Геннадий Прашкевич - Пятый сон Веры Павловны
– Ты его выслушал?
– Конечно, нет.
– Почему?
– Ну, не знаю. Противно мне это, – сипло пробубнил Суворов.
И спросил:
– В сауну собираешься?
– Конечно.
– Там и договорим.
До вечера, забежав в кафе «У Клауса», Сергей успел перелистать рукопись Морица.
Плотная, чуть ли не оберточная бумага, скоропись разбитой машинки.
Ясный хрен, пояснил Коля, это только малая часть того, что написано Морицом. А сколько им на самом деле написано, никто не знает, даже он сам. Сегодня написал, завтра потерял. Морицу это без разницы. Если бы листочки со стихами Морица давали ростки, во всех злачных местах Томска давно шумели бы стихотворные рощи. Безумный дактиль половых актов. Как тебе нравится? Или это. Вес Степаныча – 99.500, стоимость пива в 1999-ом.
Сергей усмехнулся.
Оказывается, поэзия может быть конкретной.
Когда я решил ее выдать за брата, она меня выдала за 300 000 купонов. Ну, а почему нет? Химия на суахили. Боты Батыя. Заботы Питера Боты. Пакеты для рвоты. Сны разъярённых будильников о седьмой печати. Весело кончивши, любо нам бодро начати.
Похоже на шифровку, покачал он головой.
Но ведь это для кого-то написано, кто-то это понимает.
Химия на суахили. В жизни Сергею не раз приходилось разбираться с вещами действительно сложными, разберемся и с Морицом, подумал он. И уже встал, когда в кафе легко, как бы пританцовывая, вбежала Вера Павловна.
Выглядела она безупречно.
А ведь всего лишь несколько лет назад (многие это помнили) жена Суворова начала катастрофически дурнеть. Да и как спасти увядающую красоту? Какова жизнь жены талантливого, но рядового доцента? Лекции в университете, потом небольшой огород – мичуринский участок, как говорят в Томске. Вера Павловна боялась, что вся оставшаяся жизнь только в этом и будет заключаться. Даже Чернышевский и Вольтер не могли ее утешить. Зато, когда Суворов мановением волшебной палочки богатого дяди-нефтяника превратился в человека, зарабатывающего в год больше, чем все вместе взятые научные сотрудники университета, Вера Павловна расцвела. Лучшие массажные кабинеты и первоклассные мастера вернули свежесть сорокалетней коже. Взгляд прояснился, чудесным образом исчезли предательские морщинки. На скрытые, никогда не высказываемые вслух, но, конечно, всегда полные укоров намеки многочисленных подруг и приятельниц Вера Павловна научилась отвечать многозначительными цитатами. Она была специалистом и знала много цитат. Помните? – многозначительно спрашивала она, будто ее нынешние подруги и приятельницы действительно могли такое помнить; помните, чем занималась, проснувшись, главная героиня знаменитого романа Чернышевского «Что делать?»?
«Она долго плещется в воде, она любит плескаться, потом долго причесывает волосы, она любит свои волосы. Долго занимается она и одною из настоящих статей туалета – надеванием ботинок: у ней отличные ботинки. Пьет не столько чай, сколько сливки: чай только предлог для сливок, сливки это тоже ее страсть. Трудно иметь хорошие сливки в Петербурге, но Верочка отыскала действительно отличные».
Подруги и приятельницы кисло кивали: ну как же, помнят, конечно, помнят они о маленьких слабостях Веры Павловны (героини романа). Они ведь понимали, что в жизни только так и бывает: одним – мичуринский участок на Басандайке, другим – Ницца. Природа все предусмотрела, природа охотно прячет уродство (всяких червей, спрутов, ящериц) под землю, под толщу вод, а Вера Павловна Суворова – она всегда как бы в светлой радуге, как бы в неземных отблесках. Правда, следует отдать должное: проводя немало времени в обществе давно и непоправимо раздавшихся подруг и приятельниц – профессорских жен, жен нефтяников и новых деловых людей, Вера Павловна никогда не забывала о подарках, всегда везла в Томск все, что могло понадобиться приятельницам и подругам; а еще никогда Вера Павловна не забывала каким-то неведомым образом подчеркнуть в каждой подруге и приятельнице какую-то особенную, только ей присущую благородную черту, что, в общем, примиряло их со счастьем Верки Суворовой, с этой, на их тайный взгляд, Золушкой, внезапно нашедшей все, в чем Золушки нуждаются.
– Сережа! – проникновенно, чуть придыхая, обрадовалась Вера Павловна, и не глядя опустилась на стул, предусмотрительно пододвинутый Сергеем. С очень давних пор относилась она к Сергею легко, всегда была с ним откровенна, потому что знала, что лишнего он никому никогда не сболтнет. – Закажи, пожалуйста, летний салат, рюмку баккарди с лимоном, и много холодной минералки со льдом. А кофе мы попросим позже.
Она взмахнула ресницами, будто приглашая Сергея провести с нею весь оставшийся день, и выпалила:
– Я влюбилась!
– Алексею Дмитриевичу это не понравится, – осторожно заметил Сергей.
– Я правду говорю. Я не шучу, Сережа.
– Алексей Дмитриевич обидится даже на правду, мало ли, что он философ, – рассмеялся Сергей. Он восхищался легкостью и свежестью Веры Павловны. – Алексей Дмитриевич любит тебя, но обид не избежать. А то совсем выгонит тебя из дома. Куда пойдешь?
– Сережа, – с нежным придыханием произнесла Вера Павловна. – Я, наверное, сумасшедшая. Меня действительно надо выгнать из дома. Но если бы меня сейчас выгнали, – радостно призналась она, – знаешь, куда бы я купила билет?
– Куда?
Сергей никак не мог понять, шутит Вера Павловна или нет.
Нежный аромат тонких духов кружил ему голову.
– В Дубаи, – выдохнула Вера Павловна.
– Что ты там потеряла? Там пески и верблюды.
– Нет, там фонтаны искрящейся влаги, там невероятное количество по-настоящему интересных людей, – нежно возразила Вера Павловна.
– Ну, если и так, – не поверил Сергей. – Что там случилось?
– Сразу после пресс-конференции…
– Пресс-конференции? – удивился Сергей. – Разве в Дубаи интересуются Чернышевским?
– В Дубаи интересуются всем, – добила Сергея Вера Павловна. – Там работал международный конгресс. Сразу после пресс-конференции мы с Шарлотой де Леруа, это моя подружка, француженка, ужасная ипокритка, как сказал бы покойный Николай Гаврилович, – (она имела в виду Чернышевского), – тощая, как скелет, мы заглянули с ней в кафе-шоп при отеле «Мариотт», в котором жили. Ну, знаешь, – как нечто само собой разумеющееся пояснила Вера Павловна, – из тех дорогих кафе-шопов, куда русские не ходят. Для русских там есть «Гараж», ну, еще «Цайклон». Ну, в общем, сам знаешь, – польстила она Сергею, – для русских в Дубаи существуют свои развлечения.
И призналась, покраснев:
– Не знаю, как у тебя, Сережа, а у меня это приходит сразу.
– Что именно?
– Он сидел за соседним столиком, – глаза Веры Павловны таинственно расширились. В них гуляли далекие бесстыдные зарницы. Может, арабские. – Ну, знаешь, эта благородная осанка, которую дает только истинная порода. Эти черные волосы, действительно черные, как смоль. Европейский костюм. Именно европейский, а не дурацкие арабские простыни. Он сидел один и сперва смотрел на Шарлотту, а потом стал смотреть на меня. А Шарлотта – стервоза. Она похожа на содержанку Жюли, помнишь такую? Ну, как же! – изумилась, не поверила Вера Павловна. – Это бывшая проститутка из романа «Что делать?». Та самая, что произносит знаменитую фразу: «Умри, но не давай поцелуя без любви!» Она из Руана. Это я о Шарлотте. Она законченная вольтерьянка. У нее глаза как пармские фиалки. Она тут же сказала: все таково, каковым должно быть. Она это сказала перехватив мой взгляд. Она сразу все поняла. Все создано сообразно цели, сказала ипокритка Шарлотта, значит, все создано для наилучшей цели. Я тоже люблю Вольтера, Сережа, но не настолько же! Мне сразу не понравилось, как Шарлотта произнесла эти слова. Правда, в тот момент я смотрела на своего соседа. Ну ты же представляешь, ты должен представлять эти короткие яростные взгляды, каждый в долю секунды, не больше!
– Представляю, – пробормотал Сергей.
– Ничего ты не представляешь! – рассердилась Вера Павловна.
Она отхлебнула глоток баккарди из высокого бокала, в котором глухо позвякивал лед, и улыбнулась от удовольствия.
