Петр Катериничев - Тропа барса
Лицо Маэстро снова посерело. Привычным движением он вынул из коробочки облатки, проглотил их… Глаза его стали пустыми, как жерла стволов… Благородные черты обезобразила судорога; прошло не меньше минуты, прежде чем Маэстро пришел в себя. Зрачки его были расширены, будто он постоянно терпел почти непереносимую боль… Маэстро опустил веки, а когда заговорил, голос его был тих и внятен:
— Люди перестали быть бессмертными, когда разучились понимать язык воды и камня… Только мертвой душе камни кажутся неживыми; просто они — долговечнее нас и потому — куда справедливее… А люди злы и лукавы… Они разучились слышать шум дождя, ощущать запах леса, любоваться морем… Когда-то древние считали, что задача поэтов — не создавать мир, а лишь раскрыть красоту существующей в этом мире гармонии звука, света, слова…
Ласточек стаи в гнезда забились свои, Свежестью леса остро запахло вокруг — Близится вечер. Дождь по соломе стучит, — Радостно слушать капель немолкнущий стук; — произнес Маэстро, словно обиженный ребенок, опустил Руголки губ, и лицо его стало похоже на грустную театральную маску.
— Избранные. Они единственные оставляют после себя хоть что-то важное в этом мире… Шелест листьев… Запах теплой пыли… Шум дождя… Как жаль… Как жаль, что люди не любят Шекспира… Как жаль, что я Маэстро, а не Моцарт… Как жаль…
Аля слушала, и ей казалось, что у нее кружится голова… Ей подумалось вдруг: этот человек похож на пропасть. Он поражал и пугал одновременно; притягивал, как притягивает бездна, кружил голову, как кружит ее сладкое предвкушение смертного греха, манил губительным очарованием…
Девушка посмотрела на море. На душе было ясно и пусто. Маэстро… Он не был ни плохим, ни добрым, ни злым… Он был холодным.
— Маэстро, — тихо произнесла Аля. — По-моему, вы незаурядный человек, но… Но когда-то попали не в ту колею… И еще мне кажется… Вы не в ладах с этим миром.
Маэстро помрачнел. Жестко свел губы:
— Да. Я с ним не в ладах. Мир этот тускл и безумен, он мечен смертью и обречен ей. Я же… Просто стараюсь исполнить назначенное.
Маэстро снова замер, произнес вдруг:
— А ведь тебе нравится…
— Что? — не поняла Аля, чувствуя только, как сердце улетает куда-то вниз, в пустоту…
— Ведь тебе нравится убивать… — вкрадчиво повторил Маэстро.
Мысль была яркой, как вспышка. Аля словно окаменела. Именно сейчас он решит, что с ней делать… Поэтому… Сейчас ей нужно соврать. И — ни в чем не сфальшивит. Ни в чем. Кем бы он ни был, этот человек, но фальшь он чувствует, как музыкант… Ну да, он же Маэстро…
Аля закрыла глаза… Попыталась представить себя с пистолетом, зажатым в руках… И там, на мушке, — расплывающаяся фигура… С лицом, разрубленным шрамом… Но увидела почему-то лежащего в луже крови Краса, хрипящего, с перерубленным кадыком… Ей сделалось совсем нехорошо, и девушка снова сосредоточилась на первой картинке: она с оружием и там, далеко, ее враг — в виде мутного, расплывчатого силуэта…
Пора отвечать. Девушка знала, что Маэстро ждет ее ответ. И еще она знала, какой ответ он ждет.
Аля взглянула прямо в черные, расширенные зрачки… Ей снова стало жутко, будто она застыла на краю бездны…
— Тебе нравится?..
— Да. Нравится, — едва слышно произнесла Аля.
Он смотрел ей в глаза не отрываясь, и она, будто загипнотизированная, не могла отвести взгляда.
Губы Маэстро скривила гримаса, которую можно было бы принять и за улыбку…
Аля прикрыла глаза, обессиленно откинулась на спинку сиденья. И не чувствовала ничего, кроме усталости. Дикой, животной усталости. Глаза слипались, под веки словно насыпали толченого песка с солью… Только бы не истерика, только не истерика… Она слишком устала от этого неравного, затянувшегося поединка… Но вместе с тем… Вместе с тем девушка поняла, почувствовала: пусть она и не выиграла, но и не проиграла. Пока не проиграла.
Глава 66
Микола Карамаз был бодр и возбужден. Вчерашнее похмелье прогнал доброй чаркой горилки, выхлебал литровую миску наваристого борща и покойно отдыхал, покуривая духовитую самокрутку: в огороде его росли кусты доброго самосада, никакого другого табака он не признавал — химия. Вот его батяня: смолил всю жизнь, как паровозная труба, а свои восемьдесят семь прожил как здрасьте. И никаких тебе хворей, окромя утрешнего кашля, но и тот батяня считал полезным: дескать, вся зараза с ним сходит. И помер легко: займался чем-то в сараюхе, присел на завалинке передохнуть да больше и не встал.
