Андрей Щупов - Путь
— О, дьявол! — мой сосед поднял с земли булыжник и окинул заключенных сверкающим взглядом. — Да бросайте же эти чертовы растяжки! Слышите?.. Вставайте плотно друг к дружке. Быстрее, черт возьми!..
Мысль была предельно простой. Частенько людская скученность отпугивала обитателей океана. Рыбины без раздумий нападали на одиночек, но перед шеренгами людей порой пасовали.
— Заключенные три, одиннадцать и пятнадцать! Подтянуть правый трос!..
Я не поверил ушам. Нами продолжали командовать как ни в чем не бывало. Затевался чудовищный эксперимент. Налимам предлагалось поедать нас по собственному выбору и усмотрению, мы же обязаны были возиться с этой чертовой мачтой!..
— Открывай огонь, вохра!..
Это снова вопили уголовники. Один из налимов наплывал с их стороны. А в следующую секунду все пришло в движение. Люди бросились друг к дружке, стремясь втиснуться в середину толпы, Налимы же атаковали самых нерасторопных, и первые предсмертные крики резанули слух.
— Стреляйте же, скоты! Стреляйте!.. — это кричал уже не один я. Кричали все разом. Но никто из охраны по-прежнему не открывал огонь. Я видел стволы их ружей, черными палочками замершие на краю обрыва, и широкий раструб мегафона, из которого вперемешку с руганью продолжали доноситься приказы, касающиеся фиксации растяжек.
Я бы не сумел сказать точно, сколько это продолжалось. Но вся команда «воров» была проглочена на наших глазах в течение полуминуты. На сгрудившихся работяг рыбины так и не решились напасть. Порыскав вокруг, они величаво выплыли из котлована, и в ту же секунду лопнула первая из растяжек. Порыв ветра довершил катастрофу. Мачта, дрогнув, стала заваливаться, и мы, задрав головы, со злорадством наблюдали за ее падением.
— Чтоб она треснула пополам! — пожелал ей мой сосед, и слова его сбылись. Верхушка мачты полоснула по краю котлована и с треском обломилась.
С десяток охранников во главе с бригадиром сыпанули к нам, с расстояния обливая потоками словесной грязи. И вот тут-то началось главное. Кто-то запустил в них камнем, и мы ринулись в атаку, как войско, повинующееся жезлу маршала. Вероятно, это было нервным срывом после пережитого. Тюремный страх и дисциплина на какое-то время превратились в пустой звук.
Уже после первых минут столкновения в моих руках очутилось ружье. Никогда раньше я не стрелял, но все получилось само собой. Руки, оказывается, знали технику убийства в совершенстве. Я передергивал затвор, стремительно ловил в прицел мчащиеся к нам со всех сторон черные фигурки охранников и остервенело жал спусковой курок. Кое-кто из них падал. А потом стали падать мы. Все чаще и чаще. Наверное, кончились патроны, — ружье, превратившееся в обыкновенную палку, у меня выбили профессиональным ударом. Уже поверженного на землю стали пинать.
Когда меня снова подняли, я увидел перед собой Глора. Он был, как всегда великолепен — в черных лаковых перчатках, в остроносых сапогах, аккуратно причесанный. Мне показалось, что черный великан смотрит на меня с интересом — даже с некоторым изумлением. Я совершил нечто такое, чего он не ждал, и потому озадачил его, как озадачивает ученого-естествоиспытателя не умершая от положенной дозы яда лягушка.
— Ты… Ты… — Слова не давались мне. Грудь ходила ходуном, словно после долгого изнурительного бега. — Ты был уверен, что насадил меня на крючок, да? А я не червяк! Ты понял это, урод?.. Я не червяк!..
Самое удивительное, что я попытался его ударить. Мой кулак метнулся к его подбородку, но один из охранников опередил меня, свалив наземь и дважды с силой пнув по ребрам.
— В сторону!
Эта команда, больше походившая на рык, принадлежала рыжегривому великану.
— В сторону, — повторил он более миролюбиво. Охранники послушно отступили. Дождавшись, когда я поднимусь на дрожащих ногах, Глор с издевкой поинтересовался:
— Ты готов, червячок?
Я кивнул, и он нокаутировал меня одним-единственным ударом.
