Настоящая фантастика – 2014 (сборник) - Гусаков Глеб Владимирович
Что происходило с главным героем после 3 сентября 1911 года и до начала декабря года 1917-го, мы можем определить косвенно, по значительным переменам в его характере.
Перед нами теперь не легкомысленный студент медицинского факультета, вчерашний гимназист, чей патриотизм основан отнюдь не на твердых убеждениях и выглядит несколько карикатурно, а состоявшийся специалист, «лекарь с отличием», успевший хлебнуть войны и «службы в тяжелом трехсводном госпитале зауряд-врачом», материалист, изверившийся и в боге, и в людях. Не только к войне, но и к любому проявлению милитаризма Михаил Афанасьевич относится с отвращением. Он легко поддается на уговоры дяди и остается в Москве.
Диалог профессора Покровского с Булгаковым о «разрухе в умах» весьма показателен по нескольким причинам. Во-первых, в нем проявляется авторский взгляд на противоречие между общественной необходимостью и свободой личности, во-вторых, в разговоре намечен путь главного героя к нравственному обновлению, в-третьих, именно тогда Покровский признается, что «и он не без греха». Когда Булгаков издевательским тоном осведомляется, «не мучают ли господина профессора призраки погибших на операционном столе шариков и жучек», тот вместо ответа сует племяннику газетную вырезку и выходит из комнаты.
Автор, не пересказывая содержания вырезки, сообщает читателю, что в заметке речь шла об убийстве на Финском вокзале Петрограда «какого-то Льва Бронштейна». При нем нашли американский паспорт, выписанный на неблагозвучную фамилию, но подлинная личность убитого следствием установлена быстро, поскольку человек этот неоднократно попадал в поле зрения охранного управления. Убийца, вооруженный автоматическим пистолетом системы «браунинг», стрелял дважды с короткой дистанции в грудь и в голову. Найти преступника властям не удалось, отчасти потому, что в придуманном Плотниковым Петрограде мая 1917 года «власть не могла саму себя найти и определить, является ли она до сих пор властью или уже низложена», отчасти же из-за того, что люди, «считавшие себя властью, испытывали к убийце признательность за избавление от хлопот».
То, с какой настойчивостью Плотников пытается внушить читателю мысль о важности событий, описанных в газетной вырезке, выдает его замысел с головой.
Прежде чем заняться разоблачением авторских умолчаний, отметим следующий, вроде бы проходной эпизод – прислуга Покровского, Аннушка, колет на кухне лед. Автор не называет прямо фамилию, под которой читателю известен Лев Бронштейн, но «вкладывает» ее в звукоряд – удары стального острия, треск, шорох осколков. Малоинформативная, но в высшей степени экспрессивная сцена, очевидно, задумана автором как предкульминация и, нужно сказать, исполнена умело, внимание читателя захвачено.
Что же автор преподносит нам в кульминационном эпизоде? Исповедь профессора Покровского, которую, будь она оформлена отдельной главой, следовало бы назвать «Я убил».
Внешне диалог выглядит так, будто Покровский уступает настояниям племянника, мы же, следя за развитием внутреннего действия, понимаем: к рассказу его побуждает совесть. Булгаков узнает от дяди, что в конце апреля к нему «на прием в клинику Кончаковского явился худенький и желтоватый молодой человек», в котором профессор не сразу признал Яновского, «хоть шесть последних лет дня не прошло, чтобы тот не был помянут». Из рассказа Покровского, чрезвычайно похожего на покаяние, мы узнаем, что в сентябре 1911 года профессор, узнав о самоубийстве Богрова, побывал в клинике Лапинского и снял копию с того, что «записывали за сумасшедшим». Эти записи и нужны были Яновскому.
Вместо ответа на вполне резонный вопрос племянника: «Зачем Витьке эта чепуха?» – Покровский рассказывает о тайном обществе Управителей, планы коих старался расстроить Яновский.
Мы не видим смысла в подробном разборе мифа о заговорщиках, «делавших историю», опираясь на выдуманную автором социоколлаптическую теорию управления. В двадцатом веке не было недостатка ни в социальных теориях, ни в людях, которые пытались с их помощью влиять на судьбы мира. Для разоблачения умысла автора нам достаточно того факта, что исчисленная Управителями коллаптическая точка приходилась, по свидетельству Богрова, как раз на май 1917 года, и фамилию Управителя, «коему поручено было вызвать в социальной системе коллапс», Богров тоже назвал.
