Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Пошел к себе наверх, на второй этаж. В номере стянул сапоги, сбросил китель, оставшись в нательной белоснежной рубахе. Выдернул вилку телефона из розетки.
Поднос с едой и водкой принял у смазливой, в кокошнике горничной, стоя босиком. Коротко кивнул подбородком на дверь: пшла. Поставил поднос на стол. Зажег свет и задернул шторы на окнах.
Налил полный фужер, втянул сквозь сдавленное спазмой горло, долго дышал обожженным ртом. С хрустом, брызнув соком, кусанул пол-огурца, стал медленно, вяло жевать, тяжело ворочая челюстью, невидяще уткнувшись взглядом в стол.
Люстра лила резкий, колючий свет, он дробился в хрустальной вазе с салатом. Комок в желудке стал плавиться, растекаться жаром по всему телу, вползал горячим туманом в голову.
Мимо текло время. Оно было спрессовано, забито воплями, ревом, гулом грузовиков. Время не отпускало, кружило воронкой вокруг генерала, ускоряя бег, засасывало в себя. Время размыло границы дня и ночи, наваливалось, душило клейкой трясиной.
И когда, выгибаясь спиной, раздирая рубаху на груди, Серов откинулся на спинку стула, тяжесть и удушье стали спадать, отсасываемые распахнувшейся дверью. Генерал затих, блаженно смакуя живительную прохладу, что хлынула из квадратного проема.
В коридоре зарождалось вкрадчивое железное журчание. В дверь вплыла одноколесная ручная тачка. На ней под белой простыней бугрился груз. За тачкой стояли двое. Серов узнал. Меленько, в радужной нетерпячке засучил ногами: мать честная, какие гости! Шамиль Ушахов и Фаина – в свадебной фате.
Дернулся им навстречу измордованный временем и удушьем генерал, однако удержала его на месте неведомая и липкая сила.
Так и не одолев ее, он стал примечать с растущим изумлением, как дрожат и растворяются маревом стены за спинами гостей, как маячат за ними множество фигур. Позади кипело горское население – старики, женщины, дети. Разномастная и густая эта толпа была впряжена цугом в соху и борону, тянула их, вспарывая сухую ковыльную твердь.
Спросил Серов Ушахова:
– Зачем эти без лошадей?
– Ты разве дал их погрузить?
– Я погрузил много мужчин, где они? Почему бабы в хомутах?
– Рыщут по степи, добычу ищут, чем кормить своих.
Вели они этот разговор, и чуял Серов колющий в спину чей-то надзор. Оборачивался рывком – никого. Но все сильнее ломило позвоночник под тяжестью чужого взгляда.
Теперь уж точно знал Серов: ОН! Однорукий, с кровавыми кляксами орденов на груди. Доставал своим взглядом, втыкая его нещадно в затылок, в шею, под лопатку.
Между тем, истощив силы в тягле, осел на пахоту старик с пухло-белой бородой. Осел и тут же оброс стоячим частоколом из детворы. Стал вещать им свое, нарывом сидевшее внутри. Однако за дальностью не разобрать Серову.
– Ву-у-у-р-р-р! – высоким пронзительным криком согласилась ватага рядом со стариком.
– Что он им сказал? – маялся любопытством Серов.
– Учит главной науке.
– Какой?
– Помнить всех: тебя, Кобулова, русских.
– Зачем?
– Кто втащил в горы продналог, колхоз, сельсовет, милицию, смерть, пожары, голод?
– Разве это мы? – заволновался, ожесточаясь в несогласии, Серов. – Ты что, капитан, крайних задумал искать?
– Вы – крайние. Но дойдет очередь и до первых, до самых первых, до тех, что прятались в веках. Раскопаем, лак сдерем, вывесим на проклятие!
– Ву-р-р-р-р! – еще раз согласилась ватага.
– А теперь что? – холодел генерал.
– Они согласны передать науку старика своим детям, когда те народятся. Будь здоров, генерал. И помни. Прими подарочек. А мы туда, к ним. Пора пахать.
Разом приподняли молодожены рукоятки тачки, и сполз с нее на паркет груз, укрытый простыней.
И здесь будто толкнуло Серова сзади и отпустило. Встал он, пошел смотреть. Тяжело шагалось, как из жидкого глинозема тащил ноги. Добрался. Потянулся к простыне и откинул…
Аврамова припекало, пожалуй, последнее его дело. Серов пропал, не показывался в управлении третьи сутки. Сказали – в гостинице. Но в номере никто не брал трубку.
Одолев-таки цепкую бдительность дежурного на проходной, меряя ступени крутой узкой лестницы, ведущей на второй этаж, услышал майор сдавленный и тоскливый крик наверху.
Приостановился в оторопи – Серова голос! Ринулся прыжками, через две ступени, вверх, в пять махов одолел коридор, рванул на себя ручку двери.
Серов белел привидением посреди темного номера, босиком, в нательной рубахе. Стоял, уставившись в пол, под ноги, рот распялен в крике:
– Ве-е-ера… Све-точ-ка-а!
