Эльмира Нетесова - В снегах родной чужбины
Федька ждал вечера, когда Влас придет за ним. Тот появился вместе с сумерками.
— Хиляй за мной! — велел коротко. И вывел в сырую темень. Федька прижимал к себе деньги. Еле поспевал за Власом, который шел, шмыгая из стороны в сторону, держась подальше от света, падающего из окон. Он шел, не оглядываясь, уверенный в том, что Федька не отстанет. Сбежавший от милиции — медлить не будет.
Федьку Влас привел к заколоченному дому на самой окраине города. Ввел через сарай в темную комнату и сказал, что хозяева этой избы уехали отсюда навсегда. Никто не купил у них эту хазу, и она пустует уже не первый год. Никто сюда не заглядывает и не зарится на нее. И милиция о ней забыла и не заявляется ни с какими проверками. И что он, Федька, может здесь жить, не опасаясь никого.
Посоветовал только не зажигать свет по вечерам и не топить печь, чтоб не привлекать внимание к забытому дому, и, не отбивая доски с двери и окон, ходить лишь через сарай.
— Кто ж ночью увидит дым из трубы иль свет сквозь забитые ставни? К тому ж и соседей поблизости нет! Это ж вплотную подойти, не всяк определит, что в доме кто-то имеется. Особо ночью. Сам говоришь, что дом брошенный, — удивлялся Федька.
— Тебе ботаю, как кенту! Не возникай засветло здесь. Дыши в потемках, чтоб забытое не вспоминать. Тебе же лафовее. Кайфуй без лягавых. Эти теперь всюду шнырят. Чтоб не накрыли — не рисуйся днем.
Федька обошел дом. Он пропах сыростью и плесенью. Паутина свисала чуть не до пола. Половицы прогибались, скрипели на все голоса. Стены запылились, заплесневели, от них несло холодом.
— Не ссы, кент! Балдеют не от хазы, а от навара! Он греет! Дыши! Все ж тут лафовее, чем у чекистов в клетке.
Федька, едва Влас ушел, обмел паутину, перетряхнул матрац на хромой койке, подмел полы. И, закрыв дверь сарая на засов, лег спать. Но сон не шел.
Отсюда, прямо за этим домом, поворачивала дорога в его село. Как хотелось ему уйти по ней, оставив за плечами все пережитое. Он даже представил себе встречу с матерью и Катериной. Ох и всполошились бы они, увидя Федьку на пороге. Заголосили бы, разулыбались, на плечах и шее повисли. Ребенка показали б, первенца.
«Интересно, кто ж у меня родился? На кого похожим будет? Как там они без меня маются?» — возникали у него вопросы один за другим. От них не убежать. И старый матрац показался колючим, будто его набили репейником.
Федька встал. Решил, пока имеет время, дом оглядеть. Изучить его изнутри, на всякий случай, заодно отвлечься от мыслей о доме. Ведь чем чаще его вспоминаешь, тем больше тянет туда.
Федька поднялся на чердак. Оглядел унылое запустенье. Отметил про себя: если сюда нагрянет милиция, спрятаться будет негде. Все на виду, как на ладони. Даже подвала нет. Но когда вошел в кладовую и зажег спичку — несказанно обрадовался.
Приметил две доски, заменявшие крышку подвала. Поднял их, глянул вниз. И отшатнулся поспешно.
Там, внизу, лежал мертвец…
«Кто он? Как оказался в подвале? Кто убил его? — встали волосы дыбом, и Федька, заложив дрожащими руками доски, вернулся в дом, чертыхаясь: «Раз милиция этот дом забыла, значит, воры убили. Не зря меня сюда привели. Чуть что, рядом с тем окажусь. А коли милиция нагрянет, на меня убийство свалят воры». — Его трясло до тошноты.
«Что ж делать? Вернуться к своим? Но как отделаться от Власа? Этот, если меня не найдет здесь, тут же в Сосновку нагрянет. Конечно, ночью. И тогда… Не только со мной разделается, а и с бабами, дитем, как и обещал. Хотя… А зачем мне в доме жить? Наведаюсь и в тайгу сбегу. На старые вырубки. Куда даже лесники носа не суют. Там есть зимовья охотников. Брошенные. В них и устроюсь. Подальше от людей. В глушь. Куда не только милиция и воры, сами сосновцы забыли тропинки. Там я человека в себе сыщу заново. Душу успокою. Но сначала своих навещу. Чтоб не тревожились. Деньги им отдам. Потом Ольгу подстерегу. И уйду», — решил мужик твердо.
Едва он завернул деньги в тряпицу, подвернувшуюся под руку, уже хотел выходить из дома, на пороге появился Влас. Бесшумно, как туман.
— Хамовку тебе приволок, чтоб не так хреново канал! Хавай вот! — Поставил у двери сумку и только тут внимательно оглядел Федьку: — Линять намылился? К своим? Засеки! Дохилять не успеешь! Застопорю, отделаю, как маму родную!