Как сытый не приемлет голодного, а здоровый больного, так свободный человек никогда не поймет несвободного. Между двумя этими состояниями — необъятная пропасть. Падший да возвысится! Как просто и изящно! Особенно на словах. Но может быть, это и правда. Лишь рухнув и перепачкавшись, мы испытываем первозданное детское желание подняться. И как сюрприз, как награда за усилия, кое-кого из нас караулят неожиданные открытия. Выкарабкиваясь наверх, мы вдруг обнаруживаем, что попадаем вовсе не туда, откуда судьбе было угодно нас низринуть. Новое место оказывается дальше, оказывается выше. И, стоя на краю пропасти, мы с особой ясностью видим себя прежних, видим себя падших. Горький, но необходимый опыт. И никакой добрый совет не поможет нам обрести свою вершину, не попачкав коленей. Все тропки наверх лежат через овраги и буераки.
Я хочу сказать пару слов о тюрьме. Дело в том, что она разная для всех. По всей видимости, это «велосипед с америкой», но отчего-то мне думается, что немудреное это открытие еще не скоро посетит армию законодателей, прокуроров и судей. Они и сытые, они и здоровые, они и свободные… А тюрьма может быть и каторгой, и курортом. Я помню, как раздольно ощущали себя в наших застенках заматерелые воры и убийцы. Для них это было одним из привычных образов жизни, только и всего. Еще один объем, который с ежедневным усердием они заполняли своим гнусным духом, претворяя в реалии все ту же внелагерную мерзость, куражась над еще более беззащитными, давая полный карт-бланш своей грязненькой фантазии. Личности претерпевали здесь нивелирование, ничтожности стервятниками взмывали ввысь. Так было, ибо того желала власть. Во всяком случае она тому способствовала. И сильных переламывали о колено, как сухие ветки, едва они пытались расправить плечи. Непокорная «человечинка» являлась в этих затхлых местах своего рода лакомством, к которому жадно тянулись руки блатных и кованые сапоги надзирателей. Ударить и растоптать, когтями покопаться в том, что осталось…
Тренаж над личностью был в тюрьме занятием почитаемым, требующим определенных навыков и особого психического склада. Подглядывая в глазки, надзиратели учились у блатных, а те в свою очередь не стеснялись перенимать вершины познаний у тюремщиков. Люди, хоть как-то старавшиеся, сохранить себя, добивались только того, что срок их удваивался и утраивался. Их затворяли от мира физически, затворяли духовно. Ад и его зубастые подмастерья выходили против них, истекая слюной и нетерпеливо почесывая зудящие костяшки пальцев. Схватка происходила не один на один и потому всегда заканчивалась одним и тем же результатом. Ад можно было обмануть, но перед ним нельзя было выстоять. По крайней мере здесь. И происходило распятие человеческих душ. Железный конвейер работал безостановочно, и тысячи кулаков, вооруженных кастетами, дубинками и отточенными штырями выколачивали из телесных оболочек остатки достоинства, воли и противодействия. Не оговариваемое сроками и статьями, духовное убийство становилось идеальнейшим из убийств. И от ужаса творимого сходил с ума и завывал пуще прежнего незримый ветер, вращая черные крылья мельниц, помогая жерновам кромсать и перетирать живое в порошок. Рыбий безмолвный бог развязно улыбался с петлиц и повязок блюстителей власти. Гигантскими фильтрами тюремные дома продолжали процеживать людей, питая мутными ручьями океан мирской ненависти.
Я не знал ничего о Лисе. Наши первые и последние шаги в подземелье мы совершили врозь. Так вышло, что нас взяли разные люди. Я попал к Глору — и теперь благодарен судьбе за это. Благодарен за ту дуэль, которую навязал мне черный великан правом сильного. Мне повезло скрестить шпаги с феодалом, не терпящим посягательств на свою собственность. С первых дней заключения я оказался в царственной изоляции от прочих хищников несвободы. Надзиратели скрежетали зубами в ответ на мои насмешки и отворачивались, татуированные жиганы витиевато грозили, но не смели притронуться ко мне и пальцем. Право на меня имел один Глор. Этого черного монстра я ненавидел люто, сходил с ума от его побоев и вспышек ярости и все-таки впоследствии сознавал, что только щепетильность Глора, его холеная самоуверенность спасли меня от более худшего. Под худшим я подразумеваю смертоносный яд, что витал здесь всюду, что валил с ног в считанные дни.
Я выдержал у Глора месяцы.
Он устал от меня.
Мы разошлись.
12
Бархатный от снега воздух по-щенячьи терся в грязные стекла. Ветер набирал в невидимые пазухи воздушную мощь и дул, шепелявил непонятное, отчего, изогнувшись от усилий, клонилась и пыталась заглянуть в наше окошко одичавшая без листвы и тепла береза. Тускло ныла верхняя челюсть, напоминая о тяжелых граненых перстнях черного великана. Кутаясь в старую, больше напоминающую лохмотья куртку, Чита — моя маленькая Чита! — сидела рядышком и рассказывала о своих злоключениях.