Карамаз услышал урчание мотора, выглянул в окно. Явились не запылились.
Казаки подтягивались. Хотя какие они к шуту казаки! Сброд всякий, каждой твари по паре, но с ими сподручнее: чего скажешь, то и исполнят. Еще четыре года назад он взялся атаманить в трех станицах по берегу, благо никому оно сильно не надо было. А вот ему — надо. Подгреб под себя рынки да хобар с летних отдыхающих.
Пусть их и небогато стало, а лучше, чем ничего. В Первомайском, там Сема Хвостовой атаманил, да шибко жадный до грошей оказался: пансионат ему, вишь ты, глянулся. А там — иные денюжки пляшут. Схоронили Сему чинно, да и забыли. А он, Микола Карамаз, в самой середочке оказался: должны же какие людишки за порядком в тех пансионатах по зимней поре присматривать? Вот он и взялся со товарищи. А там и за колхозной — да какая она теперь колхозная! — собственностью. Винзавод совсем немалые денюжки кому-то несет. Правда, меньше, чем от той кавказской ханки, что из Осетии в Россию гонют, а все же. Главное — не жадничать. Течет кое-какая деньга, и хорошо.
Старания Карамаза оценили: навесили погоны старлея и дали уж теперь законную власть. Правда, самостоятельные казаки давно плюнули на его затею, а что с них толку? Никакого, по правде говоря. А на верхах нашелся ктой-то сильно головатый: к Карамазу стали подсылать вроде на побывку да для охраны тех же санаториев оторванных хлопчиков; отсиживались они в станицах кто после Приднестровья, кто после Абхазии, а кто — с Чечни. Вроде как псы войны, да не одиночки, а так, мясо. Ему было ведено к охранному делу их приспосабливать и следить, чтобы не бедокурили. Не, кто-то умный сидел в области: коли что, выдергивай наймитов да отсылай повоевать; много за них, видать, не платили, но большие деньги из маленьких ручейков сливаются. Правда, какие поволчистее — долго не усиживались, пропадали невесть куда. Подозревал Карамаз: воевать подавались безо всякого указа. Мучились, видать, они без душегубства, как наркоманы без зелья. Хм…
Чего-чего, а зелья здесь было навалом: еще когдась какие-то пришлые привезли травку с Оренбурга да втихаря засеяли: прижилась. Вот и эти «постояльцы» — тож прижились. С осени до весны.
Правда, и такие случались, что права качать начинали да свои правила строить; с такими Карамаз не цацкался: силой Бог не обидел, как-то зашиб двоих кулачищами до смерти, да при всей братве: зауважали. Да и вожак ихний, Бульдогом его все кликали, уж очень морда похожая да и свиреп, из области присланный вроде как комиссар при их, тож серьезный был мужчина: боялись те волонтеры его. Не глядя на то что побитые каждый на голову.
И то правда: без страха никакой власти быть не может, всякий порядок только страхом и держится, и больше ничем.
А ночью возьми да и позвони из области Костька Шаповал: дескать, в вашенские степи какой-то безголовый отморозок подался, на джипе да с девкой. В Крамогорске, баял, четверых парнищ в кровище потопил, а среди других самого Бурнаша укоротил, да не просто, а на всю голову… Потом — стихи читал, что твой артист Тихонов. Известное дело: псих. Так Шаповал велеть не велел, а насторожил: коли появится, валить гада вмертвую. И еще, тот, дескать, спецназовец бывший какой, и с им беречься треба.
Видать, Бульдогу Шаповал звонил особо. Побудил тот свою охоронную братву ни свет ни заря, разослал по окрестностям, блюсти, значит, да к нему, Карамазу, чуть засветло заявился: дескать, коли что, своими ментовскими погонами потом все покроешь. Карамаз хотел было свой наряд поднять, да Бульдог остерег: не треба.
Он, Микола Карамаз, не дурак, да и не был им никогда: из-за маньячишки можно, конечно, и этих волчарников поднять, да это вряд ли; просто у кого-то голова на плечах гарно сварила: казацкая-де самооборона завалила супостата-кровопускателя, защищая мирных селян, а поскоку пуляют они с охотничьих ружей да карабинов, жаканом да картечью, то и опознать не будет никакой возможности. Правда, обмолвился Шаповал: девка с ним, с душегубом спецназовцем тем, уж полюбовница или подельница — Бог весть, а тока ее подранить хорошо бы, но доставить в область или хоть в район головой. Не убитую.
А может, оно и к лучшему. Как эти живопыры без дела засидятся, так и жди поножовщины промеж друг дружкой, а то и вообще шалить начнут, станичных задирать: нервные, что кобели неповязанные… А так, глядишь, угомонятся хошь до весны, а там и разбредутся по войнам. Не, нервная у него, Карамаза, все же работенка: прибыток — это еще бабушка надвое сказала, а случись что, греха не оберешься. Ну да взялся за гуж, так и хлебай за семерых. Полной ложкою.
