не торопился. Стоял и с усмешкой разглядывал мою волосатую фигуру, на которой из одежды были только широкие семейные трусы с пуговкой на самом интересном месте — на случай пописать на морозе, когда остальные детали оголять не хочется. Допускаю, что пуговку по окончании процесса нужно застегивать, и все равно это не повод так пристально разглядывать меня.
— Послушай, убивец звонков, — сказал я. — Если ты никогда полуголых мужиков не видел, то сгоняй домой и когда будешь принимать ванну, прихвати с собой зеркало. Налюбуешься на год вперед. А сейчас или проходи в квартиру, или вали отсюда, но не заставляй меня торчать полуголым у всех на виду. Я не эксгибиционист.
Я опоздал. Дверь напротив отворилась, выпустив молодую мамашу двоих детишек — довольно славных, надо сказать. Я пару раз имел возможность наблюдать их во дворе, выгуливаемых этой самой мамашей. Сейчас, однако, они ее не сопровождали — может, были в садике, может, еще где, в общем, она была в полном одиночестве. Даже муж не догадался выйти вместе с ней на площадку. Может быть, именно поэтому она позволила себе слегка расслабиться, остановившись в паре метров позади Яна и с раскрытым ртом уставившись на меня.
Мне это начало надоедать. Я не сиамский близнец о двух головах и трех яйцах, чтобы на меня вот так пялились. Поэтому сграбастал Литовца за шиворот, втащил его в прихожую и захлопнул дверь:
— Ты что, Ян, офонарел? Девке чуть больше двадцати, а ты заставляешь меня ей стриптиз показывать! Она же совсем красная стала. Как пожарная машина!
— Ты свои трусы видел? — спросил Ян, даже не думая отвечать на мою тираду.
— Белые, в горошек. Семь пятьдесят на оптовом рынке. Если поторговаться — больше скинут. Дальше что?
— Твоего горошка уже не видно, — хохотнул Ян. — Он весь в помаде.
Я прошел в ванную, где у меня висело зеркало для тотального осмотра и убедился, что он прав. Верунчик пользовалась простой помадой. И не всегда попадала туда, куда хотела. Вернее, вообще не попадала. Если среди ее прежних партнеров были женатые мужики, я понимаю, почему она три месяца провела без них.
— Так это, — я на всякий случай смутился, — подслеповатая попалась. А метилась все время в губы, натурально.
— Так это, — передразнил меня Ян. — Что-то уж очень она подслеповатая. Ты бы, прежде, чем трахать, очки ей купил, что ли. А еще лучше — телескоп.
— Ладно, — согласился я. — В следующий раз непременно куплю. И даже операцию оплачу — пусть ей этот самый телескоп в голову вкрутят, чтобы даже на ночь не снимала. А ты вот что… Ты завязывай баланду травить да моим трусам завидовать. Ты лучше расскажи, какого хрена опять приперся.
— Исключительно по делу, — сказал он.
Мы протопали в кухню, где я — традиция, понимаете? — включил кофейник и принялся сочинять жаренную колбасу. Ян, моими стараниями выключенный из процесса, уселся на стуле, закинул ногу на ногу и принялся ковырять пальцем в ухе. Невероятно интеллектуальное занятие, надо заметить. Видимо, помогало сосредоточиться.
— Ты рассказывай, рассказывай, — потребовал я между делом. — А то мне скучно колбасу в тишине пластать.
— А чего рассказывать? — Литовец неторопливо извлек палец из уха и вытер его о штанину. С мыслями, стало быть, собрался. — Все просто. Мне страшно, Мишок.
— Не понял, — признался я и принялся перекидывать колбасные кружки на сковороду. — Вот так просто — и страшно? Ты меня, натурально, удивляешь. Ты ж раньше смелый был, Ян. Ты ж, помнится, темной ночью в одиночку писать ходил. А теперь что изменилось?
— В какое-то говно ты наступил, Мишок, — сообщил мне Ян. — В какое-то вонючее, противное говно.
Как будто я сам не знал, ха!
— Я в курсе, куда я наступил. Только все равно непонятно. Наступил я, а страшно тебе. Может, я дурак, может, меня в психлечебницу определить надо, чтобы доктора соображалку обратно на место приделали? Ты, если тебя не затруднит, расскажи поконкретнее, отчего такой запуганный стал? Объясни так, чтобы даже такой законченный кретин, как я, допер, что к чему.
— Меня, Мишок, сегодня пасли.
— Оп-па, — сказал я и принялся нервически переворачивать колбасу. — А ты не ошибся? Действительно-таки пасли?
— Я же не такой конченный кретин, как ты, — возразил Ян. — На двух тачилах пасли. С утра какой-то урод на желтой «Карине» увязался, два часа на хвосте сидел. Потом другой — на черном «Крауне».
— Бараны, — заметил я. — Только бараны могли додуматься послать на слежку желтую «Карину». Ее даже слепой заметит. Таких, наверное, во всем городе штуки три — от силы.
— Бараны, не бараны, а мне страшно, — сказал Ян.
Я удивился. Это не было похоже на Литовца. Прежде он не имел привычки повторять по десять раз, что боится. Если и испытывал что-то подобное, то весьма интимным образом — внутри себя.
— Слушай, друг, — я родил мысль в виде предположения, и решил, что эту мысль должен узнать и Ян. — А ты точно уверен, что они тебя пасли, а не ехали, скажем, по своим делам?
— Ага, по делам, — кивнул Литовец и полез вилкой в сковороду, которую я, по причине готовности колбасы, переместил с плиты на стол. — Первый два часа мне в жопу дышал. Из одного конца города в другой и обратно прокатился. Дела у него такие. Говорю же, пасли они меня!
— Плохо, — посочувствовал я и сделал себе бутерброд. Жрать жирную колбасу без хлеба, в отличие от Яна, я не умел.
— Конечно, плохо! — а он умел. И еще как! По два ломтя за раз. И не подавится же, гад! Впрочем, пусть кушает. Почти смену за баранкой отколбасил. — Я поэтому тебе и говорю, что дело пахнет керосином. Они ведь даже не догадываются, что я это не ты, а ты — это не я. Они машину вычислили, а кто за рулем был — не знают. Остановят меня, пристрелят — и что? Я погибну вместо тебя, а я-то человек, по сути, ни в чем не виноватый.