Мы не станем также тратить время на анализ весьма эмоционального монолога профессора Покровского, выражающего суть вспомогательного конфликта повести: «общественное благо против жизни человека».
В свете предпринятого нами исследования интересно иное. Легко заметить, что реальные исторические события, произошедшие между 1 сентября 1911 года и 4 мая года 1917-го, автор показывает расплывчато, замалчивая точные даты, имена сановников и топонимы. Даже военные события, повлиявшие на судьбу Михаила Афанасьевича, Плотников обрисовывает скупо, легкими штрихами. В тексте, где исторические реалии используются только в качестве антуража, это оправданно, но ведь в повести «Закат отменяется» на них построен сюжет! Заметим, что после того самого «коллаптического» момента текст уплотняется, описания становятся точными, «резкими» и с нашей точки зрения даже избыточно натуралистичными. Почему?
Автор лукавит, играя на контрасте между альтернативной и реальной Россией. Когда он показывает нам вывески магазинов, надписи на бортах машин «Его Императорского Величества электробусного парка», заметки в литературной газете «Осколки», каковую газету Михаил Афанасьевич читает в сквере на Патриарших первого мая 1929 года (выше мы уже отмечали, что дата выбрана не случайно), – нарочно сгущает краски. Зачем? Затем же, для чего фокусник машет платком, зажатым в правой руке, отвлекая внимание зрителя от руки левой.
Кажется очевидным: нас пытаются убедить, что именно убийство Бронштейна предотвратило коллапс российской государственности и послужило переломной точкой исторического процесса. Мы же, не уподобляясь обманутому зрителю, вернемся к «самоубийству» Богрова и спросим себя: могла ли Татьяна Лаппа 3 сентября 1911 года печалиться лишь о том, что кончаются ее вакации, если бы события шли своим чередом и «самоубийство» несчастного сумасшедшего в гостинице «Мадрид» ничего не меняло? Конечно, нет. В реальной истории 1 сентября 1911 года Дмитрий Богров совершил покушение на Петра Аркадьевича Столыпина, которому Тася особо симпатизировала. Вот что прячет от нас автор – настоящую коллаптическую точку.
Восстановим теперь истинную последовательность событий в альтернативной ветви исторического процесса. Богров, состоявший в тайном обществе Управителей после учебы в Мюнхене, получает задание осуществить во время визита государя императора в Киев покушение на Столыпина. Подготавливая террористический акт, Богров – человек психически неуравновешенный, неврастеник, теряет рассудок. Он обращается в охранное управление и сообщает о возможности теракта. Ему не верят, не без причин подозревая умственное расстройство, и подвергают обследованию. Затем Богрову помогают совершить «самоубийство» люди, с которыми связан Яновский, они же в мае 1917 года устраняют Бронштейна – эмиссара Управителей. Коллапс предотвращен.
Указания на то, что история шла по альтернативной ветви с осени 1911 года, в тексте имеются. Автор как бы нехотя сообщает нам, что Россия вошла в Мировую войну вяло, придерживалась оборонительной стратегии и воевала больше в тылу, чем на передовой. Благодаря многочисленным «авторским оговоркам» мы узнаем, что армия не испытывала недостатка в боеприпасах и не несла серьезных потерь, и понимаем – это стало возможным именно потому, что убийство Столыпина не состоялось.
Нелепо предполагать, что Плотников выстроил такую сложную, двухступенчатую сюжетную структуру только лишь ради подгонки повести под условия сборника «Империум». Нам представляется, истинная коллаптическая точка «загнана в подтекст» ради того, чтобы донести до подготовленного читателя оценку возможности сохранения монархии в России после начала Мировой войны. В сжатом виде мнение автора можно выразить такой формулой: «После сентября 1911 года сохранить в России монархический строй малыми силами было невозможно». Мы считаем, что повесть «Закат отменяется» была отклонена составителями именно поэтому, а то, что точка бифуркации приходится на 1911 год, – всего лишь формальный повод для отказа.
