Гюнтер Лофлёр - Зарубежный криминальный роман
VI
Эдгар пишет:
«Я бродил по дому и пытался во всем произошедшем найти смысл, но не мог. Удрученный, я прилег на кровать.
После трех часов сна я пробудился. Мысли мои опять возвратились к событиям прошедшего вечера. Я спрашивал себя, какая связь может соединить труднообъяснимые подробности вечера в одно целое.
Я считался надежным и популярным профсоюзным деятелем. Полевые рабочие уважали и ценили меня. Почему же меня захотели уволить?
Как случилось, что именно Шмидт узнал о предстоящем увольнении?
Для чего он представил меня дочери?
Почему Джейн сначала улыбнулась, а потом выбежала из комнаты?
В задумчивости я пошел на кухню, высыпал в чашку хрустящие кукурузные хлопья, залил их холодным молоком и приступил к своему завтраку.
Услышав шаги, я отодвинул чашку в сторону, выбежал на веранду и увидел, что прибыл почтальон. Среди газет лежало письмо от окружного комитета нашей организации. Я вскрыл конверт — в нем лежало сообщение о моем увольнении.
Три года я возглавлял профсоюз полевых рабочих Ивергрина. Теперь я был уволен чиновниками. Более того, мне сообщали, что руководство округа, выполняя желание многочисленных членов, постановляет исключить меня из профсоюза. В основании для увольнения было указано, что дальнейшее пребывание в профсоюзе агента Фиделя Кастро несовместимо со статусом демократической организации.
Я застегнул на груди рубашку цвета хаки, сунул письмо в карман брюк и отправился в Литтл Гарлем. Профсоюз полевых рабочих за редким исключением состоял из цветных. Несколько недель бастовали поля „Шмидта и Хантера“. На глинистой земле еще была вода, оставшаяся от осенних и зимних дождей.
Перед дощатым домом отца Генри стояла толпа людей. Я чувствовал, как в воздухе витало волнение. Старик залез на крышу. С пафосом проповедника он держал свою знаменитую речь. Его слова, горячие, как искры, сыпались на людей. Казалось, он сейчас взорвется. Увидев меня, Генри махнул рукой.
— Давай наверх!
Я вскочил на крышу. Он сунул мне под нос листок бумаги. Пока я читал, он следил за мной. Меня просто тошнило от этого чтения, я вытащил носовой платок и вытер со лба пот. Чем дольше я читал, тем труднее становилось дышать. Листок имел фирменный заголовок „Шмидта и Хантера“, был адресован Генри Лютеру Шарку и подписан Бертоном.
„Мистер Шарк, — гласил этот листок, — поскольку руководство профсоюза полевых рабочих города Ивергрина и области, начиная с сегодняшней пятницы, решило возобновить работы на полях фирмы „Шмидт и Хантер Лтд“ с повышением зарплаты на 10 центов за один рабочий день, предлагаем Вам в качестве проповедника общины Литтл Гарлема оказать положительное влияние в деле добровольного и взаимовыгодного соглашения сторон и как можно скорее популяризировать упомянутый договор между руководством профсоюза и работодателем“.
У отца Генри буквально стали волосы дыбом.
Я показал ему уведомление о своем увольнении. Он прочел его с угрюмым лицом, прищурив глаза.
Он спросил у меня, когда я получил письмо.
— Час назад, — сказал я и сообщил о том, что произошло прошлым вечером.
— Заговор между миллионерами и нашими боссами в округе, — проворчал старик Генри. — Чисто сработано.
Люди, стоящие внизу, прекратили разговоры.
Я выругался.
— К черту такие решения! Кто их просил об этом?
— Тогда заявим, что они для нас — ничто, — ответил старик Генри.
— И я так думаю! — в ярости воскликнул я. — Профсоюз не просиживает кожаные кресла в бюро и не дымит сигарами. Там сидит дебильная верхушка! Профсоюз — это мы. Будем бастовать дальше. Разумеется, я останусь на своем посту.
Старик Генри заморгал глазами. Собравшиеся молча смотрели на него.
Но он сказал, обратившись лишь ко мне:
— Так не пойдет.
— Что не пойдет?
— Нельзя игнорировать решение боссов.
— Ты помнишь стихотворение Шелли? — спросил я. — Их мало, нас много.
— Все равно так нельзя, — заупрямился он. — Десять лет назад была та же история. Кого-то исключили из окружного руководства. Он настаивал на своем и не поддавался на уговоры.
— Вот видишь, — торжествовал я, — значит, все-таки можно.
— Нет, — сказал он. — Нельзя. Он настаивал на своем, а через два дня его не стало. Так мы и похоронили человека.
— Похоронили?
— Да, он умер. Был сбит автомобилем и скончался на месте.
— Кто его сбил?
— Этого никто не знает. Все случилось ночью, в тумане.
