Петр Катериничев - Тропа барса
Лицо Маэстро было непритворно печальным; казалось, более всего он сожалел о том, что природа так напутала с местом и временем его рождения. Левая щека дергалась, зеницы двигались под полуприкрытыми веками, словно он наблюдал несокрушимый, стремительный бег орды, и взъяренные кони опаляли его близким дыханием, и визжащие всадники с перекошенными криком лицами спешили за кровью и золотом, и прекрасные дикарки провожали их взглядами, покусывая губы от неутоленной страсти, готовые покориться новому владыке и новым порокам, и жаждущие…
Жаждущие вечного зрелища, состоящего из крови, азарта и не знающей предрассудков, бесстыдной любви — прямо там, на арене, среди окровавленных тел, когда стоны боли и страсти сольются в один и родят нового бога, который зальет мир новой кровью…
Казалось, он открыл глаза лишь огромным, невероятным усилием… Огляделся вокруг, словно пытаясь узнать окружающее…
Глава 63
— Ты чего таращишься, дурик? Муху проглотил? Так зимой муха — к покойнику. — Непропорционально маленькие глазки на широком, лоснящемся лице остановившегося у стола здоровенного дебила придавали ему сходство с каким-то доисторическим мастодонтом. Он облизал толстые губы, добавил со смешком:
— Примета верная.
— Бурнаш, а может, он — дерьмо? От грязного негра? То-то во все черное обрядился! — сострил малорослый крепыш со стриженной под газон шишковатой башкой.
— Ка-а-азел он, а не негр, — заключил здоровяк, которого назвали Бурнашом. Голос у него действительно был характерный, хриплый, с грустными обертонами, и поразительно походил на голос актера Ефима Копеляна.
Аля почувствовала, что растеряна. Она совершенно не заметила, как эти четверо оказались рядом со столом; а заметил ли это Маэстро? Может быть, весь его монолог предчувствие этой мизансцены, и он действительно гениальный актер-импровизатор?
Девушка рассмотрела окруживших их столик полукольцом громил, сердце словно сжалось от глухой, тяжелой" похожей на усталость тоски… И еще — она ощутила вдруг, что готова от малейшего пустяка сорваться в истерику или в дикую, всесокрушающую ярость…
Маэстро уловил ее настроение, положил ладонь на руку, подмигнул:
— Ни дня без приключений, а?
— Чего он сказал? — спросил Бурнаш крепыша.
— Приключений он хочет, — осклабился тот.
— Ну это мы ему щас устроим по полной программе. Тебе что здесь нужно, а, дядя?
— подключился третий.
Бармен, стоявший за стойкой и занятый протиранием безукоризненно чистого бокала, замер, вытянув шею; сонливость с его лица смело напрочь: сейчас на нем было предвкушение веселого представления, развлечения, заключающегося в унижении другого… Как он любил эти минуты!
— Да он — пидор! Волосики отрастил, оделся по стилю… А зачем тебе бикса, петушок?
— Эй, пидор, отгадай загадку: солененький, а не огурчик, стоит, а не часы? Щас Бурнаш тебе даст, глядишь — он тебе сладеньким покажется…
— И не переживай, девочку тоже уважим — не оставлять же ее без десерта! У нас — приличное заведение!
— Только, дядя… Все не бесплатно: за удовольствия нужно платить, халявы здесь не будет!
Бандиты, изрядно поддатые, развлекались вовсю. Ржали, ходили каруселью вокруг стола, проводили лапами по спине девушки, похлопывали по плечам Маэстро…
Аля хотела вскочить, но Маэстро удержал ее взглядом; девушка замерла на месте: в глазах Маэстро был неземной, смертельный холод.
— Петушок-петушок, золотой гребешок, шелкова бородушка… Пацаны, как там дальше в этой считалке про пи-доров?..
Бармен прихохатывал вместе со всеми. Хотя, признаться честно, он был разочарован. Обычно, когда Бурнаш вот так вот, по куражу, наезжал на заезжих лохов, те терялись совершенно, пытаясь кто качать права, кто вспоминать знакомых авторитетов… Но это был Крамогорск, никаких крутых, кроме самих себя, здесь не признавали и резонно полагали, что действительно значимым людям нечего делать в сомнительной забегаловке на дороге. Порой опускали этаких с виду важных — в «гайках» да в «голдах»… «Фуфло дутое», — говорил про таких Бурнаш. Похоже, и этот — фуфел, жаль только, что молчит, так без интересу.
Дружбанки тоже, видно, притомились ждать «адекватной реакции», а разрешать ситуацию вульгарным мордобоем им не хотелось: представление есть представление, всегда успеется, к чему кайф ломать?
— Бурнаш, этот тампекс для нигеров что-то ни мычит, ни телится. Может, музычку включим? Пусть девочка его нам голышом на столе спляшет, а? — предложил малорослый крепыш.