— Не грозись! Я не пацан, держать меня на поводке и понукать никому не удавалось! Одного ты здесь уделал! Того, какой в подвале лежит! Твоя работа, коль другие сюда нос не суют! Но я так легко в руки не дамся! И плевал на твой навар! Я свое отработал тебе! Увел лягавых! Теперь сам могу уходить. Ищите другого «зайца»! Не хочу под пули лезть!
— Захлопнись, падла! — рявкнул Влас, потеряв терпенье.
— Сам заткнись! Не вы, так милиция пристрелит в погоне! А мне какая разница? Самим, небось, неохота в хвосте удирать? Рисковать боитесь? А я вам не нанялся!
— Душу вытряхну! — подошел Влас вплотную и, схватив за грудки, отшвырнул в угол. Федор ударился головой об стену. Но тут же отскочил от нее, бросился на Власа. Тот уже держал наготове финку.
— Ну, хиляй сюда, задрыга! — Он подходил к Федьке медленно.
Тот мячиком подскочил, как когда-то давным-давно в своей деревне мальчонкой любил подраться. И, выбив финку, сшиб Власа с ног, прихватил за горло накрепко.
Вор захрипел. Глаза из орбит полезли. Он пытался сбросить с себя Федьку, но не удалось. Влас дергался.
— Ну что? Грозилка, мать твою в сраку? Попался? — держал горло вора, как в клещах. Тот задыхался. Федька, дав ему глоток воздуха, сильнее придавил к полу:
— Отстанешь от меня?
Влас согласно моргнул. Федька вскочил на ноги, подобрал финку, спрятал к себе в карман.
Вор сидел на полу, крутил головой, словно не веря в то, что жив остался. Потом встал неспешно. И сказал, скрипя горлом:
— У нас ты навар имел. Не на холяву рисковал. В том наша разница с лягавыми и чекистами. Те тебя не за хрен гробили! И размажут! Потому что ты — паскуда, таким дышать без понту. Зря тихари дали одыбаться. Замокрить стоило. Ну, да хрен с ними! Отваливай! Но секи! Ожмурят чекисты! Мы с говна не выдергиваем! Выручать не станем. А на воле дышать не сможешь. Менты не без нюха. Твои тебя заложат, как маму родную! У нас бы — дышал! Но теперь — отваливай. И мне ты — западло. Одно секи, посей мозги про меня. А если расколешься и засветишь, дернуться не успеешь, — предупредил Влас. И добавил: — Махаешься ты файно! Лафовый бы из тебя кент вышел! Но дурак! А если когда мозги заведутся — хана! Поздно будет! — осклабился он широкорото и потребовал свою финку.
— Э-э, нет! Чтобы ты меня в спину проткнул? — не поверил Федька и продолжил: — Небось, того, в подвале, ты убил? У него на спине кровь.
— Не я! Он сукой был. Закладывал милиции нас. Вот и попух. А ты бы как разделался с теми, кто донос навалял? Не дал бы дышать! В тайге припутал бы. И шкуру лентами снимать стал бы, кайфовал? А? То-то и оно, у каждого свои счеты с фраерами. Этого хоть и не мои клешни размазали, но, доведись накрыть его, не слинял бы, козел!
Федька не верил Власу, не хотел отдавать финку. Крутилось в душе подозрение, что, получив ее обратно, вор постарается убить его. Сзади ударить без промаха. Он понимал, что Влас не верит ему и обязательно постарается убрать, чтобы самому жить спокойно. Хотя бы на всякий случай, даже из мнимых опасений.
— Дай перо! — снова потребовал Влас. И, увидев колебание Федьки, сказал: — Тебе оно ни к чему. В ход не пустишь. Выкинешь. А мне она — талисман. Память, выходит. В деле удачу приносит. Хоть и другие есть, эта — файней.
Федька молчал.
— Отдай за магарыч! Выкупаю! — положил на стол пачку десяток. У Федьки в груди заныло. Он не мог спокойно смотреть на деньги. Он любил их, сам того не сознавая.
Федька швырнул финку под ноги Власу. Пока тот поднял ее и разогнулся, Федька уже обогнул дом и, прижимая к себе деньги, бежал в Сосновку.
Пока было темно, шел напрямик, а чуть светать начало, свернул на обочину, чтоб незаметней остаться.
В Сосновку он пришел ранним утром. И, пробравшись огородами к дому, нырнул на чердак, боясь, как бы на эту минуту не оказалось в доме чужих глаз.
Прислушавшись с чердака, что творится в доме, решил дождаться, пока кто-нибудь из своих выйдет в сарай.
«Хорошо бы, если маманя! Не то Катька сдуру на всю деревню от радости заголосит. Пока поймет, что не о всякой радости кричать надо. Об иной и помолчать стоит».
Федька ждал, пока мать придет доить корову. И слушал, о чем говорят в доме:
— Катька! Мишку глянь, хнычет малец! Небось, мокрый! Да холодными руками не бери, чтоб не застудила! Я пойду корову доить! — громыхнула мать подойником и вышла в сарай.
Федька смотрел на нее сверху. Он только теперь понял, как соскучился, как исстрадался по своим.
— Мама, — позвал тихо.
Женщина подняла голову, встретилась глаза в глаза с сыном, выронила подойник, закрыла рот рукой. Слезы градом побежали по лицу:
