Олег Приходько - Оборотень
— Постой… погоди, — заговорила она традиционные женские слова, все теснее прижимаясь к мужчине всем телом. — Куда ты спешишь, у нас вся ночь впереди…
Он отпустил ее, отдышался, снова наполнил стаканы, чтобы захмелеть и забыться.
— Ты зеваешь. Плохо спала? — спросил он, заметив очередной зевок украдкой.
— Не знаю. Поезд… а может, перемена климата. Совсем ничего не вижу, туман в глазах. За что пьем?
— Не все ли равно? — усмехнулся Аркадий и залпом осушил свой бокал. — Пойдем потанцуем! — пригласил он и не очень-то галантно потянул свою даму за халат.
Закружили по пятачку между журнальным столиком и кроватью. Обхватив гостью, Черепанов чувствовал, как тяжелеет, повисает на нем ее податливое, горячее тело, и понял, что эта самка готова лечь под любую особь мужского пола моложе восьмидесяти лет. А миром, воображаемым успехом, наполеоновскими планами и мнимой исключительностью представляет для нее интерес разве как хозяин квартиры, где можно переночевать. Хотелось чего-то возвышенного, хотелось услышать комплименты, растянуть удовольствие, помечтать.
«Сучка! — с ненавистью подумал Черепанов, которому надоело носить по комнате обмякшую девушку. — Все они куркули, эти чухонцы, своего не упустят!»
Придерживая ее за талию, он свободной рукой сорвал покрывало, швырнул гостью на постель и отправился под душ.
Когда он вернулся, Дана спала, свернувшись калачиком и закутавшись в одеяло. Кассета кончилась, из магнитофона раздавалось шипение, похожее на храп.
«Алкашка! — сообразил Черепанов. — Точно, алкашка. Два стакана вермута — и готова».
Он погасил бра, выключил магнитофон и лег рядом, но уснуть не мог, все пытался разбудить ее, повернуть к себе, чувствуя, как нарастают возбуждение и злость от того, что девка просто продинамила его. И угораздило же тогда дать ей свой адрес! Наконец он устал бороться с бесчувственным телом, лег на спину и потянулся за сигаретами.
Цепкая рука из-под кровати схватила его за запястье и рванула вниз. Черепанов описал дугу и грохнулся на паркет ничком. Чье-то колено больно уперлось между лопатками, послышался щелчок, и холодная острая сталь легла на сонную артерию.
— Значит, ты не знаешь, кто изображен на фотографии в твоей ванной? — в самое ухо жарко проговорил незнакомец.
Черепанов плохо расслышал слова, но сейчас весь его гнев был направлен против залетной девицы, храпевшей у стены. Так вот оно что! Вошла, а потом впустила сообщника, пока он был в ванной. И сейчас не спит, поди, притворяется, сука!
— У меня… у меня нет ничего, — простонал он. — Бери что хочешь.
Лезвие продавило кожу, по шее стекла капелька крови.
— Так кто же там все-таки на фотографии, Черепок?.. Не слышу!
Аркадий замычал как немой.
— Что-то я тебя не узнаю, сволочь! Пять лет тому назад в компании своих корешей ты вел себя иначе, не так ли?.. Куда храбрость-то подевал? Пропил?.. Пьяным шлюхам раздарил?
— О чем… что ты… что тебе?..
— А ты не знаешь?.. Смерть за тобой пришла. За все надо платить, парень. Думал, смерть моей жены с рук сойдет, как вода?
Черепанов задыхался, колено упиралось в спину все больнее, проламывало позвонок; цепкая пятерня за волосы прижимала голову к грязному паркету. О том, чтобы вырваться, не приходилось и думать — одно резкое движение могло стать последним.
— Ты знал, тварь, как ее хоть звали-то, мою жену? Катя ее звали. Варфоломеева Екатерина Михайловна. У нас должен был родиться ребенок. Вы убили его в ней, а потом сожгли их в машине. Думал, все в прошлом, да? Она будет лежать в могиле, а ты свои поганые песенки распевать да девок трахать?..
— Н-ннне… я не… — пролепетал Черапанов, чувствуя, что глаза вылезают из орбит. — Не я-а!..
— Не ты?!.
— Она с-сама…
— Что сама, падаль?!. Что сама? Себя изнасиловала?.. Я же рожу твою навек запомнил, мразь! Ты сейчас сдохнешь, а перед моими глазами рожа твоя всю жизнь маячить будет! Не ты ее в машину заталкивал, не ты ногами меня метелил, мразь?!
— Она… потом мы… мы ушли уже, она сама… спичку в бак! Сама себя…
Убийца вдруг со всей отчетливостью понял, как бесполезно и противно вести душеспасительные беседы с этим подонком, да и со всеми остальными тоже. Раскаются они, как же, жди!
Убивать их, тварей, убивать! Сразу, без разговоров, не разглядывая глаз и не нюхая мочи.
— Увидишь ее там, передай от меня привет, — сказал он с неподдельным спокойствием и, навалившись всей тяжестью на Черепанова, полоснул лезвием по горлу. Тело выгнулось дугой, дернулось и застыло, хрип из располосованной глотки перешел в шипение, в лунном свете заблестела, забулькала, полилась на паркет грязная кровь.
Убийца встал, вытер свое оружие полой махрового халата, положил в карман. Затем он взял со стола кухонный нож, обмакнул в кровь, вложил в руку спящей шлюхи, прижал пальцы к рукоятке. Отворив дверцу шкафа, мститель засунул его глубоко под ворох неглаженого белья. На кухне нашел бутылку из-под вермута, в котором растворял снотворное, завернул в льняное полотенце и положил в сумку, туда же отправился липкий стакан из раковины.
В ванной Убийца осмотрел себя в зеркале, снял прикрепленную скотчем фотографию, спрятал в карман. Убедившись, что на руках, лице и одежде нет крови, он погасил свет и тихо вышел из квартиры.
Шел второй час ночи, лестница была пустынна, никого не оказалось и в парадном. Убийца спустился в полуподвал, отпер замок запасного выхода, вышел во двор, затем запер дверь на два оборота и, держась высокого фундамента вплотную, дошел до второго подъезда.
Здесь мститель натянул туфли прямо на борцовки, приклеил усы, надвинул на глаза козырек кожаной кепки-восьмиклинки и не спеша направился на параллельную улицу — к тому месту, где его ждала угнанная машина. Хозяин тачки уехал в командировку на один день, это Убийца знал точно. До утра машину предстояло вернуть во двор дома, где жил ее владелец.
Оставалось заехать в лесок и сжечь в заранее приготовленной яме одежду и борцовки: убийство получилось «грязным», для следующего раза придется доставать амуницию.
Он не верил, что семеро негодяев незнакомы друг с другом. Прознав об убийстве этих троих, остальные могут скрыться, изменить фамилии, наконец, явиться с повинной. Такой оборот его не устраивал: никаких судов! Никаких адвокатов, потрясающих характеристиками с места работы! Смерть, только смерть! Его суд — Высший, единственно справедливый. Поэтому отсиживаться и выжидать было нельзя.
«Это третий, Катюша. Встречай. Упокой, Господи, душу ее», — мысленно проговорил Убийца, остановившись на красный сигнал светофора.
* * *Монах Иероним все чаще подумывал о схиме. Солдатом он попал в плен к нехристям, был насильно обращен в басурманскую веру, но принял все это как кару Господню. Потом он бежал, его поймали, зверски избили, едва жив остался и едва не повредился рассудком. Когда же его обменяли на двух «воинов Аллаха», оказалось, что Родине нет никакого дела до ее защитника. Год прожил солдатик у родителей и вдруг узнал откровение Божие. Местный священник отец Валентин помог ему принять постриг, дабы бежать от мира, репутации деревенского дурачка, и самого себя, наконец. В монастыре он нашел желанный покой. Вероятно, только слова этого инока Иеронима, забытого в миру Николая Кочура из Косина, и долетали до Всевышнего, хотя до прощения было, как до небес:
«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день, — говорил монах, закатывая блекло-голубые глаза к небесам. — Дай мне вполне предаться воле Твоей святой».
Молитва оптинских старцев, включаемая им в утреннее правило, помогала дожить до заката. С заходом солнца приходил страх.
9
Ночью Акинфиев почти не спал из-за холода; в субботу должны были пожаловать гости, а потому нужно было сэкономить дров. Два раза он вставал и пил разрекламированные желудочные снадобья, вспоминая кулинарные изыски покойной супруги. Никогда при ее жизни следователь на живот не жаловался, а теперь питается как попало — вот и результат.
Под утро он раскочегарил самый что ни на есть настоящий примус. Газа в баллончике было достаточно, просто запах керосина напоминал детство. Затем владелец замка заварил чаю из смородиновых листьев и запил им традиционную квашеную капусту с луком.
В семь часов, когда следователь собирался уходить, позвонил Довгаль.
— Слышь, Акинфий, — сказал отставной прокурор, — ты презент-то мой забери. Он на крыше «Москвича» не уместится, а дома всем мешает.
— Непременно, Владимир Борисыч, закажу транспорт, ожидай. Как твое драгоценное?.. Завтра — сбор, играем на деньги.
— А то! Единственный, можно сказать, источник моего существования, — трескуче рассмеялся военный законник. — Ты-то как, в норме?
— Я в норме, если не считать больного ливера.
— Ну, уж это ты брось! Завтра ливер сдобрим облепиховым маслом, снимет как рукой!