Я подумал о президенте Кеннеди, убитом среди бела дня в Далласе на глазах ликующей толпы.
Через час мы слезли с крыши — сначала я, потом старик Генри. Он оперся на мое плечо.
Собрание постановило принять предложенное повышение зарплаты, но одновременно перейти в наступление и без профсоюза бороться за осуществление гражданских прав.
Старик Генри не таил своей печали.
Мы шагали рядом.
— Почему Меньшиков не вышел? — тихо спросил я.
Проповедник провел рукой по копне седых волос.
— Я считаю, что это собрание не в его вкусе, — сказал он.
Помолчав, он спросил:
— Ты примешь место у Шмидта и Хантера?
Я покачал головой.
— Ни в коем случае.
— Это неумно, — заявил он. — Если ты примешь, ты сможешь, наверное, принести нам пользу.
Я остановился и задумался.
— Возможно, ты и прав. Надо об этом подумать. С новой точки зрения.
Он одновременно остановился и стал уговаривать меня:
— Непременно подумай об этом. Но такое дело — очень опасно. Сам знаешь.
— Прощай, Генри, — сказал я. — Держи ухо востро, старина. — Я уже решил. Займу это проклятое место.
— До скорого! — ответил проповедник и по-дружески дал мне тычка. Он пошел было дальше, но потом еще раз обернулся и посоветовал мне: — Будь осторожен. В этом городе есть большой убийца.
Я подождал, пока он исчезнет за деревьями. „Старик Генри, — думал я, — из той породы людей, которым и в сто лет слишком рано умирать“. Я поражался ему.
Я вдруг осознал, что имею прорву свободного времени. Я присел на полоску цветущего газона рядом с дорогой. Из-под сухой ветки выкарабкался черно-коричневый скорпион. Когда я пощекотал его травинкой, он поднял узкий хвост и выпустил жало в воздух. Если его пощекотать подольше, он так сильно выпустит жало, что в слепом гневе в конце концов попадет в себя самого. Я выбросил былинку. Скорпион исчез между стеблями травы. Я подумал о Бертоне, человеке без души и совести, мысленно увидел его тонкое неподвижное лицо с покрасневшими глазами. „В этом городе есть большой убийца“, — говорил старик Генри. Десять лет назад кто-то не захотел подчиниться чужой воле и погиб. Его сбил автомобиль — коварно, в туманную ночь. У фирмы был план сделать меня „правой рукой“ Бертона. Наверняка фирма знала, что я совершенно неподходящий для этого человек.
Что же тогда могло побудить Шмидта предложить мне это место? Неужели он так твердо уповал на власть Его Величества Доллара, что возомнил, будто все можно купить, даже мои взгляды? Или он замышлял что-то другое? Наверное, существовал человек, который помог бы мне во всем разобраться. Я вспомнил о бывшей „правой руке“ Бертона, Меньшикове, и его просьбе срочно отыскать его.
Я поднялся и дошел до центральной гостиницы. Там я взял такси. Через несколько минут я уже пересекал пустой палисадник Меньшикова. Рядом с домиком был припаркован его грязный автомобиль. Над деревянной дверью обосновался блестящий черный паук. Я вошел без стука и осмотрел весь дом. Когда я уже хотел вернуться, разочарованный, что хозяина нет дома, я увидел Меньшикова в кухне. Он сидел спиной к двери перед открытым холодильником, держа в руке стакан с какой-то выпивкой.
Я откашлялся. Он, вздрогнув, обернулся ко мне с выражением неописуемого ужаса в тусклых глазах.
— Это всего лишь я, — мягко заверил я его. Он постепенно успокоился. — Но на моем месте мог быть любой другой. Открытая дверь даже святого введет в соблазн. Я удивляюсь вашему легкомыслию.
Он жестом пригласил меня войти. Я взял стул и сел рядом с ним. У холодильника царила приятная прохлада.
Он сказал:
— От смерти не запрешься на ключ. Можно забаррикадировать дверь. Но смерть прогрызет все замки. Если запрешься, слышится ужасный шум, когда смерть грызет замок и в него входит. Я хочу избавиться от этого. Поэтому пусть каждый входит и выходит, как хочет. Если на то пошло, пусть я умру неготовым, не подозревающим ни о чем, в своей домашней обстановке, лучше всего перед холодильником и со стаканом в руке, нетрезвым, блаженным и беззаботным.
Я подумал, что вижу призрак, и попытался встряхнуть его:
— Вам надо меньше пить.
— Хуже уже ничего не будет, — сказал он, выпил содержимое своего стакана, скривил лицо и меланхолично продолжил. — Все разлагается. В запое не замечаешь, как это отвратительно. Наша жизнь так устроена, что от отчаяния допиваешься до цирроза печени, а потом топишь в алкоголе свои боли в печенке. — Он вдруг завизжал.