Аврамов тряхнул узкие плечи москвича, повернул к себе:
– Иван Александрович!
Серов отпрянул. Глаза, как у кролика, – красные. Крапивно жгли гостя.
– Кто?
– Что случилось, Иван Александрович?
Серов обмякал. Отпускала судорога, скрутившая тело, оно сползало киселем на пол. Еще раз оглядел пол – пусто! Только что лежали рядом обе: неживые, отгоревшие, жена с дочкой, Ушаховым на тачке доставленные. И тут свет – по глазам, по нервам. Стоял у выключателя… Аврамов.
– Аврамов, ты? – приходил в себя, возвращался из горячечной жути Серов.
– Вроде я.
– А где… они?
– Нет их. Все в порядке, товарищ генерал, все ладненько.
Вскользь огляделся. Кавардак вокруг. Раздавленная мякоть помидора на ковре, всклоченная постель, две пустые поллитровки на столе. «Силен, малыш, один литровку ухайдакал».
– Позвольте, Иван Александрович, процедуру для профилактики.
Обнял генерала за плечи, мягко, но настырно увлек мужичка в ванную. Там пустил на полную водную струю, согнул генерала, сунул густо посеченную сединой генеральскую головушку под тугой холодный напор. Генерал замычал, закряхтел, стал дергаться. Аврамов покряхтывал из солидарности, но держал.
Вытер мокрую голову. Привел, усадил Серова за стол. Сел напротив. Серов покачивался, исподлобья смотрел на незваного гостя. Глаза его осмысленно трезвели. Налил полный стакан, протянул майору:
– Догоняй.
– Кого?
– Меня.
Аврамов отхлебнул, поставил стакан: день впереди, на ковер к наркому Дроздову вызван.
– Пе-е-й! – взревел генерал. – За руку его. За культю. За пинок под зад… Мы его пинком за службу. Пей за нашу воинскую доблесть против баб и ребятишек. До дна пей!
– Я выпью, только тихо, Иван Алек…
– А почему ти-хо?! Пус-стой Кавказ… Кто подслушает, кто усатому отсексотит? Некому.
Аврамов сорвался с места, метнулся к двери. Распахнул. В полутемном коридоре ароматная вкрадчивая пустота. Вернулся, сел.
– Аврамов, я тут… с-сколько? – в оцепенелой сосредоточенности спросил Серов.
– Третьи сутки пошли.
– А ты… чего тут?
– Дроздов на ковер вызвал.
– Пош-ш-шел он! – свирепо хмыкнул Серов, стал раскачиваться. На мятом маленьком лице заплывали слезами глаза. – Смотрит он на меня… и молчит. Без руки, инвалид. Два ордена… «Звезда» и «Знамя». Его торчком в кузов воткнули, а он молчит и на меня смотрит, холуя московского. – Серов осекся. Заскрежетал зубами, замотал головой, заорал: – Всю службу! На цырлах! Вся страна, весь нар-р-род… На цырлах – к своим могилам!
– Да не ори ты! – затравленно огляделся Аврамов.
– Гр-р-риша… Когда же это нас околдовали?! Берут меня, маленького, за седую головку и по красному полю переставляют… Цок-цок… А я ни пикнуть, ни ногой дрыгнуть не имею права в нашем кровяном королевстве. Пешкой так и живу! Человеков бьем. Паскуд, сволоту на развод оставляем. Да сколько ж терпеть?!
– Тихо, Ваня, я прошу тебя, тихо, – скорчился в мучительно-постыдном страхе Аврамов.
– Тсс-с-с… – согнулся, приложил палец к губам генерал. – Ти-хо! Все тихо, все в порядке. Двери настежь. Огонь под котлами горит. Дым из труб прет. И все – тихо! Кукла на снегу тихо лежит. Пес пристреленный рядом скалится. И – дым труб в небо. Сам по себе.
Серов вскинулся, перегнулся через стол, потрясенно признался:
– Гр-риша, я чужой глаз держать перестал! В глаза смотреть теперь не могу… Вроде как солнце – чужие глаза. Меня теперь любой ефрейтор, любая проститутка пересмотрит. Да чем так жить…
Откачнувшись, лапнул кобуру, стал царапать непослушными пальцами. Аврамов метнулся из-за стола, оббежал, перехватил генеральскую кисть. Встретил неожиданно упорное сопротивление. Холодело сердце: генерал, закаменев плечом, локтями, настырно лез к пистолету – стреляться. Аврамов навалился всем телом, с неимоверной натугой завел маленькую руку за спину, задыхаясь, взмолился:
– Иван… возьми себя в руки! Сделанного не вернешь… Немца еще бить надо, Россию спасать! Ты себя порешишь, я порешу, кому на фронте драться?!
– Ци-це-рон, м-мать твою… – бессильно обмяк, заплакал Серов. – Ты… себя… не пореш-и-и-ишь! Ты чистенький, об выселение не мазался, а я… всю жизнь теперь в суках… в палачах! Пусти… Как с генер-р-ралом обращаешься?! Пусти, г-р-р-рю…