— Мысль, Бурнаш, в натуре мысль! — поддержал его напарник.
Аля недоумевала, почему Маэстро ничего не предпринимает. Он сидел неподвижно, опустив голову вниз, и вдруг… Аля заметила, что на лице его блуждает улыбка.
Она почувствовала, как холод сковал ее всю, с головы до пят; она догадалась: он, как и эти дебилы, смакует ситуацию… Предвкушение поединка с этой рванью доставляет ему удовольствие… Вернее, не предвкушение даже — знание. Знание их будущего, теперь уже совсем близкого. Девушку даже затошнило, будто от запаха крови… Она невидяще оглянулась по сторонам, но никакой крови вокруг не было, только гогочущие, глумливые рыла…
— Уходите, пожалуйста, уходите отсюда… — зашептала она одними губами.
— Чего она там шепчет?
— Маму зовет…
— Цепочка, хочешь, научу тебя на спинке плавать? Даже без воды? Или тебе попкой шевелить сподручнее? А твой задрот путь поучится, чего зря время терять?
— Эй, телочка, ты что, оглохла? Не слышишь, пацаны тебя уважить хочут… Или у тебя грабки отсохли? Так мы пуговички расстегнуть поможем, ты не сомневайся…
И тут Маэстро — захохотал. Он хохотал громко, утирая выступившие на глазах слезы. Аля снова почувствовала, как мороз пробежал по коже от шеи до кончиков пальцев: Маэстро был искренен.
Парни затихли озадаченно.
— Мужик, ты чего? — тихо произнес один. А Маэстро сделался вдруг серьезен, скорбен. Он встал, обвел взглядом окружающее так, будто видел впервые или.. Или собирался распрощаться с этим навсегда…
— Вы любите Шекспира? — спросил Маэстро, ни к кому конкретно не обращаясь.
Взгляд его был тускл и безумен.
Каким докучным, тусклым и ненужным Мне кажется все то, что есть на свете! О, мерзость! Это буйный сад, плодящий Одно лишь семя; дикое и злое В нем властвует, — продекламировал он, слегка аккомпанируя себе рукой. Помолчал, повторил еще раз, будто в бреду:
— Дикое и злое в нем властвует… Дикое и злое…
— Фуфел дуркует, — прокомментировал Бурнаш. — Тяжелый слу…
Договорить он не успел. Движение Маэстро было настолько молниеносно, что никто его даже не заметил. Сам Бурнаш, казалось, тоже не понял, что произошло: просто полоска на шее набухла кровью, а Маэстро успел развернуть его спиной к себе и дернул голову назад. Она откинулась, словно крышка люка, тугие струи артериальной крови фонтаном брызнули на двоих его дружков, а третий упал на пол спиной, как столб: короткая рукоять стилета торчала из глазницы.
Парни отпрянули, не в силах вымолвить ни слова; Маэстро прыжком оказался между ними. Тот, что был ближе, выхватил заточку, выбросил вперед кулак с зажатым намертво оружием, но рука ушла в пространство. Маэстро мгновенно нырнул куда-то вниз, а его противник с маху полетел на пол. Сначала он ничего не почувствовал, попытался встать, но острая боль в печени ударила как штык… Его собственная заточка была загнана по самую рукоятку. Парень перехватил ее обеими руками, выдернул и — упал на спину.
Оставшийся бросился бежать. Маэстро, казалось, не обратил на него ни малейшего внимания. Наклонился над упавшим, констатировал:
— Труп. Чистая работа.
Обернулся и двинул рукой. Клинок тяжелого десантного ножа разрубил затылочную кость и вошел в мозг. Бегущий словно споткнулся: с маху грохнулся об пол и затих.
— Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайка погулять, — продекламировал Маэстро, подошел к стойке бара, придирчиво оглядел себя в зеркало, не осталось ли следов крови, поправил воротничок сорочки, взял салфетку, тщательно, палец за пальцем, будто хирург после операции, вытер руки…
Бармен застыл за стойкой, превратившись в соляной столб. Маэстро приподнял брови:
— А вы любите Шекспира?
Бармен попытался открыть рот, у него это даже получилось, но изо рта не доносилось ни звука; он был похож на камбалу, выброшенную на берег из самой глубины…
Глаза Маэстро словно помутнели, губы затряслись так, словно с ним сейчас случится истерика, эпилептический припадок… Казалось, он справился с собой лишь гигантским усилием воли; щеки и губы его посерели…
Бунтовщики! Кто нарушает мир? Кто оскверняет меч свой кровью ближних? Не слушают. Эй, эй, вы, люди! Звери! Вы гасите огонь преступной злобы Потоком пурпурным из жил своих, — продекламировал он устало, добавил:
— Как жаль… Как жаль, что все вы не любите Шекспира…
