Александр Бушков - Пиранья против воров-2
Больше подсказок ему не требовалось. Получив нужные зацепки, память заработала, как компьютер. Ну конечно, Репино, восемьдесят третий. За весь этот год он лишь однажды бывал в Репино – и именно тогда, когда их веселая бандочка вернулась с очередной работы, с очередной неизвестной для подавляющего большинства землян войнушки. Ну да, конечно же, они шумели и веселились так, что казалось со стороны, будто их и впрямь целая рота, хоть и было-то их всего пятеро. Были основания для веселья, чего уж там, – они тогда ни одного человека не потеряли, а порученное им выполнили в лучшем виде. И ордена получили, а как же, было за что. И ведь точно, первое, что они увидели во дворе, – это дерево, где на суку вниз головой, цепляясь согнутыми в коленках ногами, болтался и испускал жизнерадостные вопли девчоныш лет семи, этакая Пеппи Длинныйчулок… Но ведь это…
«Вот так влип», – подумал он в некоторой растерянности.
Рядом с ним лежала родная племянница Генки Лымаря, дочка его сестры. Та самая подросшая сорвиголова. В этом факте не было ничего криминального или порочащего, но все равно…
– Вспомнили? – поинтересовалась Катя с затаенной улыбкой. – Ага, она самая. Я всегда была сорванцом, здесь, наверное, точка отсчета и прячется. Одно к другому, шестеренка за шестеренку – и кончилось именно так… А вы, честное слово, были чем-то вроде катализатора. Я в вас была просто-таки влюблена, вы мне тогда казались образцом супермена…
– А родной дядя? – усмехнулся Мазур.
– Вот дядя отчего-то суперменом вовсе не казался – моряк и моряк, один из многих. Наверное, в вас было что-то такое…
– Я тебя умоляю, перестань, – сказал Мазур. – Иначе приобрету совершенно мне несвойственную манию величия.
– Нет, правда, – упрямо сказала Катя. – Вы шагали этак… знаете ли, фертом-мушкетером. Хоть я и висела вверх ногами, но все равно именно такое впечатление осталось. А может, это и был сигнал из будущего? Если учесть, что прошлое и будущее – один поток? Не знаю. Только это и был толчок… А все остальное к нему только приложилось.
Мазур слышал краем уха, что она была на флоте, но полагал, что речь идет о чем-то вроде настоящей телефонистки или, при лучшем раскладе, техника-лейтенанта. Вот это сюрприз…
– Но ведь это ничего не меняет, правда? – настороженно спросила Катя.
– Ничего, – твердо сказал Мазур. – Хорошо мне с тобой, признаюсь честно…
Глава четвертая
Вороны в высоких хоромах
– Ты что лыбишься? – спросил Лаврик без особого раздражения.
– Анекдот вспомнил, – ответил Мазур. – По теме. «Хрен его знает, кто он такой, но за шофера у него сам Брежнев сидел». Рассказать кому, что ты у нас шоферил, когда на дело ехали…
– Ты этого района не знаешь, – как ни в чем не бывало сказал Лаврик. – А мы люди не гордые, мы и за баранкой посидеть можем, руки не отсохнут и жопа не натрудится…
Он тоже был не в самом плохом настроении, вполне возможно, по делу получились какие-то интересные результаты или просто ощутимое движение вперед (хотя, конечно же, Лаврик не простирал свою благосклонность настолько, чтобы посвящать Мазура в детали, по своему обыкновению прятал в рукаве не только тузов, но и карты поплоше).
Бывший опер Гена сидел на заднем сиденье и помалкивал – помоложе Мазура лет на десять, но с большими залысинами, спокойный такой, невысокий крепыш.
Полуобернувшись к нему, Мазур спросил уже вполне серьезно:
– Мы не успели толком поговорить… Вас неумолимое торжество закона привлекает или личные обиды на первом плане?
– Трудно сказать, – честно ответил Гена. – Может, и личные. Он ведь не просто со статьи соскользнул – меня тогда в бочку с дерьмом окунули да вдобавок на темечко даванули, чтобы с головой нырнул. Кому приятно? Я так понимаю, посадить его вы не посадите – не тот расклад и не та контора…
– Уж не посетуйте, – сказал Самарин. – Но так оно и обстоит….
– Ладно, что поделать… Зато я совершенно точно уверен, что в дерьмо он у вас нырнет с головушкой…
– Правильно понимаете, – усмехнулся Лаврик. – Есть у нас с Кириллом привычка макать всякую дешевку с маковкой в дерьмо…
– А можно его, как бы сказать, легонько… – с неприкрытой надеждой осведомился бывший опер.
– По сусалам? – догадливо подхватил Лаврик. – Понимаю ваши чувства, друг мой, но вынужден категорически запретить. Вы и так рискуете, идя в квартиру. Нажмет потайную кнопочку вызова вневедомственной охраны или запишет разговор на пленочку – и оба вы окажетесь в пикантной ситуации. А впрочем… Не думаю, что он сейчас способен на осмысленное коварство. Он остался один, без покровителей и влиятельных сообщников. По сути, все, на кого он работал, либо отправились в мир иной, либо угодили в нешуточные хлопоты. Он сейчас должен забиться в уголок и бояться всего на свете, как алкаш после многодневного запоя… Но все равно избегайте, други, осужденных передовым общественным мнением методов. Самое большее, что вы можете себе позволить, – деликатненько попятить в сторону, если не захочет пускать в квартиру, или там по ушам въехать тем способом, что следов не оставляет…
– Так это ж совсем другое дело, – обрадованно сказал Гена. – Ему хватит… Константин Кимович, вы не волнуйтесь, я и не собираюсь зверствовать. Хочется просто, чтобы сел наконец на парашу…
Лаврик обменялся с Мазуром быстрым взглядом. Мазур его прекрасно понял. Бедняга экс-опер, ручаться можно, и не представлял, что в их задачу вовсе не входило усадить почтенного профессора на плохо сколоченные нары. Программа-минимум была значительно проще: герр профессор мог кое-что знать о раскосенькой Гейше… Но сообщать Гене такие тонкости после того, как он долго делился с ними копившимися некогда на профессора оперативными разработками, было бы, мягко говоря, неучтиво. Да и о такой скучной вещи, как государственная тайна, следовало помнить. Будь опер не бывшим, а настоящим, его все равно не посвятили бы в иные секреты. Но вот взять его с собой пришлось, тут уж ничего не поделаешь – как-никак помог кое в чем, мог и далее оказаться полезным. Такой вот филантропический прагматизм…
Лаврик остановил машину у соседнего дома, выключил мотор и окинул окрестности тем цепким, все подмечающим взглядом, который Мазур прекрасно помнил по парочке совместных операций.
– Думаешь, он придет? – спросил Мазур нейтральным тоном.
– А мало ли…
– Вы про того супермена, что всех их мочит? – спросил Гена.
– Интересно, Геннадий, отчего вам пришла в голову мысль о существовании кого-то подобного? – бархатным голосочком осведомился Лаврик.
– Я тут всю жизнь живу, Константин Кимович, – охотно ответил Гена. – И знакомых на «земле» осталась хренова туча. Один словцо обронит, другой проговорится… Ясно, что в последнее время завелся некий супермен со своим интересом, который ситуацию активно гнет в свою неизвестную пользу. Слишком много «висяков», к тому же в четко очерченном круге. Кто-то очередной передел устраивает. Кто-то с торонний.
«Неплохо, – оценил Мазур. – Этот несуетливый крепыш, должно быть, и в самом деле был в свое время толковым опером. Он все правильно проанализировал – ну, а то, что о Гейше понятия не имел, нимало его достоинств не умаляет. Его просто-напросто никогда не учили ловить шпионов, да и не заставляли это делать…»
– У меня есть идея, Кирилл, – сообщил Лаврик. – При нынешнем кадровом дефиците не будет ли разумно загрести нашего друга Геннадия в армейские ряды, благо он офицер запаса, – и пристроить в сугубо специфическую шарашку…
– Это к вам, что ли, Константин Кимович?
– А хотя бы…
– Не пойдет, – решительно сказал Гена. – Поздновато что-то строить опять государственную карьеру. Грязь достопамятная засохла и отвалилась, прижился я в заводских секьюрити, на большее как-то и не тянет, чтобы снова – в стройные, отягощенные формой ряды…
– Вольному воля, – как ни в чем не бывало сказал Лаврик.
Однако Мазур-то его знал, насколько вообще можно было знать не самого простого человека Самарина. И видел сейчас по той самой мимолетной улыбке, которую непосвященные считали беззаботной, а люди знающие поголовно определяли как гнусную – пройдет не так уж много времени, и Лаврик найдет способ зашанхаить[2] приглянувшегося ему человечка, даже сейчас, когда о прежнем величии и могуществе конторы оставалось только вспоминать с тоской…
К машине медленно приближалась молодая парочка – оба в белых брюках и легких футболочках, симпатичная такая влюбленная парочка, державшаяся так скромно, что вряд ли могла бы дать повод для осуждения даже злобным старушкам на скамеечке, привыкшим руководствоваться в оценке молодежного облико морале критериями века этак тринадцатого, когда приличная девушка сидела взаперти в тереме, а приличный юноша лет до тридцати рубал каких-нибудь злых татаровей и лишь потом узнавал от убеленных сединами старцев, что на свете существуют и другие радости…