– Не успела я оглядеть благородного господина, привлекшего мое внимание, как мальчик в наряде маленького шейха на крошечном серебряном подносе поднес мне визитную карточку. Увидев это, ипокритка рассмеялась еще стервознее. «Все в мире прекрасно, а зло – только тень на прекрасной картине», – рассмеялась ипокритка. Я же говорю тебе, вольтерьянство у Шарлотты в крови. Но я небрежно скосила глаз на визитку. «Если господин Джеймс Хаттаби, именно такое имя значилось на карточке, желает о чем-то поговорить с двумя скромными учеными дамами, пусть он пересядет за наш столик». – «Зачем тебе эта обезьяна?» – смеясь, спросила ипокритка. «А мне нравятся обезьяны», – смеясь, ответила я. – «Почему ты не пойдешь в зоопарк?» – «Да потому, что это лишено смысла: в любом мужчине хоть на четверть обезьяны всегда найдется». Вольтерьянке это понравилась. Я же говорю, она настоящая стервоза. Или, если объяснять словами Николая Гавриловича, разумная эгоистка. Короче, Сережа, благородный господин Джеймс Хаттаби оказался за нашим столиком. Естественно, сперва он рассказал о себе. Живет в Лондоне, по происхождению – иорданец. «Как иорданец по происхождению, вы, конечно, считаете, что все к лучшему в этом самом лучшем из миров?» – сразу спросила у него стервоза Шарлотта, а я как бы случайно уронила на пол визитную карточку. Он улыбнулся и не стал поднимать карточку. «Я живу в отеле „Мариотт“, – скромно сказал он. – Я много путешествую, мне приходилось многое видеть». – «Мы тоже много путешествуем и живем в отеле „Мариотт“, – заметила ипокритка. Знаешь, Сережа, в тот момент я очень хотела, чтобы у Шарлотты внезапно заболел живот или закружилась голова, ну, что-нибудь такое, но все истинные стервозы от рождения отличаются крепким здоровьем. „Иногда у бассейна я курю кальян“, – многозначительно сообщил нам господин Джеймс Хаттаби. „Еще я много размышляю“, добавил он. – „Ну, да, – так же многозначительно кивнула вольтерьянка Шарлотта, – чтобы оставаться невеждой, чужой помощи не надо. Я, конечно, – добавила она ядовито, – отращивала свой мозг только для того, чтобы не размышлять, а мир обнюхивать!“ Вольтерьянство разжижило кровь ипокритки, но это не смутило господина Хаттаби. „Я независимый человек, – со скромной улыбкой произнес он, немножко красуясь перед нами, наверное, у иорданцев это в крови. – Завтра я лечу в Иорданию, – продолжил он, глядя уже только на меня. – А потом в Мексику. Я в первый раз лечу в Мексику, – сказал он, глядя только на меня. – Говорят, что от мексиканских женщин сильно несет мускусом, по крайней мере, так утверждал в свое время Элвис Пресли“. – „Для иорданца по происхождению вы это хорошо сказали, – заметила стервоза Шарлотта, невинно взмахивая ресницами. – Но слова это слова, нужно уметь возделывать сад своими руками“. Я же говорю, что Шарлотта совершенно отравлена вольтерьянством. У нее глаза как пармские фиалки, но яду, как у змеи. Господин Джеймс Хаттаби, к счастью, смотрел только на меня. „А потом я должен лететь в Париж“, – скромно поделился он планами. Но через несколько дней он снова вернется в Дубаи, здесь ему нравится. Он снова поселится в отеле „Mариотт“, в отеле у него постоянный номер. Улыбнувшись, господин Джеймс Хаттаби вдруг спросил: „А почему вы сидите в кафе-шоп одна?“ Он обращался ко мне и ипокритка фыркнула. Только я, Сережа, уже поняла, что именно имеет в виду господин Хаттаби. Мы, русские женщины, всегда отличались пониманием. „Мой бой-френд очень много работает, – невинно пояснила я. Мне хотелось посмеяться. Я ведь тоже добрая вольтерьянка. – Мой бой-френд очень много работает. Ему необходимо работать много, иначе его дела окажутся в обломе“. – „В обломе? – удивился господин Хаттаби. он явно не понимал предложенной мною терминологии. – А чем занимается ваш бой-френд?“ – „Рубит бобы“, – все так же невинно ответила я. Господин Хаттаби задумался. Не знаю, о чем он думал, но он думал долго, – нежное округлое лицо Веры Павловны торжествующе сияло, в глазах вспыхивали бесстыдные молнии. – Впрочем, он так ни до чего и не додумался. „Мы можем спуститься к бассейну“, – наконец предложил он. – „У бассейна всегда много людей“, – возразила стервоза Шарлотта, она моя близкая подруга, я ее люблю. „Тогда мы можем спуститься в дансинг, в дансинге немного людей и там хорошая музыка“. – „Моя подруга не танцует, – сказала Шарлотта. – Как все русские женщины, моя подруга косолапая. Среди ее предков есть медведи. Видите, какие на ней кривые колготки?“ – „О, Россия! – немедленно восхитился господин Хаттаби. – Водка „Горбачефф!“ Ускорение!“ И добавил: „Мы можем подняться на крышу отеля в курильню“. Намек на мнимую кривизну моих ног смутил его, но не отнял надежды. „Администратор отеля мой друг. Он позволит мне привести в курильню двух прекрасных молодых женщин. Ведь вы не арабки, значит, вам это не запрещено“. И мы, Сережа, поднялись в курильню.
